Образ Китая в лирике С.М. Третьякова

Образ Китая и образы китайцев в русской литературе ХХ в. вызывают в последнее время большой интерес в литературоведении. Исследователями рассматриваются различные грани китайской темы в произведениях прозы, поэзии, драматургии, публицистики, созданных русскими писателями минувшего столетия. Произведения, в которых содержатся образы Китая, были созданы поэтами, принадлежавшими к различным течениям и направлениям, широта и многообразие которых было характерной особенностью развития русской литературы конца XIX – первой трети ХХ в.

В творчестве поэтов, принадлежавших к различным течениям футуризма и позднее к наследующему их эстетику ЛЕФу, образы, связанные с Китаем, встречаются многократно – например, в произведениях В. Маяковского и В. Хлебникова, что отмечено в ряде работ (см.: [1; 6; 7 и др.]). Однако наиболее значительное место тема Китая занимает в творчестве С. Третьякова. Этой теме он посвятил произведения, написанные в различных жанрах. Обращение С. Третьякова к образам Китая обусловлено как огромным, небывалым интересом, который вызывал Китай в России 1920-х гг., так и обстоятельствами биографии автора.

Жизнь С.М. Третьякова – поэта, писателя, драматурга, публициста, литературного деятеля – была тесно связана с Дальним Востоком. Он бывал в Тяньцзине, Харбине, Пекине и других китайских городах. В середине 1920-х гг. был преподавателем русской литературы в университете Пекина. На Дальнем Вос

токе Третьяков работал в «Окнах ДАЛЬТа», созданных по аналогии с «Окнами РОСТа». А.А. Красноярова пишет: «С.М. Третьяков хорошо знал Китай, был знаком с литературной жизнью страны и имел китайское имя Те Цзе-кэ» [4, с. 246]. В статье А.Л. Верченко «Художественная литература и публицистика как источник исследования истории Китая (на примере литературного творчества С.М. Третьякова)» отмечается: «Он был одним из первых советских писателей, который в художественной форме с большой долей исторической достоверности осветил события начала ХХ века в жизни Китая, представил конкретные события, нарисовал подлинные картины жизни простого народа» [2, с. 33].

Тема Китая, которая нашла отражение в пьесах, романах, публицистике Третьякова не раз становилась в последние годы предметом специального изучения. В статье «Китай в творчестве Сергея Третьякова: роман “Дэн ши-хуа”» Ли Иннань пишет: «Мы чувствуем искренность автора, старающегося вжиться в душу китайцев, в суть китайской культуры и страстно желающего раскрыть ее перед русскими читателями, чтобы они поняли и полюбили Китай» [5, с. 250]. Менее других исследован образ Китая в поэтическом творчестве Третьякова. Предмет рассмотрения в нашей статье – тема Китая на примере одного из его стихотворений – «Ночь. Пекин», написанного в 1921 г. К истории создания и публикации текста обращаются А. Косых и П. Арсеньев в статье «Китайское путешествие Третьякова: поэтический захват действительности на пути к литературе факта» [3].

В стихотворении ярко отразилось футуристическое мировидение поэта, что прежде всего актуализировано в системе урбанистических образов:

Зеленозвездое тысячеточье.

В иероглифах мифа бархат.

Драконью кожу распяли ночью

Над мыком города-монарха (с. 57)*.

В первую очередь следует обратить внимание на заданный в поэтической картине масштаб: город представляется огромным, нескончаемым. Третьяков прибегает в тексте к характерному для творчества поэтов-футуристов приему – созданию авторских неологизмов. Этот прием поэт использует уже в пер- вой строке стихотворения: «Зеленозвездое ты-сячеточье». Он видит зеленые звезды, которых тысячи. Само цветовое определение звезд прочитывается как новаторское. Небесные светила, превратившиеся в точки, – метаморфоза, характерная для художественного языка авангарда. Авторский неологизм тысячеточье образован по модели существующего слова – многоточие. Начиная со второй строки в стихотворении С.М. Третьякова появляются образы, которые воссоздают характерные черты китайского текста. Это прежде всего упоминание иероглифов, апелляция к мифу. Образы драконов, что способствует идентификации картины мира: такое небо может быть только над Китаем.

Нестертые развернутые метафоры в иероглифах мифа бархат, драконью кожу распяли ночью создают живописный образ страны с древней и богатой культурой. Лирический герой словно «читает» историю Китая по звездам-иероглифам, запечатлевшим национальные мифы.

Уподобляя небо над Пекином «драконьей коже», которую кто-то «распял ночью», автор обращается к старейшему традиционному символу – дракону, образ которого тесно связан с представлениями Китае. В каждой строчке Третьяков дает понять, что это – особенное небо над особенным городом, который в стихотворении назван монархом – в год написания стихотворения Китай был империей, монархией.

В строки, описывающие китайское небо, автор вложил и трагический смысл. Характерна сама ситуация с содранной шкурой дракона, который в Китае обозначает доброе начало, а не злое. Знаменательно в этом контексте сочленение двух культур, которое реализуется в соединении дракона и распятия. Возможно, поэт таким образом отозвался на драматические события, произошедшие в Китае в начале ХХ в. и связанные с иностранной интервенцией, попыткой лишить страну национальной самоидентичности. В целом эпоха давала много поводов для создания произведений ‒ и трагичных, и обличительных.

Картина повседневной жизни китайского города жизни, которую наблюдает лирический герой, наделяется чертами антиэстетизма, что обусловлено футуристической эстетикой:

З убами стен на з ои скрипок, Ж уя, перегры з ают ж илы.

Из я з в х ар ч евен ту ч ный выпя х

Гангреной пищи обложил (с. 57).

Для более точной передачи атмосферы автор использует аллитерацию (чередование звуков «з» и «ж», которые создают эффект звуковой какофонии, и чередование согласных звуков «х» и «ч», что усиливает этот эффект).

Описывая стены города, Третьяков фиксирует внимание на его нездоровой атмосфере, запечатлевая разрушение (зубами… Жуя, перегрызают жилы) , болезненность (язвы харчевен, гангрена) , гниение (тучный вы-пях / Гангреной пищи обложил) .

Для пространственной структуры текста характерно постоянное перемещение взгляда, антитеза верха и низа.

И апельсины фонарей

Чудовно зреют у дверей.

Посевы звезд взойти мерещатся.

Оцепенело неба в стуже лицо (с. 57) .

Метафора, указывающая на свечение фонарей оранжевым цветом в темноте, оказывается одним из немногих эпизодов стихотворения, отмеченным положительным восприятием действительности. Характерна метафора апельсины фонарей . В контексте стихотворения актуализируется само происхождение слова апельсин .

В этимологическом словаре русского языка указывается, что слово «заимствовано из голландского, где appelsien буквально означает “китайское яблоко” и представляет собой кальку французского, где этот плод называется pomme de Chine (pomme – “яблоко”, de – “из”, Chine – “Китай”)» [10, с. 21]. Известно, что из Китая семена апельсинового дерева были приведены в Европу. В стихотворении можно отметить реализацию метафоры: апельсины фонарей зреют, техническое устройство обретает черты живого, природного.

Образ неба в стихотворении наделяется антропоморфными чертами: оцепеневавшее лицо неба указывает на общую атмосферу города. В строке Посевы звезд взойти мерещатся выявляются черты характерной для поэтики футуризма зауми, однако это в большей мере синтаксическая заумь.

Переход от небесного пространства к земному осуществляется в пятой строфе:

Ночной торговли ноют гусли, Шушуки спален проколовши.

Зызыгнут гзонгом звонари.

Багрея, зреют фонари (с. 57).

Этот фрагмент можно назвать кульминацией особенностей футуристической поэтики в стихотворении: он насыщен авторскими нео- логизмами шушуки, зызыгнут, гзонгом, ба-грея. Весь смысл эпизода построен на звуковых метафорах и образов, усиленных аллитерацией и ассонансами. Реализация метафоры, базирующейся на образе апельсинов-фонарей, обретает здесь дальнейшее развитие, новую цветовую семантику: оранжевый цвет апельсинов-фонарей переходит в багровый.

Характерно в этом контексте неожиданная метафора уличной жизни Пекина в ночное время: ночной торговли… гусли . Автор подразумевает не только крики зазывал, разговоры, связанные с торгом, но и саму особенность китайского языка, который отличается особой мелодикой, обусловленной повышениями или понижениями тона. Исследователи А. Косых и П. Арсеньев отмечают: «Со звуком гуслей Третьяков сравнивает звуки ночной торговли и в первую очередь звуковой контур выкриков и речи пекинских торговцев (китайский язык, как известно, является тоновым)» [3, с. 19].

Ночной сон горожан образно передан неологизмом шушуки , который в сочетании с деепричастием проколовши рождает аллитерацию, маркирующую семантику шепота, тишины. В эту тишь неожиданно врываются звуки гонга – явление, характерное для Пекина того времени. В целом восприятие города через звуки органично для поэтики Третьякова – П. Рыбкин пишет, что он «по преимуществу “звучарный” поэт» [8].

В финале текста актуализировано авторское «я» лирического героя, который четко обозначает себя в этом городском пространстве:

И если голову закину,

Увижу – время с донным звоном

Вращает небосвод Пекина

Торжественный, как свод законов (с. 58).

Он отделяет себя от городской суеты, его взгляд перемещается от вверх, к небу, от сиюминутного к вневременному. Сама картина ночного Пекина осмысливается как представление о городе особенном, вечном, тесными нитями связанном с мировым пространством, с Космосом. В итоге город становится для него центром Вселенной, поскольку в нем, в его небе сконцентрировалось все самое важное – мировое время и свод законов.

Итак, в стихотворении «Ночь. Пекин» образ китайской столицы предстает в разных ипостасях. Образ мифического Китая, страны драконов и иероглифов, подчеркивает богатство и древность его традиций; бытовой аспект раскрывает картину повседневной жизни современного автору города, а экзистенциальный поднимает Китай на вселенский уровень, выделяя его исключительную роль в мировом сообществе и сакральную основу.

Нами рассмотрено одно стихотворение С. Третьякова, однако оно позволяет осознать, что поэт глубоко чувствовал и понимал Китай. Стихотворение содержит черты, важные не только для понимания творчества его автора, но и для выявления общих закономерностей рецепции образа Китая в русской поэзии ХХ в.