Образ идеального общества русских утопий XVIII века как форма рационального целеполагания развития социума

лей. Изменение исторических условий вызывало перемены социальной и личностной психологии, приводило к смене умонастроений как целых социальных групп, так и отдельных ее представителей, влияло на характер чувственных компонентов и комплексов сознания и определяло общественно-политическую и нагляднопрактическую деятельность всех слоев населения в большей или меньшей степени.

Уже в самом начале столетия государственная структура подверглась мощному конструированию, вызванному к жизни становлением абсолютизма. Этот механизм приостановил свою деятельность, а точнее видоизменился, лишь в начале века XIX в связи с трансформацией абсолютной монархии в монархию правомерную4.

Расцвет русской утопической мысли в XVIII в. приходится на время правления Екатерины II. Именно в ее эпоху общественно-политическая мысль России достигла таких высот, которые испугали даже революционную Францию, да и саму императрицу. Но именно Екатерина II своими сочинениями реанимировала в общественном сознании дух петровских преобразований, подтолкнула умственную инициативу просвещенного дворянства к служению отечеству на благо общества. Именно политическая воля Великой Екатерины возродила в России петровскую традицию целеполагания, которая коренным образом повлияла на русское Просвещение.

Зародившись в середине ”осьмнадцатого столетия”, русское Просвещение за очень короткий срок стало значительным явлением не только в идейной жизни страны5, но и всего общеевропейского Просвещения.

Русская литературная утопия впитала в себя и отразила практически весь спектр исканий Просвещения Нового времени и, одновременно, ярко высветила средневековые элементы русской народной утопической мысли. Она предстает перед исследователем как мозаичное полотно, насыщенное всевозможными, нередко взаимоисключающими, представлениями об идеальном бытии.

Идеи А.П. Сумарокова и М.М. Хераскова далеко не отвечали интересам М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина, представления И.И. Тревоги и Я.П. Козельского далеко отстояли от идеалов М.Д. Чулкова и В.А. Левшина и т.д. Ряд русских утопистов XVIII в. достаточно внушителен6. Но к сожалению, недостаточно исследован.

Т.В. Артемьева в своей работе ”От славного прошлого к светлому будущему”7 очень верно отмечает, что утопические проекты являются необходимым компонентом социальной философии, составляя область умозрительных и гипотетических предположений. Их принципиальная нереализованность связана, прежде всего, с попыткой представить себе сложный общественный механизм, идеально как нечто поддающееся выражению в едином акте мышления или описания. В России же утопический дискурс иногда и вовсе заменял теоретический.

Венцом русских литературных утопий эпохи Екатерининского Просвещения, на наш взгляд, были сочинения М.Д. Чулкова, В.А. Левшина и П.Ю. Львова. Именно в их произведениях мы находим наиболее идеальное общество всеобщего благоденствия: отсутствие войн, социальных, групповых и личностных конфликтов, любых форм эксплуатации; свобода мысли и действий в рамках общепринятого социумом целеполагания и сохранения традиций и устоев; целомудренность нравов; доброта и благожелательность семейных устоев; достоинство и доступность межличностного общения; нестяже-ние и чистота помыслов всех членов общества; красота духовная и физическая всех возрастных категорий индивидов; полная и безусловная гармония с окружающим миром; религиозное единомыслие.

Одно из ярких утопических построений было опубликовано на страницах журнала ”Собесед-ник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и прозе некоторых российских писателей” в 1784 г.8 под названием ”Новейшее Путешествие. Сочинено в городе Белеве”9 В.А. Левшина.

С первых же строк повествования о Луне и ее обитателях автор рисует перед нами идеалистическую картину: ”Тут-то истинный престол весны; тут-то истинный род жизни… Завидное состояние!”10 -восклицает герой повествования Нарсим. Он умиляется видом трудящихся пахарей и пастухов: ”ка-жется, что златый век здесь господствует”11; его поражает отсутствие ”ратников”, ”монахов”, ”молит-венных храмов”12; изумляет великолепие и простота строений. ”Все стены жилищ построены были из тех прозрачных цветных камнев, кои составляют величайшую нашу зависть и великолепие; а кровли из того только металла, который стоил жизни нескольким миллионам жителей нового света”13. Далее автор, диссонансно уходя от мечтаний, возвращает читателя в суровую реальность человеческих отношений: ”И сей прекрасный шар, в одно лето учинился бы пустою степью; а победители разделили бы своей добычи и при самом своем набогащении, истребили б себя взаимно. Земля и Луна заблистали бы от куч алмазов и злата, но сии груды служили б уже ночлегом совам, и скоты попрали бы ногами предметы суетности человеков”14.

Несхожесть земных и лунных устоев прописывается В.А.Левшиным с первых же строк утопии. Обращаясь с речью к жителям Луны, землянин недоумевает: ”Высокопочтенейшее собрание… странник пролетевший тысячи верст… из страны не имевшей с вами сообщения, не может по среди вас различить, великомочного вашего монарха, остро-хитрых его вельмож. Храбрых воевождов, добродетельного духовенства, мужей ученых и прочих отличающихся заслугами от простолюдинов”15.

Характеризуя лунян ”премудрыми: ибо… именование сие есть приятнейшее для человек”16, автор рисует перед нами картину некоего идеального архаического общества. По словам Фролагия, ”мужа глубоких лет увенчанного дубовым венцом”, с седой ”до колен простирающейся бородой”, которые ”присвояли ему некий род отменности” - во всей Луне ”нет государей”. Управляется же общество неким советом старейших, которым ”право родителя дает каждому право власти над своими чадами”17. Защищая данную систему правления, Фролагий задает землянину риторический вопрос: ”И кто же бы лучше мог стараться о пользе их?”18 (т.е.жителей Луны – Р.К.). Каждый старейшина ”начальствует” в своем селении, заботясь о мире и порядке в нем ”для попечения видеть чад своих на крайнейшей степени благоденствия”19.

Все это столь поразило воображение землянина, что он с недоумением вопрошал старца: ”Ктож по смерти вашей заступает ваше место, когда вы столько детей имеете?20 без сумнения происходят за то великия вражды и междоусобия между оставшихся? Начальство ваше есть то же что у нас скипетр; но повествование земли нашей, как во времена древних, так и в новейшей памяти, подают нам сведение, сколь бедо-носно отечеству смерть Монарха”21.

Ответ Фролагия был столь неожиданным для просвещенного Нарсима, члена ”общества трудя-щагося над познанием точного существа миров”, изобретателя ”летающего орудия”, что он оцепенел от услышанного. ”Странно было бы, - рассуждал старец, - удержаться цепи связующей общества к взаимной пользе, если бы те коим члены общества возлагают бремя своей вольности, вместо поручительства за свою к ним любовь, поставляли злодейства, возмущая их покой, и поощряя каждого враждовать друг другу. Кто бы мог меня уверить, - продолжал он, - что предъидущее мое блаженство будет зависеть от того, что я вверю безопасность мою человеку безпокойному?”22.

Лунное общество достаточно жестко пресекало ”разумным решением общаго согласия старцев” любые попытки изменения ”нарушить равенство чад от единого родителя происходящих”. Все те, кто имели ”в воображениях своих новые расположения правления; новые законы… некоторые степени отличия; пустыя титлы… завоевания другой половины Луны…”, изгоняемы были

”в мрачную страну”23. В этой стране никогда не было солнца, а ее обитатели питались ”одними рыбными ловлями”. Сосланные туда или умирали, или с ”раскаянием возвращались в отечество, проклиная безумие прежних своих желаний”24. Они вновь становились полноправными членами общества, их никто не упрекал и не обвинял в содеянном, так как считалось, что ”раскаяв-шийся более чувствует отвращения к преступлению, нежели тот коему оное не сведомо”25.

Организация лунного социума В.А.Левшиным была представлена как разумно- консервативная система, которая базировалась на постулате: ”… здравый разсудок вразумляет, что человек, услыша о успехе каковаго-нибудь порока, великую получает склонность подвергнуться оному, и неизвестность есть лучшее средство избавиться от развращения”26.

Этот принцип присущ и религиозным воззрениям жителей Луны, и нормативно-правовому регулированию их утопического общества. Поклоняясь и почитая единого Бога, ”луняне” полагались на ”премудрое расположение связи всех миров, утвержденное творцом всего, к взаимной выгоде”. Отсутствие развитого религиозного вероучения объясняло и отсутствие служителей культа. Все это являлось следствием доминирования в рассматриваемом обществе устремлений к сохранению существующих устоев. При этом любое нововведение воспринималось как нарушение достигнутой социальной и духовной гармонии.

”Мы не имеем повествований на письме, -говорит Фролагий землянину, - кроме доходящих до нас изустно, по порядку от отцов к де-тям”27. ”Лунян” не волновал вопрос, ”кто был первый человек и как звали его жену”, им было неизвестно, да видимо, и неинтересно, как была создана их ”твердь”. ”Довольно что мы признаем всемогущего творца, - просвещал Нарсима правитель Луны, - создавшаго все сии чудесные предметы, ежеминутно встречающиеся глазам нашим, и отнюдь не сумневаемся, чтоб причина им была. Кроме всесильной воли Бога”28.

Лунные аборигены не просто полагали бессмысленным и крайне глупым ”изследовать … неизвестное, а наиболее постигать невозможное”29, но и опасались, что ”любопытство” внесет в их общество элемент непредсказуемости30. Они вполне обоснованно утверждали, что ”чем больше невежды, тем больше в нас умствования”31.

Рассуждения жителей ”лунной планеты” о смысле бытия столь же просты, сколь и изящны в своем изложении: довольно, что есть Луна, есть на ней жители и есть избыток для всех их надобностей, ”а сие и достаточная причина, вместо пустых умозаключений, быть только нам и всевышнему благодарными и пользоваться данными нам от него выгодами. Потому земляделие и скотоводство сочтено у нас одним упражнением, кое человеку представлено; ибо оное ему необходимо. Прочия же науки, кои начали было изобретать люди, не любящие трудов, отвержены; и выдумщики таковые, если б только не приняли советов трудолюбивых своих собратий, померли бы с голоду. У нас не приобретающий руками своими пищи, считается ненужною тягостию для земли: ”и потому из любви к ближнему, оному, который только сидя на одном месте думает, что в такой то блестящей звезде, должно, быть тварям, не дают есть: что бы чрез то он опомнился, и голод уверил бы его, какая разница орать землю, или терять время на ненужныя выдумки”32.

Не менее притягательными предстают перед читателем и рассуждения Фролагия о ”законе естественном”: ”… закон естественный довольно тверд, когда исповедывает оный совесть каждого; оный начертан незагладимыми буквами в душах наших. И зачем писать то, что каждый по чувствам своим разумеет без истолкования?... Закон очень краток, и не труден к исполнению: всяк разумеет, что должно любить Бога, яко благодетеля; а ближ-няго как самого себя, ибо чрез то приобретает и от него любовь к себе; а тем избавится от многих досад, неминуемо происходящих по нарушении сей заповеди. Утверждено у нас, что всякий другой закон, противнаго сему толкования, есть обществу вредоносный, и мерзкий перед Богом”33.

Данный подход позволил жителям Луны избежать социальных противоречий и сохранить природу ”в той своей невинности, каковою развернулась в первом человеке”34.

Рисуя картину ”общества мира и тишины”35, автор ”находил их ангелами, пред собратиею своею жителями земли”36. При этом замечая, что ”сей Златой век” был и у земных людей и что ”сие малое течение времени осталось у них в памяти”: ”Когда обитатели на земли еще не размножались; тишина возмущалась редко. Плоды земные избыточествовали. Всяк имел довольство, всяк занимал местечко, которое ему нравилось, и ссоры прекращаемы были родителями, по врожденному желанию спокойства в своем семействе. Не видно было кроме землядельцов и пастырей; работали или веселились… Но вскоре сие благоденствие пресеклось; народ умножился. Пространство избыточествовавшее для не многих, стало узко для многих. Началась всеобщая брань”37.

Но не демографический фактор лежал в основе ”досад и горестей” земного общества. По мысли автора, война всех против всех – это естественное состояние землян потому, что первые из них – Адам и Ева – ”При первом своем вступлении на свет, во зло”38 употребили разум свой и волю. Вот как характеризовал людей Квалбоко, который совершил путешествие с Луны на Землю: ”Естественно, что родители волнуемыя страстьми, и неведением, не могли принять правил к порядочной жизни и воспитанию детей своих. Оные возрастали на случай, заимствовали пороки, и распространили оные во все концы земли… климаты переменили их вид; но склонности и свойство их остались одинаковы. Зависть, злоба, честолюбие, гордость, зверство, суть наследственныя побуждения, коими провождают-ся все их деяния. Я прошел все части населенныя, видел просвещенных и диких; но различия между ими было маловажно: дикие производили то на- глостию, что просвещенные совершают искусством, такими тайными подкопами, что глупые или добросердечные, не прежде познают намерение их, как упав в изрытую яму”39.

Вынося окончательный приговор земным устоям: социальному неравенству, моральному и духовному упадку, псевдопрогрессивным устремлениям, - герой В.А.Левшина восклицает: ”…я вырвался из ада, где успех дерзостнаго моего предприятия наказан по достоинству”40.

Идеи В.А. Левшина были близки умонастроению другого утописта того времени – П.Ю.Ль-вову. В своем сочинении он обратился к тому же ”золотому веку”, к тем же патриархальным устоям. ”Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки” была издана в 1789 г. П.Ю.Львов создает картину жизни некоего ”ди-кого” народа, обитающего на некоем острове в некоем ”море-окиане”, на который попадает его герой в результате кораблекрушения. ”Корабль был предан во власть свирепых валов, кои быстро его несли туда, куда только ветр их мчал… В самое время лютого нашего отчаяния явился из средины пучин превеличайший вал… и приближаясь к кораблю заревел, вскинул оной на белой свой хребет… многократно перевернул и бросил его по том на каменную гору. Несказанной удар повторился… и корабль в дребезги расыпался”41.

Описывая первую встречу потерпевших крушение путешественников с островитянами, автор подчеркивает отличие их восприятия друг другом. Если европейцы руководствовались в своем поведении чувством страха и опасности, то аборигены – доброжелательностью и стремлением оказать помощь незнакомцам. ”Приближаясь к берегам, мы увидели толпу народа странно одетаго, которой бросал к нам предлинные крючья для улавления нашей лодки… Мы сих островитян почли… за алчных людоедов, и приударив в весла старались от их берегов удалиться, но они, приметя сие, делали нам приветливые знаки, поднимали руки к небу, чем давали нам знать, что они клянутся нас не трогать. Наконец по долгом их убеждении, мы пристаем и находим совсем противные нашему мнению; ибо лишь только мы приплыли к ним, то они нас встретили в знак дружества с многолиственною благовонными цветами украшенною лозою, приняли весьма ласково, наслали нам душистой травы для отдохновения, разложили огонь осушить наши платья, и нанесли множество кож, составляющих их одеяния, а для пищи нашей разных плодов, и успокоивали нас”42.

За кажущейся прозаичностью данной сцены автор вскрывает рефлексорную основу разности групповой реакции на чужаков. Если европеец, неся в своем ”цивилизованном сознании” многовековой военный опыт убийства инородцев, изначально видит во всем угрозу собственной жизни, то ”непросвещенные островитяне”, не знавшие войн, доброжелательны и воспринимают пришельцев как подарок судьбы.

В целом общественное устройство ”Царства благоденствия” можно охарактеризовать как патриархальное, несмотря на то, что оно управлялось ”государем” посредством чиновничьего аппарата.

Все проживали в одном городе, который был покрыт ”одною крышею”. Жилища были ”хотя и не великолепны, но изрядно построены”. Не существовало в городе ни оград, ни заборов, ни ”ка-раульщиков”, ни ”привратников”. На общем фоне строений выделялись ”два высоких и пространных здания”: ”храм” и ”дом владетеля”. Отличительной чертой ”жилища владыки” было не ”великолепие”, а особая простота и чистота.

Львов с нескрываемым восторгом повествует: ”Владетель их не для того жил в общественных чертогах, или лучше сказать, в большом строении, чтобы ему в нем разширять свои неизмери-мыя прихоти, роскошь, праздное многослужение: нет, а для того что бы собирать граждан своих для беседования с ними о пользах их, открывать бла-гия для них новыя свои намерения, внимать их чистосердечию и справедливости, выслушивать жалобы и оправдания каждого всенародно, что делало его правосудным а народ совестливым, не сварливым, и наказывало преступника более посрамлением, нежели стязаниями”43.

Автор не детализирует в своем произведении всей структуры государственного управления и государственной жизни ”Царства благоденствия”. Для него важнее высветить морально-нравственные основы жития островитян. О том, что Львов описывает все же некое государственное образование с некоей монархической формой правления, мы можем судить лишь по тому, что государь был высшим и единственным судьей на острове и что при нем существовал некий чиновничий аппарат. В тексте утопии мы не обнаруживаем ”чиновничьих” должностей и обязанностей, их поступков и устремлений, мы находим лишь их моральный облик: ”окружаю-щие его чиновники (государя – Р.К.) не были лукавые челопреклонцы, ниские великодумцы, льстивые враги многохульные ласкатели, и коварные щедрохищники; а были мужи кроткие, любомудрые, важные без гордости, справедливые без нужды, взыскательны без тиранства, преданны без трусости, любящие его без корыстолюбия, добродетельны без притворства… Там нет послушных упрямцов, кои обещая на прозьбы просящаго, делали бы не то, что нужно ему, а то, что угодно себе”44.

Центральное место в этой утопии отведено проблеме идеального правителя, которая была сверхактуальной для общественной мысли России второй половины XVIII в. и нашла свое отражение в многочисленных политических и социальных сочинениях того времени. Легитимность верховной власти в ”Царстве благоденствия” основывалось на системе отношений между правителем и его подданными. Ее целью – реальностью было ”всеобщее благоденствие”, которое монарх обязан был сохранять и охранять.

За лаконичностью данного описания видится широкая панорама благополучного общественного бытия, в которое, вероятно, по мысли автора, читатель мог сам привнести массу всевозможных дополнений и расширить в своем воображении картину идеального общества.

П.Ю.Львов не обошел в своем произведении одну из животрепещущих тем того времени – проблему подрастающего поколения. Автор следующим образом представляет свое идеальное видение данного вопроса: ”Юношество кротко, родительское надзирание предохраняет оное от буйства и лености; отцы пекутся о сыновьях, а матери о дочерях. В случае родительскаго неправосудия, напраснаго гонения детей своих, Государь их, как отец отцов, вступается и разбирает, неповиновение детское всена- родным посрамлением и презрением наказуется; трудолюбие отлично и награждено”48.

В данном подходе автор в целом остается в рамках тогдашнего просветительского отношения к юношеству: воспитание молодежи – обязанность родительская и общественная. Однако П.Ю.Львов дополняет этот подход обязанностью государя (читай государства) охранять интересы детей не только на уровне общества, но и в семье.

Идеальное общественное устройство вписывается автором, в силу предшествующей традиции, в идеальную природную среду. ”Какие там пленяющие места! Листотенистыя деревья покрывают высокие горы; простирают верхи свои даже до об-лак, распространяя приятнейшие ароматы, от цветов и плодов своих происходящие. Презлачные долины изпещренные цветами, и здравоносными растениями холмы, покрыты плодоносным кустарником; земля плодотворна, по тучным паствам бродят разнородные скоты. Луга украшены величественными рощами, долы упоены обширными реками, кои, увлекая журчащие свои струи, протекают самою природою, из раковин составленные утесы, и теряются в дубравах населенных редковидными птицами, коих сколько прекрасны были многоцветныя перья, столько и сладкое пение, производящее удивительное согласие”49.

Жители острова не вели войн. Употребление оружия им и в голову не приходило50. ”Там не токмо о гибели человека, но удивительно слышать даже о огорченном и обиженном!”51- восклицает повествователь. Сущностью бытия островитян являлось ”пособие ближнему”, которое возводилось в ”первую должность”52 для всех, включая детей и правителя. Более того – их государь ”весьма дивился европейским предубеждениям, высокомерию, а более всего войнам. Как может такое безчеловечие между просвещенными народами? с ужасом он говорил”53.

Противопоставляя ”отсталых” островных аборигенов ”цивилизованным” народам материка, Львов явно симпатизирует первым и с иронией замечает: ”…Мудрствуют непросвещенные островитяне, коих мы называем дикими за то только, что они не умеют обольщать льстивою ласковостью, красноречиво говорить, не знают роскоши и пышно наряжаться”54.

В конце повествования автор отмечает, что его герой с великим сожалением был вынужден покинуть ”царство благоденствия” и ”разстать-ся с правдолюбивым народом” в силу обстоятельств: ”Как ни приятно и сколь не покойно было нам жить с столь добрыми людьми,- и что – возвращаться сюда весьма хотелось”55.

Действительным шедевром утопической мысли предстает перед нами небольшая зарисовка (всего около тридцати страниц) многотомного фантастически-диковинного романа М.Д.Чулкова ”Пересмешник, или славянские сказки”, которые за 20 лет издавались четыре раза – в 1766-1768 гг., 1770 г., 1783-1784 гг., и в 1789 г. Уникальность данного сочинения заключается в том, что Чулков рисует перед нами практически коммунистическую утопию, т.е. общество всеобщего равенства.

Одному из главных героев романа Кидалу ”Бог сна по приказанию Перунову… и всесиль-ныя судьбины” представил видение, в котором благодаря ”большой птице Року”, тот оказывается на Луне56.

Утопия начинается с описания идиллической картины природы: ”Он видел перед собой весьма обширную твердь, подобно как Земную; горы и леса, пустыни, пропасти и воды одевали лицо ее, и служили на место ризы… благоухание поражало Кидалово обоняние… Все казалось для него прелестно, и что он ни видел, все было удивительно… Одним словом, весь сей новый свет казался ему далеко превосходящим и самые блаженные поля Елисейские… Увеселяли взор его различные цветы, рассеянные по долине, разного цвета и разной величины птицы, бьющие безпрестанно ключи, и протекающие излучинами чистые источники от оных… Листья же на деревьях совсем были отличными от наших и казались различного цвета; как деревья, так и воды покрыты были все птицами, которые осязаяся крыльями, играя между собою и ныряя в водах, изображали тем, что оная твердь во всем изобиловала… увидел Кидал чистое поле, и весьма обширное покрытое все различного рода скотом; и что его всего больше удивило, так то: свирепые звери, ядовитые гадины, хищные птицы соединены все были вместе и друг друга ни мало не вредили; валяясь по холмам, утучнялися влажною травою и оживотворялися солнечными лучами”.

В идиллию природы автор органично вписывает людей и их город, на улицах которого ”во всяком месте ходили и лежали ехидны, аспиды, василиски, крокодилы, тигры, львы и леопарды, также скот и дикие птицы, и никто друг другу не вредил”57.

Далее М.Д.Чулков рисует ”место, где обитают золотые века”, т.е. такую общественно-социальную модель, в которой отсутствует социальная и имущественная дифференциация, деньги, налоги, законы и институт государства в целом.

Общество ”лунных жителей” можно охарактеризовать как патриархальное: ”Престарелый муж в своем поколении владетель и повелитель: все повинуются его приказам и исполняют оные с великим благоговением; по смерти онаго наследует сие достоинства его сын, и повелевает также: и так равенство между нами не искореняется, от чего избегнули мы зависти и злости”58.

Социальное равенство, под пером автора, вполне логично дополняется равенством имущественным. Как объяснил землянину Кидалу ”первый мудрец” лунный Гнамол, ”не стараемся мы овладеть чужим, и ничего лишнего при себе не имеем: всякий довольствуется от своих трудов, и не кому не уделяет: ибо кому он даст, тот будет иметь лишнее, чего у нас никогда не бывает… Нужные для нас вещи, которых мы сами сделать не можем, берем у других, отдавая за то свои, которые ему потребны”59.

Общественным достоянием было не только имущество, но и способности индивида. На Луне ”никто не скрывал таланта своего от другова, и за открытие онаго не требовал никакого воздаяния для того, что почитали они все общим между собою”60.

Ввиду отсутствия какого-либо государственного начала правосудие отправлялось ”всем обществом”: ”Преступники и нарушители спокойствия судимы бывают всем обществом, и какое определяет им наказание, такое они и претерпеть долж-ны”61.. Наиболее строгим наказанием, как следует из текста утопии, являлось изгнание из ”общества”, которое в частности применялось за убийство62. ”Лунатики” не ведали каких бы то ни было социальных потрясений, так как ”выдумывальщики чего-нибудь новаго” были ”ненавидимы так, как и преступники”. По мысли автора, закон не нужен там, где ”народом управляет… высшее существо”63.

Не было на Луне и войн. Город, в который попал землянин, не имел ”ни крепости, ни окружающих его стен”, ни каких- либо других укреплений, ни даже стражи. Более того, жителей города очень поразило наличие у пришельца оружия. Они подумали, ”что родился он… в каких нибудь диких и непроходимых горах, и для того дивилися… ему чрезвычайно”64.

Целью жизни обитателей Луны являлось, по их словам, познание того, ”кто создал всю вселенную, какую приносить ему за то благодарность, как прославлять его, и просить отпущения… согрешениям; наконец… изведать, что воспоследует с нами по окончании нашей жизни…”65. Во всех вышеперечисленных утопиях мы обнаруживаем две исходные составляющие: во-первых, западноевропейские анналы, на что неоднократно указывали исследователи; во-вторых, русские народные социально-утопические легенды, которые бытовали на Руси с раннего Средневековья. Если у западных авторов русские мыслители восприняли идею всеобщего блага, в основе которой лежала польза обществу и добродетель во всех ее проявлениях, то русские народные социально-утопические представления послужили основой для социально-экономических отношений идеальных обществ русских литературных утопий. Помимо этого синтезом той и другой составляющей, вкупе с образцами летописной и житийной литературы, предстает перед нами в произведениях русских утопистов образ идеального правителя.

Все три рассмотренные утопии несут в себе эталонный социальный заряд на личностную и общественную гармонию и свободу, не в пример регламентированному обществу ”Утопии” Т.Мо-ра и в противовес мальтузианству. Русские утописты своими произведениями старались сместить вектор Екатерининского Просвещения с рационально-государственного целеполагания правящей дворянской элиты в область народносоциальных чаяний.