Образ военного противника в рассказе И.С. Шмелева "Солдат Кузьма" и в романе Б. Бейнбридж "Мастер Джорджи"

Изображение Крымской войны в романе Б. Бейнбридж «Мастер Джорджи» ( Master Georgie , 1998) не раз становилось предметом исследований [Волчек 2011; Сидорова 2012; Сидорова 2014]; в частности, отмечалась близость позиций британской писательницы и Л. Н. Толстого [Волчек 2011: 255; Сидорова 2012: 191]. При этом выражалось мнение, что Бейнбридж «почти не вводит в свое произведение образ врага – русские лишь упоминаются, но не описываются» [Сидорова 2014: 111]. Как будет показано ниже, это не вполне верно: изображение русского противника, несмотря на свою лаконичность, имеет в «Мастере Джорджи» концептуальное значение.

Персонажи Бейнбридж познают этого противника сначала через звуки. В тумане до британского лагеря доносится колокольный звон: «Те колокола поутру звонили, чтоб вдохновить русские батальоны при выступлении из Севастополя. У неприятеля, говорили, сила несметная» [Бейнбридж 2001: 181]. Для сравнения, о численном превосходстве русских войск над британцами говорилось и в стихотворении А. Теннисона «Атака тяжелой бригады» ( The Charge of the Heavy Brigade , 1882), посвященном одному из эпизодов битвы при Балакла-

ве: «dark-muffled Russian crowd <...> like acloud», «Russianhordes»; этой безликой многотысячной силе («thousands of Russians») противостоят всего триста всадников бригадного генерала Дж.Й. Скарлетта [Чернин 2009: 35]. Но если Теннисон создает мрачный образ окутанных тьмой «русских орд», то в «Мастере Джорджи» упоминание о многочисленности войск противника лишено подобных негативных коннотаций и предстает нейтральным.

Повествуя о сражении под Севастополем от лица Помпи Джонса, Бейнбридж подчеркивает психологическое сходство противостоящих друг другу солдат: и те, и другие в равной степени предстают жертвами войны как противоестественной стихии, пробуждающей в людях звериное начало. «Русские ждать себя не заставили, наскочили, вынырнули из тумана, точь-в-точь – мы, как в зеркале, глаза выпучены от страха» [Бейнбридж 2001: 186]. Мысль о зеркальном сходстве противников выражается и далее: «…сошлись один на один наш офицер из Двадцать первого и тоже офицер, русский. Дрались на саблях, кружили друг против друга раскорякой, как обезьяны. А солдаты, те и другие, стали в кружок, науськивали, подбадривали, крепко ругались. <…> Когда оба рухнули, пронзенные насмерть, кружок сразу рассыпался под зверский крик» [Бейнбридж 2001: 186].

В изображении Бейнбридж русские и британцы едины в животном страхе перед смертью и в отвратительном ремесле убийства. Восприятие противника как личности мешает этому ремеслу; инстинкт самосохранения подсказывает Помпи, что во время боя не надо смотреть врагу в глаза – так легче видеть в нем бездушную мишень: «Только от первого тычка в мясо и мышцы меня чуть не вырвало, а потом <…> выпускать кишки показалось самым обычным делом. На лица я не смотрел, в перепуганные глаза, я пониже смотрел, на одежку, прикрывавшую беззащитные внутренности от моих смертельных уколов» [Бейнбридж 2009: 186].

Попытка диалога с противником предстает при этом безнадежной. Война диктует людям свои бесчеловечные законы, принуждая их истреблять друг друга: «Я занялся мальцом с болячкой на губе. Он весь одеревенел от ужаса, только махал на меня штыком, как пчелу отгонял. Что-то пролопотал по-своему, я ответил: прошу прощенья, не понял. Пожалел его было, да он сам хлыстнул меня по лбу, тут уж я вскипел и проткнул ему глотку. Он упал, хрипя свои упреки. Я не знал, какое такое дело отстаиваю и почему так нужно убивать.. . » [Бейнбридж 2001: 186].

Сравним приведенные фрагменты «Мастера Джорджи» с изображением встречи русского и британского солдат, воюющих друг с дру- гом, в рассказе И. С. Шмелева «Солдат Кузьма» (1915). Основным повествователем в этом рассказе выступает мальчик, которому знакомый отставной солдат при каждой новой встрече повторяет рассказ об одном из эпизодов Крымской войны. В бою под Севастополем Кузьма был ранен и ночью очнулся в опустевшей неприятельской траншее рядом с таким же раненым англичанином: «Ну, разговорились. Какие уж мы тут враги-неприятели! Чуть двигаться можем» [Шмелев 2000: 224].

Как видно, в глазах Кузьмы ранение является естественным основанием для вполне мирного общения с оказавшимся поблизости врагом. В «Мастере Джорджи» это совершенно не так: когда русские «отошли за холмы, побросав неубранных убитых и раненых» [Бейнбридж 2001: 187], такой же, как Кузьма, раненый русский солдат, приподнявшись, убивает главного героя романа – Джорджа Харди. Этот поступок венчает характерное для Бейнбридж изображение войны как бессмысленной бойни: ведь русский расправляется именно с тем англичанином, который мог бы оказать ему помощь и даже спасти жизнь – с военным врачом.

Шмелев, напротив, рисует общение врагов по Крымской войне с мягким юмором: «Ничего, разговорились. Он по-своему, я ему по-своему. Всё понимает. “Что ж это ты, говорю, со мной сделал? Куда я теперь гожусь?” <…>Ах ты, говорю, такой-сякой! Маленько его поругал. А он мне на плечо показывает – тоже, мол, и ему влепили, в это место. <…> “Каля-маля, – говорит, – гав-гав-дую-не вздую”. По-своему. И не вздуешь, говорю, шалишь» [Шмелев 2000: 224‒225]. Очевидно, что в этом эпизоде, как и в диалоге Помпи Джонса с русским «мальцом», противники обращаются друг к другу на разных языках, и произнесенные собеседником слова им непонятны (Кузьма неспособен распознать в услышанных звуках фразу «How do you do»). Однако Шмелев, в отличие от Бейнбридж, не изображает эту ситуацию как коммуникативный тупик. Напротив, его герой убежден, что они с англичанином понимают друг друга. «Всё понимает», – несколько раз утверждает рассказчик [Шмелев 2000: 225, 226]. Хотя Кузьма превратно толкует значение иностранных слов, по сути дела он прав: в общении двух изображенных солдат актуализировалось иное значение глагола «понимать» – «сочувствовать, одобрять».

При этом противники, по контрасту с романом Бейнбридж, отнюдь не являются зеркальным отражением друг друга. Напротив, Кузьма отмечает в облике англичанина непривычные, не свойственные русским солдатам черты: «на щеках у него как кошачьи лапки приклеены, все они так себе бородку оставляли, по-матросски» [Шмелев 2000:

224]; «Англицкая трубка, серебряная… Найди-ка поди такую трубку!» [Шмелев 2000: 222]. Однако чужое, непривычное не воспринимается рассказчиком как чуждое и враждебное. Русский солдат описывает своего британского противника с большой симпатией: «Парень здоровущий, прямо… красивый!

– И хороший он, да? – спрашиваю я, уже давно зная, что англичан окажется хорошим.

– Ничего, хороший… прямо душевный парень оказался» [Шмелев 2000: 224].

В русском военном рассказе XIX века также наблюдался отказ от изображения противника как исключительно «плохого чужака» [Лапунов 2003: 95]. Однако Шмелев идет дальше – его персонаж воспринимает солдата вражеской армии не просто как хорошего человека, но как своего друга: «…прямо – душевный молодчик оказался. Прямо жалко мне от него уходить. Говорю ему: “очень ты для меня хороший, даром что неприятель, а как чистый друг”…» [Шмелев 2000: 226].

Увидев, что пролитая из раны кровь лишила Кузьму запаса табака, англичанин протягивает ему свой, «заграничный, деликатный», а затем предлагает обменяться на память трубками: «До слез удивил» [Шмелев 2000: 226]. Этот обмен, возможно, содержит аллюзию на эпизод «Севастопольских рассказов» Л.Н. Толстого, где во время перемирия воюющие стороны также угощают друг друга табаком, а французский офицер предлагает русскому взять на память портсигар. Однако у Толстого отношения собеседников не выходят за рамки любопытства, у Шмелева же они рисуются как подлинно сердечные. Тем самым в рассказе создается атмосфера особой теплоты и умиротворенности. Неосознанно наслаждаясь ею, маленький слушатель Кузьмы испытывает от истории такое же удовольствие, как и сам рассказчик; давно зная ее наизусть, он каждый раз заново радуется, когда «начинается солдатова дружба с англичаном» [Шмелев 2000: 225].

На первый взгляд, эта краткая дружба врагов напоминает эпизоды «Войны и мира», в которых рисуются добрые отношения русских солдат с вышедшими к их костру Рамбалем и Морелем или партизан отряда Денисова с юным барабанщиком Винсентом. Однако в данных эпизодах очевидно, что ни Рамбаль, ни Морель, ни Винсент больше не станут участвовать в боевых действиях против русской армии – плен навсегда лишил их такой возможности. Эти французы находятся в положении побежденных, к которым по законам этики положено проявлять милосердие. По контрасту, Кузьма называет «чистым другом» противника, с которым у него и в будущем не исключена встреча в бою: англичанин отказывается сдаться в плен, и раненые солдаты двух неприятельских армий расползаются в разные стороны, к своим, готовые вновь исполнять воинский долг..

Таким образом, в рассказе Шмелева перед нами любовь к врагу в прямом смысле слова. Торжество этой христианской добродетели над законами войны согревает сердца. Именно поэтому добрые отношения с англичанином так запоминаются Кузьме и так ценны для его маленького друга: «…и мне хочется, чтобы он всё рассказывал и рассказывал про англичана. И так всё ясно передо мной: я вижу и ту канаву, и их трубки, и их лица. И сладко так у меня внутри, и хочется с чего-то заплакать, и уже колет в носу. <…> И думается, бывало, – а что, если бы пришел сюда, в нашу баньку, и тот англичан. Так бы и сидели мы трое. Они бы держались за руки, курили бы из своих трубок, а я бы смотрел на них» [Шмелев 2000: 227].

Поле битвы под Севастополем, показанное глазами Кузьмы, оставляет ощущение душевного мира и покоя: «Тут ихние лежат, а тут наши. Спят сном беспробудным, вечным, царство небесное… Отслужили верой и правдой, а кто виноват – там Господь рассудит» [Шмелев 2000: 226]. Этот душевный покой порожден традиционным восприятием войны как испытания, которое можно и нужно пройти честно, «верой и правдой». В изображении Шмелева на эту честную службу в равной степени способны и русские, и англичане.

Рассказ «Солдат Кузьма» написан в ходе Первой Мировой войны, когда Россия и Великобритания были союзниками. Переживание современности, опрокинутое в историческое прошлое, породило в этом рассказе парадоксальный образ англичанина времен Крымской войны как врага-друга. Как следствие, изображение военного противника и взаимоотношений с ним является здесь идиллическим.

По контрасту, созданный в конце ХХ столетия роман «Мастер Джорджи» впитал знание о чудовищной разрушительности двух мировых войн, оставивших после себя «потерянное поколение» и сомнения в осмысленности бытия. Под бременем этого знания автор изображает Крымскую войну как взаимное уничтожение, в котором не остается места ни чести, ни правде, ни человечности в отношении к противнику.