Образ дворянской усадьбы в рассказе А.Н. Толстого "Ночь в степи"

A.H. Толстой стал одним из свидетелей и летописцев умирания дворянской «усадебной культуры» и связанного с ней быта. Не только в цикле «Заволжье», но и в ряде малоизученных рассказов 1910-х гг, которые не включались автором в собрания сочинений 1930-х гг. [см.: Толстой 1929-1930; Толстой 1927-1931 ] и потому не привлекли внимание исследователей, он воспроизвел в мельчайших подробностях жизнь русского дворянства в пору трагического перелома. Принадлежавший двум старинным русским родам (Тургеневых и Толстых), выросший на степном хуторе отчима (А.А. Бострома) в Самарской губернии в окружении дворянских усадеб, А.Н. Толстой хорошо знал повседневный быт и хозяйственные заботы мелкопоместных хозяев. Несмотря на то что в семье поощрялась дружба мальчика с крестьянскими детьми, у него рано сформировалось ощущение своей сословной избранности, принадлежности к «престижному» социальному слою, что тревожило родителей. 20 ноября 1897 г. Александра Леонтьевна, мать А.Н. Толстого, писала Бострому: «Лелька говорит: “Вот теперь я понимаю преимущества города, так провести вечер, это не то, что курить или бегать по Большой улице за барышнями. Тут, по крайней мере, в своем обществе, в дворянском”. Каково это тебе покажется? Откуда это у него? Вот и отвергай после этого, что долголетние социальные перегородки не входят в природу человека» [цит. по: Скобелев 1981, 161]. Бостром, с одной стороны, разделял опасения Александры Леонтьевны, так как считал опасным и вредным воспитание в «тепличных условиях помещичьего быта» [Алексей Толстой и Самара 1982, 13]: основанное на чужом труде, оно не подготавливало к жизни. С другой стороны, он писал ей о притягательной силе русской дворянской культуры: «В том, что Лелю тянет в среду “дворянскую”, - в этом я не вижу доказательства того, что долголетние социальные перегородки входят в природу человека <...>. Один Тургенев! - и Толстой, да почти вся наша литература в лице корифеев, - возводила дворянскую среду на известную высоту» [Алексей

Толстой и Самара 1982, 13].

Рассказ «Ночь в степи» (1911) был написан Толстым в Париже, куда он приехал вслед за С.И. Дымшиц и где 10 августа у них родилась дочь Марианна. При этом материалом для него послужили воспоминания о жизни на хуторе Сосновка, где семья Толстого жила до 1897 г. В основе рассказа - происшествие с мелкопоместным дворянином Алексеем Петровичем Видиняпиным, который направляется взыскать долг -поверенных под расписку холощеных быков. Вероятно, рассказ был создан с опорой на воспоминания Толстого о хозяйственных заботах родителей на хуторе Сосновка и их взаимоотношениях с представителями влиятельного купеческого рода Шихобаловых. Так, например, 13 октября 1887 г. Бостром, нуждаясь в деньгах, писал жене о планах покупки быков в Самаре с целью перепродажи: «Дело в том, что в Москве, говорят, мясо, т<о> е<сть> быки подорожали, и только в Самаре по случаю недорода они еще дешевы <...> Я вот и мог бы посадить в 3 вагона 25 быков и везти их в Москву. А то Шихобалов за долг дает лишь по 40 рублей. Все бы взяли по 70 р<ублей>. Право, узнай, Саша. Ценой быки, конечно, бывают разные, но все же можно узнать, как цены на них идут: к повышению или понижению» [ОР ИМЛИ. Ф. 43. Пив. № 6330/8. Л. 3-4].

Фамилия Шихобалов упоминается в рассказе в речи промотавшегося самодура помещика, бывшего предводителя дворянства, который не собирается возвращать долг: «Как объявлю - сейчас купца Шихобалова на березу...» [Толстой 1982, 407]. Иван Никитич Шихобалов - представитель одного из самых богатых и влиятельных купеческих родов Самарской губернии, владелец земель в Колокольцовской волости Николаевского уезда, один из его хуторов располагался на реке Чагре, как и Сосновка, хутор Бострома. Толстой дружил с детьми Шихобалова [Алексей Толстой и Самара 1982, 56]. Его семья неоднократно обращалась к Шихобаловым, Ивану Никитичу и Антону Николаевичу, за помощью, занимала денег на хозяйственные нужды. Вопросом долга А.Н. Шихобалову или «Дамоклова меча Шихобалова», как о нем говорится в переписке родителей, пришлось заниматься и Алексею Толстому: 1 августа 1896 г. он писал матери о визите шихобаловского приказчика, требовавшего уплатить проценты [Алексей Толстой и Самара 1982, 104].

Другое воспоминание, нашедшее отражение в рассказе «Ночь в степи», связано с поездкой Толстого в Самару летом 1906 г, когда все Поволжье было охвачено пожарами вследствие крестьянских волнений [подробнее см.: Гарбуз 2012]. В самом начале рассказа ямщик указывает Видиняпину и его попутчику, землемеру, на горящее село: «А вон и село горит, - сказал вдруг ямщик, показав рукой в ночную даль, где, медленно мигая, раскинулось дымное зарево красным хвостом» [Толстой 1982, 400]. Народное недовольство было спровоцировано роспуском Николаем II 9 (22) июня 1906 г. I Государственной думы, просуществовавшей 72 дня. В очерке «Непостижимое» Толстой писал: «Поездка по Волге была жуткой. В то лето начались аграрные беспорядки, и по ночам горизонт пылал заревом пожаров.

Тревожность не покидала моей души. Было что-то томящее, смутное и тяжелое, что не оставляло меня ни на минуту» [Алексей Толстой и Самара 1982, 33]. Это описание связано с изображением природы в тексте первой публикации в газете «Речь»: «...полыхает еще над соломенными деревнями по ночам и багровый огонь, и, глядя на него, отчаивается человек» [Речь 1911, 3]. Готовя текст рассказа для собрания сочинений, автор опустил эпитет «соломенными» и финал «и, глядя на него, отчаивается человек»: «полыхает еще над деревнями по ночам и багровый огонь» [Толстой 1912, 191], отчего изменилась тональность всего повествования. Этому способствовала и правка в изображении степи: «вьется невидимая пыль, оседая на сероватые под звездами давно выжженные, покинутые хлеба» [Речь 1911, 3] - в тексте 1912 г, вышедшем вскоре после первой газетной публикации. В тексте рассказа, опубликованном в томе сочинений [Толстой 1912], «давно выжженные, покинутые хлеба» автор заменил на «траву»: «вьется невидимая пыль, оседая на серую под звездами траву» ([Толстой 1912, 191], далее в статье: Шиповник (1)).

Другая примета начала XX века, важная в контексте умирания дворянской «усадебной культуры», связана с образом попутчика Видиняпи-на - землемера. В результате аграрной реформы (1906-1913), проводившейся правительством России под руководством министра внутренних дел и председателя Совета министров П.А. Столыпина, многие дворяне лишались своих земель, исконные помещичьи наделы перепродавались на льготных условиях крестьянам, становились их частной собственностью, что приводило к размыванию сословных границ. О настроениях поместного дворянства в связи с появлением новых землевладельцев и утрате прежнего влияния и власти на происходящее в уезде и говорит землемер: «Но пришли тяжелые года: земля стала уплывать из-под дворянских ног, да так живо, что остался в уезде один Вадим Андреевич, да и у того были отхвачены немалые куски.

Кругом в имениях засели новые люди, повырубили сады, перекрасили дома, с мужиками повели иные порядки. Один кудрявый купчик сунулся было к Вадиму Андреевичу на поклон <.. .> но Тараканов собственноручно сковырнул купчика с крыльца, заперся и объявил: “Покуда, мол, всю сволочь из уезда не выгонят - ноги не вынесу за околицу”. И слово свое сдержал...» [Толстой 1982, 402-403].

В связи с этим остановимся подробнее на одновременно трагическом и комическом образе должника, владельца усадьбы, помещика Вадима Андреевича Камышина, к которому герой рассказа, Алексей Петрович Видиняпин, направляется, чтобы взыскать долг. Его фамилия для тома сочинений Толстого была изменена на Тараканов. Подвергся авторской правке для Шиповник (1) и рассказ попутчика, землемера, о Камышине и, напротив, добавлены слухи о его дочери. Сравним текст газеты «Речь» с опубликованным в Шиповник (I)^-.

«...но Камышин собственноручно сковырнул его с крыльца, заперся и объявил, что “покуда всю, мол, сволочь из уезда не выгонят - ноги не вынесу за околицу”. И слово свое сдержал...

А тут пошли про Камышина и про дочку его, Зою, необыкновенные слухи. Будто днем они спят, а ночью по дому бродят. Высунется Вадим Андреевич на балкон, погрозит кулаком селу, что за прудом дремлет, и примется у себя в зале водку пить. Тогда начинают ему представляться несообразные вещи: разговаривает он с кем-то, а потом как начнет кричать и ко окнам бросаться... ужас. Даже приказчик раз его собрал сундучок и говорит: “Лучше я с голода помру, чем страх такой терпеть”, - и уехал... А про Зою совсем уже несуразное плетут...» [Речь 1911, 3].

«...(про дочку его бог знает что плетут, говорят: городская она совсем - в городе воспитание получила, худая, как вермишель, стихи пишет и коньяк пьет); но Тараканов собственноручно сковырнул купчика с крыльца, заперся и объявил: “Покуда, мол, всю сволочь из уезда не выгонят - ноги не вынесу за околицу”. И слово свое сдержал...» [Толстой 1912, 194].

Изменения коснулись образа владельца усадьбы. В рассказе, опубликованном в газете «Речь», Видиняпин, войдя в гостиную, видит пьяного человека с «круглым и красным» лицом [Речь 1911, 3], в тексте Шиповник (1) лицо персонажа «круглое» [Толстой 1912, 196]; в тексте газеты барин описан сидящим в кресле: «на голых и растопыренных ногах его покоился живот, прикрытый ночной рубашкой, которую он оттягивал на груди, чтобы продувало» [Речь 1911, 3], в Шиповник (1) описание «которую он оттягивал на груди, чтобы продувало» заменено на более нейтральное «расстегнутой на груди» [Толстой 1912, 196]. Испуганный внезапным появлением нежданного гостя, пьяный барин выгоняет его, однако позднее, во время второй встречи, вероятно осознав свою ошибку, уже радушно встречает Видиняпина и с извинениями прижимает к груди: эпитет «потной груди» был заменен на «жирной груди» [Толстой 1912, 198]. В тексте газеты «Речь» в сцене кружения с внезапно появившейся в гостиной Зоей перед глазами Видиняпина мелькают разнообразные предметы и «полуголый Камышин»; в рассказе, исправленном для издания Шиповник (1), «полуголый Камышин» заменен на «Вадим Андреевич Тараканов»: «поплыли перед глазами его три окна, комод, часы, трюмо, диванный угол, столик с бутылками, Вадим Андреевич Тараканов, оленьи рога над дверью, потом опять окна, все быстрее и быстрее...» [Толстой 1912, 199-200].

Описывая обеды, которые устраивал Тараканов, в тексте, опубликованном в Шиповник (1), автор сократил развернутое описание «четыре раза в году устраивал Тараканов обед, на котором до того все перепивались, что долго не могли разъехаться и требовали несуразного. А потом каждый звал всех к себе, извиняясь по средствам» [Речь 1911,3], убрав «на котором до того все перепивались, что долго не могли разъехаться и требовали несуразного».

В тексте газеты «Речь», произнеся монолог о тайном комитете по вос- становлению прав дворянства, барин, «упершись в бока, колыхался, распаляясь гневом» [Речь 1911, 3]; в Шиповник (1) он, «упершись в бока, распалялся гневом» [Толстой 1912, 200].

В тексте, опубликованном в газете «Речь», в сцене визита Мак-Магона Камышин бросился к гостю, сделав «собачьи глаза», в томе Шиповник (1) - «вежливые глаза». Рассказанная землемером история с посещением барином французского военного и политического деятеля, участника Крымской войны (1853-1856), австро-итало-французской войны 1859 г. и франко-прусской войны (1870-1871) маршала Мак-Магона привлекла внимание критики. А.Б. Дерман, говоря о злободневности созданных Толстым художественных образов дворян-насильников, отмечал типичность поступка сумасбродного предводителя дворянства (marechale de Noblesse) Вадима Тараканова, явившегося к прославленному маршалу: «Редко какому писателю выпадает такая удача, как гр. Толстому: выступить со своими образами, с тем новым, что они несут, прямо навстречу общественной потребности. Появись его Мишука Налымов или Вадим Тараканов, отправившийся зачем-то в Париж и оставивший затем у Мак-Магона карточку “Wadim, мол (какая тонкость это “мол”!) Tarakanoff, marechale de Noblesse”, и, когда недоумевающий Мак-Магон явился с ответным визитом к незнакомому “маршалу”, произнесший первые припомнившиеся французские слова: “Пуркуа, мол, пердю Седан”, - появись они, повторяю, 10 лет назад, многие бы в них не поверили. Сказали бы: выдумка, анекдот, в лучшем случае - гротеск <.. .> И мы знаем, что, быть может, Wadim Tarakanoff и выдуман автором, но он не анекдот, он выдуман в стиле правды: ведь читали же мы телеграмму с упреками Вильгельму второму, - разве не Wadim Tarakanoff ее составлял и отправил?» [Дерман 1914, 127]. Образ Тараканова рассматривался Дерманом в ряду других героев Толстого: Налымова, Образцова, братьев Ртищевых, Окоемова, «психологических портретов героев дня», по определению критика. «Не склонный к множественным обобщениям единичных наблюдений, гр. Толстой долгое время с непосредственностью беспримесного художника зарисовывал в свой альбом черту за чертой, фигуру за фигурой этих монстров, покуда, наконец, эти множественные наблюдения не привели его к обобщению: точно автор поразился, вглядевшись в собственные создания. И воскликнул, пораженный их сходством: - Господи, да ведь Налымов, Тараканов, Ходанский, Образцов, Собакин, - все это насильники'.» [Дерман 1914, 126-127].

Изображение Толстым «мерзости и тлена отмирающего стародворянского мира» [Михайловский 1939, 353] лишено мрачности. Как отмечал Б.В. Михайловский, «герои Толстого уходят в небытие, в безумие, но он дает почувствовать за всем этим торжество жизни, освобождающейся от этих живых мертвецов» [Михайловский 1939, 353]. Сатирические картины распада усадебной жизни и традиционного дворянского быта доведены до комизма, до абсурда. В качестве примера стоит привести анекдотическую ситуацию: взбалмошный барин,

Тараканов, не желающий возвращать долг (холощеных быков) вызывает и без того перепуганного гостя на дуэль:

- Вот что, - воскликнул Тараканов, топнув босой ногой, - мы будем на дуэли драться. Побьешь меня - твои деньги, или быков назад бери. Тут, брат, дело верное.

И Вадим Андреевич вытащил из ломберного стола кремневой пистолет, бормоча: «По очереди, брат, по очереди, на узелки».

Видиняпин, ухватясь за кресло, глядел на пистолет, выкатив глаза [Толстой 1982,408].

Тараканов, таким образом, превращает традиционный для дворян механизм защиты личной чести и достоинства - дуэль - в фарс. В финальной главе владелец усадьбы предлагает гостю посмотреть быков: «Сидя на дрожках позади просторной спины Тараканова, вздрагивал Алексей Петрович - до того его развезло, а репьи, в которые нарочно заехал Вадим Андреевич, пребольно хлестали по ногам, и на кочках так потряхивало, что зубы щелкали и отбилось нутро. Обогнув старый сад, Тараканов въехал на плотину, откуда был виден летавший над прудом туман, грузно повернулся, указал на лесную опушку, на которой лежал скот...» [Толстой 1982, 409].

Поединок между равными превращается в бытовую потасовку: Тараканов сбрасывает Видиняпина под плотину. Очнувшись от падения и страха, герой «побоялся вылезти, - не устроил бы с ним Камышин (в Шиповник (1) фамилия героя заменена на «Тараканов». - Прим. Л.Л.) штуку позлее, и просидел еще до вечера в густой чилиге» [Речь 1911, 4]. В варианте Шиповник (1) эта фраза была исправлена: «просидел еще немного в густой чилиге и ползком выбрался из-под плотины» [Толстой 1912, 202].

Вводя в повествование мотив дуэли, пусть и в комической интерпретации, Толстой вновь обращается к актуальной для времени написания рассказа проблеме, широко обсуждавшейся в начале XX в. К концу XIX в. дуэль получила широкое распространение среди разночинцев, что привело к возмущению в дворянской, в том числе военной, среде. В вышедшем впервые в 1908 г. и неоднократно переиздававшемся труде В.А. Дурасова «Дуэльный кодекс» говорилось, что «дуэль может и должна происходить только между равными <...> дуэль, как отомщение за нанесенное оскорбление, возможна и допустима только между лицами равного, благородного происхождения» [Дурасов 1908, 13]. Отсюда, вероятно, в тексте рассказа, опубликованном в газете «Речь», фраза хозяина усадьбы, обращенная к Видиняпину: «...хотя ты и Видиняпин, всего полу-дворянин, а мы будем на дуэли драться» [Речь 1911, 3], начало которой было сокращено при подготовке для Шиповник (1).

С 1905 г. широкое распространение получили «политические дуэли», или «парламентские дуэли», между членами Государственной Думы

[Подробнее см.: Рейфман 2002,91 -92]. Одна из них, вероятно, состоявшаяся 17 ноября 1909 г. и вызвавшая широкий общественный резонанс, - между А.И. Гучковым и графом А.А. Уваровым - вызвала появление доклада, а затем и публикации «Дуэль и уголовный закон» В. Д. Набокова (СПб., 1910), где он призывал отказаться от грубого и нелепого пережитка прошлого. Сам Толстой 22 ноября 1909 г. принимал участие в «литературной дуэли» М.А. Волошина и Н.С. Гумилева в качестве секунданта первого.

Правился автором и облик Зои, дочери бывшего предводителя дворянства и владельца усадьбы, которая внезапно появляется в комнате Видиняпина. В газете «Речь» Зоя была описана как темноволосая: «вдруг спросила она, склонив маленькую голову, отчего темные волосы ее упали волной на плечо» [Речь 1911, 3], в варианте Шиповник (1) придаточное предложение было сокращено. Подчеркивалась бледность ее лица в тексте газеты: «на бледном лице», «напугался вдруг словно помертвевшего ее лица», однако эти характеристики были сняты в Шиповник (1). Автор убрал описание трогательных ямочек на щеках («Девушка полузакрыла глаза, и на концах губ ее опять заиграли нежные ямки» [Речь 1911, 3]), заменив изображением движения девушки: «Девушка полузакрыла глаза, мечтательно улыбнулась и охватила колено» [Толстой 1912, 197].

В результате авторской работы над текстом рассказа поведение героини стало более экзальтированным и нервным: в тексте газеты «Речь» героиня «впорхнула» в комнату [Речь 1911, 3], в варианте Шиповник (1) вошла «подпрыгивающей походкой» [Толстой 1912, 196]. Автором сокращались отдельные фразы в речи героини в сцене соблазнения Зоей Видиняпина и, соответственно, описание реакции героя: «почувствовал необыкновенное волнение, коснулся влажного и вялого рта девушки, обеспамятел, охватил ее за бока...» [Речь 1911, 3], для издания Шиповник (1) фраза была сокращена («почувствовал необыкновенное волнение, охватил девушку за бока...» [Толстой 1912, 198]). В результате авторской правки образ темноволосой, бледной, нежной, милой усадебной барышни трансформируется в образ испорченной жизнью в столице скучающей девицы, экзальтированной и нервной.

Автор внес небольшую правку в изображение усадьбы, заменив глаголы («кончалась» на «окончилась», «въехал» на «вышел» о барском доме), сократив детали («из-за кустов сирени»), поправив описание собак: «дубовая аллея окончилась поляной, наверху полной звезд; из-за кустов углом вышел сюда белый барский дом, с плющом по стене и пятнами облупившейся штукатурки; около стены, брехая, бегали черные собаки на очень высоких ногах. На брех и на оклик Видиняпина показался свет в окне, потом на крыльцо вышел бритый старичок в длиннополом сюртуке» [Толстой 1912, 195].

Из текста рассказа был полностью убран эпитет «штукатуренный» («по штукатуренному коридору», «по штукатуренной стене»); дверь в гостиную в тексте газеты «Речь» была описана как «двухстворчатая» (в Шиповник (1) - «широкая»), зал - «огромный», а винтовая лесенка - «скри- пучая» (в рассказе, опубликованном в Шиповник (1), оба прилагательных были сняты).

В тексте Шиповник (1) было сокращено размышление о степной деревне, которое в варианте «Речи» следовало за описанием деревенских изб со скворечниками у ворот: «Ни деревьев не сажают в степных деревнях, ни кустов смородины, а ставят только любезные сердцу скворешни, чтобы было где лето прожить немудрой, бесприютной, веселой птичке - скворцу». Автор отказался и от упоминания летающих над старым прудом грачей: «Обогнув старый сад, въехал Камышин на плотину, где, летая над задымившимся прудом и старыми ветлами, кричали черные грачи». В издании же Шиповник (1) читаем: «Обогнув старый сад, Тараканов въехал на плотину, откуда был виден летавший над прудом туман» [Толстой 1912, 195].

Вероятно, описание усадьбы и окружающие пейзажи в тексте рассказа «Ночь в степи» (1911), опубликованном в газете «Речь», также были связаны с жизнью Толстого в Сосновке и потому более конкретными, детальными и эмоциональными: «...я всегда с тихой радостью, даже грустью, вспоминаю свои родные степи, усадьбу, деревню и ушедшие куда-то вдаль родные лица мужиков. Представьте себе широкие зеленые степи, ширь которых убегает вдаль и сливается с бледно-голубым небом...», - писал Толстой в сочинении 1901 г. «Моя родина» [Алексей Толстой и Самара 1982, 285]. При подготовке текста для издания Шиповник (1) автор убрал детали в изображении усадьбы, изменив и общую тональность повествования: меланхолическое воспоминание о детских годах, проведенных с родителями на степном хуторе, в результате правки превратилось в комический рассказ об одном из представителей дворянской культуры, «медленно погружающейся в пучину Леты» [Воронцова 2002, 16].

А.Н. Толстой, принадлежавший дворянской культуре, впитавший усадебный быт рубежа XIX XX вв., создал в рассказе «Ночь в степи» не идиллический образ уходящей в прошлое усадьбы, а романтический, не сатирический, а скорее иронический. В результате авторской работы над текстом был создан обобщенный образ русской дворянской усадьбы рубежа веков, в которой сохранились лишь внешние приметы быта и образа жизни владельцев, неприспособленных к стремительно изменяющимся социально-политическим и экономическим условиям. Это противопоставление реалий времени и царящих в усадьбе самодура-помещика нравов и рождает комический эффект.