Образ матери в романе П. Фицджеральд "Голубой цветок"

Как известно, семья, в которой воспитывается человек, оказывает большое влияние на его будущую жизнь. Из семьи мы наследуем множество моделей поведения и взглядов. Даже если в дальнейшем мы не соглашаемся с ними и хотим их изменить, воздействие семейного воспитания на характер сложно отрицать. В этой статье мы рассмотрим образ матери будущего классика раннего немецкого романтизма Новалиса (Фридрих фон Харденберг, 1772–1801), созданный английской писательницей Пенелопой Фицджеральд (1916–2000) в романе «Голубой цветок» (“The Blue Flower”, 1995).

Хотя Пенелопа Фицджеральд творила во второй половине XX в., она не относила себя к феминистскому движению. Тем не менее, на страницах своих произведений писательница изображает судьбы женщин и поднимает много проблем, которые традиционно относят к так называемому «женскому вопросу». Лиана Лу, автор диссертации «Проза и

литературная карьера Пенелопы Фицджеральд: форма и контекст», утверждает, что в своих произведениях женщины-литераторы часто исследуют межполовые отношения, и их мнение представляет больший интерес, чем мужское: «Мир в прозе Фицджеральд предлагает женщинам ограниченные возможности... В этом свете обеспокоенность автора вопросом подчиненной позиции женщин в обществе ярко выражена, и ее произведения можно рассматривать в соотнесении с феминистским замыслом по разоблачению патриархата» [Lu 1999]. В нашей стране творчество П. Фицджеральд и ее роман «Голубой цветок» не были предметом пристального анализа, не считая отдельных статей [Бочкарева 2000].

Фридрих фон Харденберг родился 2 мая 1772 г. в небольшом городе Обервидерштедт в Саксонии. «Он происходил из старинного дворянского рода, идущего из XII века, который имел три линии: две графские и одну баронскую, к которой Новалис и принадлежал» [Вольский 2014: 7]. Когда Фридриху исполнилось тринадцать, семья переехала в Вей-сенфельс – городок, находившийся между Лейпцигом, Йеной и Веймаром. Мать будущего поэта и философа звали «Августа Бернардина, урожденная фон Бельциг» [там же: 8]. В романе она носит имена “Freifrau von Hardenberg”, “Auguste” и “Mother”. Во время событий, описываемых в романе, ей сорок пять лет.

За свою жизнь эта женщина родила одиннадцать детей, десять из которых умерли при ее жизни [Fitzgerald 1995: 19] (в дальнейшем ссылки на это издание даются в круглых скобках с указанием страниц). Н.Я. Берковский замечает: «Дети как рождались, так и умирали, один за другим. В многодетных домах они не имели гарантии на прочность, присмотр был недостаточен, болезни и несчастные случаи их уносили. Когда мать Новалиса находилась при смерти, то к тому времени из всего ее потомства жив был только один, он-то и сидел у ее одра» [Берковский 1973: 167]. История брака родителей Новалиса является обычной для представителей европейской аристократии XVIII в. Это, согласно традиции, был брак по договоренности, а не по любви: “A little over a year after his wife’s death the Freiherr married his young cousin Bernadine von Boltzig” (17). Способность к деторождению считалась очень важным качеством хорошей супруги: “Auguste, though timorous proved fertile” (17). П. Фицджеральд не уделяет большого внимания внешности Августы, упоминая, что мать Фрица была непримечательна: “his mother was no more than a shred (5), “she had never been much to look at herself “ (177). Однако писательница создает в романе яркий психологический портрет матери Новалиса.

Фрайхерр фон Харденберг, отец Новалиса, был директором соляного производства Саксонии и принадлежал к Моравской церкви, или «моравским братьям» (“the Moravian Brethren”) (16). Н.Я. Берковский пишет: «В семье Гарденбергов царила тяжелая скука, ибо отец был религиозным человеком – гернгутером, строго наблюдавшим, чтобы в доме не заводилось легкомыслие» [Берковский 1973: 167]. В первой главе романа («Большая стирка») Фриц так описывает свою семью другу Дитмахеру: “We are old-fashioned in Weissenfels… we lead a plain, God-fearing life” (4). Несмотря на принадлежность к знатному роду, семья фон Харденберг испытывает большие материальные трудности: “the shabby rooms and even shabbier corridors, full of plain old workmanlike furniture” (3), “on the plum-coloured walls were discoloured rectangles where pictures must once have hung (3), “he took a turn round the room, which was lined with book-cases, some with empty shelves” (6). Августа, поддерживая мужа во всем, не является сторонницей взглядов, пришедших вместе с Французской Революцией: “The king is the father, the nation is his family” (27). В доме творческие способности сына не поощряются, судьба каждого ребенка заранее предопределена. Как известно, до конца своей короткой жизни, а он скончался в двадцать восемь лет, Фридрих фон Харденберг работал инспектором в соляной шахте.

По словам Л. Лу, «в своих произведениях Фицджеральд, смеясь над узаконенным патриархатом, осуждает давнюю принятую в обществе традицию мизогинии» [Lu 1999]. Писательница «называет вещи своими именами», характеризуя домоустройство в Вайсенфельсе как «патриархальное»: “In the warmth of the great curtained patriarchal goose-featherbed at Weissenfels Nature’s provisions continued, so that last year Amelie had been conceived and born, and this year Christoph” (7). Фрайхерр фон Хар-денберг советуется с «Братьями» по всем вопросам. Августа постоянно молится и боится согрешить даже в мыслях: “she was afraid this might be a sin of thought” (177), “praying that her tears were not those of ingratitude” (21), “she prayed for forgiveness” (163).

В Библии молчаливость и самопожертвование считаются главными женскими добродетелями: «Женщины, повинуйтесь своим мужьям, как Господу…» (Еф 5: 22). В «Первом послание к Тимофею» сказано: «…а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии» (1 Тим 2: 12). В основе брака Августы лежат неравные, иерархические отношения. Она часто разговаривает с мужем с позиции подчинения: “go to your father, beg him, pray him, to let my Bernhard continue a little longer in his frocks” (8), “the mother, poor Auguste, who soon become sickly … begged to be allowed to teach Fritz herself” (19), “I have to obey him this is natural” (162). Модальный глагол “have to” используется для выражения необходимости что-то сделать из-за определенных обстоятельств, а не из добровольного стремления. Фицджеральд использует глаголы с семантикой подчинения: “to beg”, “to let”, “to be allowed”, “to obey”. Описывая поведения Генриха фон Харденберга, писательница часто употребляет языковые единицы со значением приказания (“to tell sb do smth”, “to make sb do smth”, “permission”): “The Freiherr now told his wife to invite suitable guests … to a soiree” (168), “but if your father wishes it … she must be made to” (207), “without the Freiherr’s considered permission” (160).

Ироничный тон повествования является отличительной чертой литературного стиля Фицджеральд. Джулиан Барнс замечает: “Фицджеральд снисходительна к своим героям и их миру, непредсказуемо остроумна и временами удивительно афористична” [Барнс 2013]. К исследованию «женского вопроса» писательница тоже подходит с присущим ей остроумием, который позволяет смотреть на вещи проще и избежать уныния. Например, когда Каролина Юст спрашивает Фрица, рассказавшего ей о том, что в семье фон Харденберг все спорят с отцом: “Your mother also?”, Фриц изумленно отвечает: “No, no” (56).

Слово «страх» является ключевым в создании образа Августы. Фицджеральд использует соответствующую лексику (“feared”, “distressed”, “night fears”, “anxiety”, “terror”, “in dismay”). Фрайфрау фон Харденберг все время чего-то боится или о чем-то тревожится: “the Freifrau looked at him with what seemed to be a gleam of terror, a hare’s wild look” (3). Используя метафору “a hare’s wild look”, писательница сравнивает взгляд Августы с взглядом зайца, который находится в опасности и испытывает животный страх. Фриц знает, что чувство страха является разрушительным для любого человека: “Courage is the power to create your own life in the face of all that man or God can inflict, so that every day and every night is what you imagine it” (157), что указание «не бояться» в Библии встречается более сотни раз.

Больше всего Августа боится гнева супруга. Фрайфрау фон Харден-берг не имеет своего мнения, во всем руководствуясь мнением мужа: “Your father doesn’t like new ideas (25), “but if your father wishes it” (207). Когда семья Фрица навещает больную Софи, Августа «собирает запасы мужества» (“summoning up all her reserve of courage”) и спрашивает мужа: “Should I not accompany you, Heinrich?” (201). Модальный глагол “should” используется для выражения значения рекомендации или совета.

Находясь в тени мужа, Августа чувствует себя незначительным, «маленьким» человеком: “she hardly ever if at all, asked anything for herself (207), “uncomplaining as always on her own account” (87).

Писательница сравнивает фрайфрау фон Харденберг с «тонко измельченной мукой между двух жерновов», описывая переживания Августы во время спора между мужем и старшим братом, капитаном Августом фон Бёльциг, о религии: “The Freifrau felt trapped between the two of them, like a powder of thinly-ground meal between the mill-stones” (24). Мать покидает пределы дома только по воскресеньям для посещения церковной службы и не имеет права распоряжаться деньгами: “the mother was always at home” (2), “although the Freifrau had no spending allowances of her own and had never been into a shop indeed rarely left the house except on Sundays, she received a faltering glow, like an uncertain hot of winter sunshine, from the idea of there being so many things and so many people quite close at hand” (21). Разговор с приятелем сына Дитмахером является для нее «мытарством», «тяжелым испытанием»: “relieved that the ordeal was over” (3).

Из-за эмоциональной несвободы, в которой живет Августа, у нее сформировались определенные черты характера, такие как тревожность, робость, отсутствие уверенности в себе: “timid and plaintive requests” (88), “Auguste said tentatively” (20). Она не умеет отстаивать свое мнение, а только умолять: “she said, looking at him imploringly” (3), находится в постоянном волнении, никогда не чувствуя себя в безопасности: “an unfamiliar feeling of safety” (196). “I feel safe in it” (161), – отвечает Августа сыну на вопрос, почему она укутана летом в шаль. Во время торжественного вечера по случаю помолвки Фрица и Софи Августа «борется с демоном робости»: “struggled alone with the demon of timidity” (177). Метафора “demon of timidity” показывает, что чувство робости не является чем-то естественным для матери Фрица, а, наоборот, враждебным, мешающим естественным проявлениям ее души, данной ей Богом. Фрайфрау «борется» с этим «демоном», заставляющим ее пренебрегать своими желаниями ради желаний других и мешающим ей проявлять свою индивидуальность. О результатах этой «борьбы» Фицджеральд остроумно замечает: “The single glass of arrack which she had taken had not helped her at all” (177).

Августа испытывает постоянное чувство вины: “When Fritz had been born, sickly and stupid, she had been given the blame, and had accepted it. When after months of low fever he had become tall and thin and, as they all said, a genius, she had not been given any credit, and had not expected any” (161), “she seemed always to be looking for someone to whom to apologise” (19). Детали, оформленные скобками как комментарий «всезнающего рассказчика», от которого ведется повествование, помогают читателю понять психологическое состояние Августы: “one of her night fears (she was a poor sleeper)” (24). Проблемы со сном, как говорят психологи, вызываются постоянной тревогой, которую испытывает человек.

Как все женщины своего времени, которым был ограничен доступ к образованию, мать поэта не обладает большими знаниями. Ее мышление узко: “narrowness of mind” (25). С самого детства ее готовили к роли хорошей жены, так называемого «ангела в доме», обучая лишь музыке: “What could she have taught him? A little music perhaps” (19). Арфа, которую по случаю свадьбы Фрица меняют на новое фортепиано, вызывает у нее воспоминания о девичестве: “The harpsichord, which had now been moved out of the house, was in fact the one she had brought with her to Ober-wiederstadt on the occasion of her marriage” (167). Даже события Французской революции фрайфрау фон Харденберг воспринимает не более, чем как «средство, способное взбесить ее супруга»: “The disturbances in France seemed to her no more than a device to infuriate her husband” (25).

Л. Лу пишет, размышляя о женских образах в романах Фицджеральд: «В своих произведениях Пенелопа Фицджеральд изображает женщин, манипулируемых и запугиваемых, которые, являясь тихими, безропотными по характеру, в случае невозможности избежать своей участи просто терпят и ждут дня Великого суда... Фицджеральд не только открыто не протестует против патриархального общества, но и от лица своих героинь не протестует против мужчин, причиняющих им вред» [Lu 1999]. Писательница лишь сочувствует своей героине, называя ее от лица всезнающего рассказчика “бедная Августа» (“poor Auguste”) (19, 27).

Образ, противоположный фрайфрау фон Харденберг, – фрау Рокен-тин, мать Софи, невесты Фрица. В отличие от тревожной и робкой Августы, фрау Рокентин спокойная и уверенная в себе: “her mother’s assurance, her mother’s calm” (102), “Frau Rockenthien said peaceably” (118), “the tranquil Frau Rockenthien (who, like the Freifrau von Hardenberg, had a new baby to nurse)” (79). Женщины в одно и то же время рожают детей. В отличие от болезненной (“sickly”) Августы, ребенок которой рождается слабым, фрау Рокентин легко переносит роды. Фриц сравнивает поведение своего младшего брата Бернарда, который часто убегает из дома, с братом Софи Джорджем: “With pain Fritz compared the Demon George, easy-going and noisy, with the strangeness of the Bernhard” (79). По мнению психологов, ребенок тонко чувствует эмоциональную обстановку в доме и бессознательно транслирует ее через свое поведение.

Фрицу намного ближе по духу семья Софи, их жизнелюбие простота, любовь к людям. Их поведение выражает больше христианских ценностей, чем поведение отца и других представителей его круга, религиозность которых во многом «внешняя», «парадная». Узнав о желании сына жениться на Софи, отец с осуждением произносит: “Is it true that my eldest son, Friedrich, has entangled himself with a young woman of the middle classes?” (5). Друзья семьи фон Харденберг, пришедшие на свадьбу Фрица и Софи, задаются вопросом: “How much money would she bring with her?” (177). Даже Августа, в страхе допустить греховную мысль, расстраивается из-за внешности Софи: “Auguste attached great importance to dignity, to height and to regal beauty” (177).

«Разум превыше чувств» – принцип, которым руководствуются родители Новалиса. “She knew, with the insight of long habit, so much more reliable than love” (27), – афоризм, с помощью которого Фицджеральд формулирует жизненное кредо Августы. Рационализм, консерватизм родителей Фрица лишает их состояния покоя и радости. В отличие от добродушного отца Софи, Генрих фон Харденберг находится в состоянии «постоянного гневливого нетерпения»: “usual state of furious impatience” (98). Отдаться естественным порывам души, а не быть под контролем разума, который может ошибаться, – вот что было важным для Фрица. Н.Я. Берковский отмечает: «Новалис нашел в Софи Кюн столь ценимую им поэзию “утреннего часа”, поэзию младенствующего и первичного» [Берковский 1973: 171].

Несмотря на вынужденную необходимость сдерживать истинные желания, порывы души, Августа является эмоциональным, тонко чувствующим человеком. Свои эмоции она обычно выражает только через слезы, часто «рыдая» (“weeping”): “Auguste wept with relief “ (21). Боясь гнева мужа, она иногда дает волю эмоциям: “cried the Freifrau openly weeping” (26), “with quite unaccustomed energy she cried, “No, in heaven’s name, whatever it is, don’t do that!” (128), “cried the mother with an authority of anguish” (174). Внутри этой тихой, незаметной женщины скрывается огромный поток жизненной энергии, тщательно сдерживаемый ею.

Единственный раз в романе Августа подчиняется душевному порыву, когда, получив письмо Фрица, она ночью в тайне от мужа отправляется на встречу с сыном. Материнский, природный инстинкт заставляет ее сделать то, что для нее было совершенно не свойственным. Повторяющийся союз “never” указывает на беспрецедентность ее поступка: “Auguste nowadays scarcely ever went out at all, never alone, never at night, and certainly never without the Freiherr’s considered permission” (160). Описывая действия Августы, Фицджеральд подчеркивает, что героиня в этот момент перестает слушать голос разума и подчиняется голосу сердца: “mindless tenderness for him”, “she had no key and had given no thought to how she should get in” (160). Письмо сына позволяет ей, наконец, ощутить чувство собственной значимости: “She was absorbed not so much in anxiety for Fritz as in gratification at being wanted and needed and told to meet him in the garden” (161). В этот момент у нее в первый раз возникает желание обратить внимание сына на себя, поговорить о своей жизни: “An extraordinary notion came to the Freifrau Auguste, that she might take advantage of this moment, which in its hard-darkness and fragrance seemed to her almost sacred, to talk to her eldest son about herself. All that she had to say could be put quite shortly: she was forty-five, and she did not see how she was going to get through the rest of her life” (161).

Дихотомия дня и ночи является характерной для романтиков: По словам Л.Н. Болтовской, «романтизм был эпохой преимущественно поэтической и лирической, устремленной к тому, чтобы, как и музыка, воспроизводить самые тонкие переливы чувств, вглядываясь в потаенные глубины души, открывая “ночные”, мистические стороны человеческого сознания» [Болтовская 2018: 159]. «День деловит, прозаичен… Ночь – время тихих самосозерцаний... Она есть царство “священного сна”, самозабвения» [Берковский 1973: 199]. В «Гимнах ночи», посвященных безвременно ушедшей возлюбленной, Новалис пишет: «Ты, вдохновенье ночное, небесной дремой меня осенило» [Новалис 1996].

В романе П. Фицджеральд слова “sacred”, “fragrance”, “hard-darkness” помогают читателю представить атмосферу католического храма (полутьма, запах свечей), когда в момент молитвы человек остается один на один с Богом. К Августе приходит «необычайная идея» (“extraordinary notion”) «открыть» свою душу, дать волю эмоциям, рассказать сыну о своих переживаниях. Момент нахождения в храме природы ночью рядом с сыном становится для нее священным. Л.Н. Бол-товская замечает, что в статье «Христианство и Европа» Новалис, анализируя причины распада единого христианства, которое объединяло Европу в эпоху Средневековья, называет дух протестантизма главным источником разделения европейского человечества на расколотых «сектантской непримиримостью» католиков и реформаторов. По его мнению, католическая религия с множеством церковных таинств «куда более зрима, тонка, интимна, нежели протестантская». Он пишет о том, «какую радость доставляли людям прекрасные собрания в таинственных церквах, украшенных благодетельными образами, наполненных сладостными ароматами, оживленных святой восхищающей музыкой» [Болтовская 2018: 156].

Во время тайной ночной встречи с сыном в саду Августа в первый раз разрешает себе чувствовать. Н. Я. Берковский утверждает, что тема единства человека и природы проходит через все романтическое творчество и носит «домашний, интимный характер» [Берковский 1973: 25]. Он также замечает: «Ранние романтики возвращают чувственности ее права и делают это иной раз торжественно, как Новалис. Она всего лишь легкая оболочка внутри нее творимой жизни, которая светится сквозь нее, будучи главным, тем, ради чего существует искусство [та же: 29].

Обращаясь к проблеме брака, Фицджеральд подчеркивает важность роли жены и матери. Успех брака зависит от умения женщины приспосабливаться к этим ролям [Lu 1999]. Фрайфрау фон Харденберг обладает всеми качествами, свойственными хорошей матери. Она испытывает безусловную любовь к своим детям, называя их «мой дорогой» или «моя дорогая» (“my dear”). Августа часто волнуется за них, расспрашивает о здоровье и самочувствии: “Are you well, Fritz? Is there anything you want? Are you happy?” (127). Когда Фрица отчисляют из церковной школы «Братьев», фрайфрау фон Харденберг умоляет мужа позволить ей обучать сына, а каждое Рождество она боится, что маленькому Бернарду расскажут правду о Кнехте Рупрехте. Она сочувствует тяжелобольной Софи и Фридриху: “Poor Fritz, poor sick Sophgen. But it will cheer her to see our Angel” (201). После тайной встречи с сыном в саду Августа мечтает об одном: “If only Fritz could always be at home, even with a new wife, she would want no further earthly happiness” (161). Отношения матери и сына наполнены нежностью и любовью. Обращаясь к матери в письме, Фриц ласково пишет: “Dear little Mother… I know your tender heart” (156).

Л.Н. Болтовская замечает, что в отличие от других представителей романтизма, например Ж. Санд, Новалис высоко ценил семейные ценности: «Священная традиция мила сердцу Новалиса, он сам мечтал о семье и очень любил свою мать» [Болтовская 2018: 159]. Августа не осуждает желание сына слушать голос сердца: “I am following my heart and my soul, you cannot be against me. She cried: “No! No!” (162). Благословляя Фрица, Августа дарит ему золотой браслет, который ей подарила крестная по случаю таинства миропомазания. “Thoughtfulness can be much more painful than neglect” (161), – такой вывод, напоминающий афоризм, делает всезнающий рассказчик после того, как Фриц не принимает подарок матери и просит отложить его для сестры.

По мнению Дж. Барнса, для манеры письма П. Фицджеральд «характерно незаметное включение в сюжет мудрых мыслей, которые органично прорастают в плоть романа, как в природе мох или кораллы» [Барнс 2013]. Когда Фриц задает матери важный вопрос: “Why don’t you tell what you feel?”, она отвечает: “I have to obey him this is natural” (162). Фриц возмущенно заявляет: “Nonsence in the world of Nature the female is stronger than the male” (162). В отличие от своего отца, Фриц видит огромный потенциал в женщинах: “women are children of nature so that nature is a sense in their art” (57), “I think, indeed, that women have a better grasp on the whole business of life than we men have”, “we are morally better than they are, but they can reach perfection, we can’t” (100).

Н.Я. Берковский пишет: «Культ женщины и женского начала, установившийся в романтическом кругу как явление быта и обихода, стал со временем одним из романтических принципов миросозерцания» [Берковский 1973: 177]. Он замечает, что «в творчестве Новалиса “Душа мира”, по поводу которой философствовал Шеллинг, трактуется как девичья, как женская душа, доброта и любовь заложены в мировую основу» [там же]. Голубой цветок (нем. “die blaue Blume”), который в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген» ищет герой, является центральным символом романтизма и, как писал сам Новалис, «символом тайны нашего духа» [Болтовская 2018: 157]. Не случайно слово “die Blume” в немецком языке женского рода. По мнению Н.Я. Берковского, свобода у романтиков состоит в «самосуществовании, в следовании своим задаткам и возможностям» [Берковский 1973: 181]. Именно этого были лишены женщины, подобные Августе.

Фриц сожалеет о том, что женская душа не имеет возможности быть проявленной в том мире, в котором он живет: “Furthermore, I believe that all women have what Shlegel finds lacking in so many men, a beautiful soul. But so often it is concealed” (101). Н.Я. Берковский замечает: «Женщины, подобные матери Новалиса, безгласные и вечно запуганные служанки собственных мужей да и всего своего семейства, едва ли могли подсказать будущему романтику его идеальных героинь, его женопоклонниче-ство» [Берковский 1973: 168]. Английская писательница трактует образ Августы не столь односторонне.

Судьба самой П. Фицджеральд, дебютировавшей в литературе только в 58 лет, была непростой. После окончания Соммервилл-колле-джа Оксфордского университета во время войны она работала на «Биби-си». Но после рождения троих детей, в связи с болезнью и алкогольной зависимостью мужа, Фицджеральд была вынуждена взять обеспечение семьи на себя, работая учительницей в театральной школе. В свойственной ей манере она иронизирует над бесправием Августы, но при этом видит в ней борца, стремившегося преодолевать собственные страхи (“demon of timidity”), прекрасную хозяйку, организатора всех семейных праздников, нежную и чуткую мать, успевавшую уделять время и внимание каждому из своих детей.

Таким образом, Пенелопа Фицджеральд создает в лице фрайфрау фон Харденберг образ прекрасной матери и жены, представительницы аристократии XVIII в., любящей своих детей, но вынужденной подстраиваться под взгляды мужа и жертвовать своими желаниями и интересами. Читая роман «Голубой цветок», мы совершаем историко- культурный экскурс в эпоху рубежа XVIII–XIX вв., узнаем нравы и обычаи этого времени. Для женщин этого исторического периода замужество и наличие детей были критерием социального успеха. В эссе «Своя комната» Вирджиния Вулф замечает, что до XIX в. у женщин не было возможности для профессиональной самореализации [Вулф 1992]. Образование и другие возможности для развития творческих и интеллектуальных способностей большинству женщин были недоступны. П. Фицджеральд защищает право каждой личности на свободу выбора, самовыражения, не приемлет как физического, так и психологического насилия. В этом отношении ее гуманистические взгляды схожи с взглядами ее героя Новалиса и других представителей немецкого романтизма.