Образы и мотивы молитвенной лирики А. Григорьева в аспекте христианской аксиологии

Литературная деятельность большинства поэтов середины XIX в. отмечена стремлением к многожанровости. Бесспорным ориентиром в данном отношении был А.С. Пушкин, универсальность его художественного гения. Поэзия А.А. Григорьева, традиционно относящаяся к феномену «чистое искусство», в этом плане не исключение. Его художнический потенциал реализовался в таких жанрах, как элегия, гимн, молитва, песня, сонет, ода, мадригал и др.

К изучению поэзии А. Григорьева в разное время обращались с разными целями и задачами. Одну из них четко сформулировал А. Блок, выступивший, кстати, в 1916 г. составителем его стихотворного сборника. Он писал о том, что в процессе приобщения к творчеству столь «своеобычной» личности открываются не только «русский строй души», но и «новые способы смотреть на человеческую жизнь» [2, с. 28]. Переоценить в этом плане лирику, исполненную высоких молитвенных настроений, разумеется, невозможно.

Каждая эпоха по-своему осмысляет канонические тексты религиозного назначения. Среди наиболее популярных следует назвать проповедь, исповедь, притчу и др. Нельзя не учитывать и эстетико-аксиологической основы древнерусской словесности, в част- ности многочисленные обращения к Псалтыри и попытки художественного переложения наиболее популярных песнопений. Л.Ф. Луце-вич считает стимулирующим фактором в процессе художественного освоения псалма фактор социальный: «Изначально жанр был связан с кардинальной проблематикой русского бытия переходной эпохи, соединившей духовное и мирское, и с утверждением стихотворства как новой для русской литературы формы» [8, с. 4]. На наш взгляд, дело не только в причинах социального характера. Псалом, как и большинство образцов церковной гимногра-фии, оказался восприимчивым к модели и пафосу молитвы в силу ее универсальности. Во-первых, молитва может синтезировать хвалебную, благодарственную и просительную формы славословия. Во-вторых, она предполагает и соборное единение верующих, и келейную интимность, связанную с духовной жизнью одного человека. Именно поэтому литературное осмысление молитвенного жанра, носителя эмоционального и рационального начал одновременно, в высшей степени показательно для национальной традиции. Обращение к Всевышнему – это и форма выражения ментальности православного художника, и естественное стремление трансформировать канонический текст в художественную форму.

Мы будем говорить о молитвенной лирике как литературном жанре, окончательно сложившемся в России в начале XIX в. (хотя известны и более ранние примеры его функционирования с середины XVIII в.). О значимости молитвенной поэзии в отечественной культуре свидетельствует антология под общим названием «Рифма, обращенная к Богу», где собраны наиболее показательные тексты [10].

По мнению Л. К. Граудиной и Г.И. Кочетковой, «стихотворная молитва <…> нередко сохраняла связь с церковной молитвой, тем не менее была самостоятельным и самобытным художественным произведением» [3, с. 31]. Художественная молитва является лирическим переложением духовного текста; это, можно условно сказать, некий конгломерат, на религиозном фоне которого раскрывается авторский замысел. Задача художника заключается в гармоническом слиянии метафизического начала с индивидуально авторским чувством прекрасного, с постижением красоты бесконечного.

Молитвенные стихи занимают совершенно особое место и в лирике А.А. Григорьева. К ним художник не только обращался на протяжении всей жизни, но сохранил ранний мотивно-образный комплекс как идейную доминанту творческого пути в целом.

Яркими примерами служат две «Молитвы» – одноименные стихотворения, датируемые 1843-м и 1845 гг. В первом, более раннем, воспроизведена беседа с Богом, в которой доминирует просительный тон. Повтор строки «Да молится каждый» создает кольцевую композицию стихотворения. В строке прослеживается мысль, присущая жизненной философии самого поэта: «Во всем сущем, в каждом проявлении жизни по-своему раскрывается имманентная божественная идея» [6, с. 272]. Далее поэт развивает идею, согласно которой человек получает божественное просветление и нравственное возвышение «по мере страданья»: «Горим мы не даром / Мир покидая, / Восходим до хоров / Громадного храма» [3, с. 37]. Путем духовного очищения в молитве обретается надежда на Царствие Небесное в будущем.

Процитированные строки рождены, конечно, индивидуальным видением мира, но мы находим в них общие черты с православным «Акафистом сладчайшему Господу нашему Иисусу Христу» (кондак 8-й): «Странно Бога вочеловечашася видящее, устранимся су-етнаго мира, и ум на Божественная возложим: сего ради Бог на землю сниде, да нас на небеса возведет, вопиющих Ему: Аллилуйя» [9, с. 80]. В итоге стихи Григорьева неразрывно сливаются со смыслом акафиста. Желание лирического героя выразить в своем поэтическом монологе суть христианского вероучения иллюстрируется текстом письма к М.П. Погодину от 9 октября 1845 года: «<…>давно уже смотрю я на себя как на часть целого человечества и на страдания свои, как на страдания эпохи <…>» [1, с. 14]. Более того, отождествление своего поэтического голоса с многоголосым веком, а отсюда способность поэта говорить от лица нации (быть «эхом» народа) ставит А. Григорьева рядом с Пушкиным, славянофилами, конечно, с Ф.М. Достоевским, т. е. с теми деятелями культуры и искусства, кто горячо переживал за судьбу российского христианского мира.

Написанная в 1845 г., «Молитва» представляет собой страстное исповедальное прошение измученного душевной борьбой лирического героя. Патетический пафос стихо- творения перекликается с детским воспоминанием самого поэта о молитвенном стоянии: «... бессонные ночи, в которыя с рыданием падалось на колена с жаждою молиться, и мгновенно же анализом подрывалась способность умственных беснований <…>» [6, с. 272]. Герой, истерзанный «в бесплодной борьбе», страстно стремится к Богу, желая обрести покой и благодать: «О Боже, / Хоть искрой любви освети мою душу больную; / Последние силы бунтуют не зная покою, / И рвутся из мрака тюрьмы разрешиться в тебе!» [3, с. 59]. Крайняя степень отчаяния грешника определяет повышенную экспрессивность стихотворения, и отсюда очевидна параллель с православной молитвой «В продолжении дня»: «<…> приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Бла-же, души наша» [9, с. 357]. Однако, благодаря тому, что эти строки входят в молитвенное правило, читаемое каждый день, в нем нет такого мощного экспрессивного всплеска, какое присутствует в покаянных канонах, обязательных перед исповедью. Поэтому «Молитва» Григорьева несколько двойственна: не будучи поэтическим переложением прошения на всякую потребу, она, по сути, представляет собой келейное приготовление к таинству исповеди, хотя текстуально близка ежедневному правилу. Н.П. Колосова отмечала, что эта «исповедь Григорьева, по страстности и искренности редкостная даже в русской поэзии» [5, с. 444].

Приведем еще одно сопоставление григорьевских строк со стихами из 4-й молитвы святого Макария Великого.

У Григорьева читаем: «Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней (душе. – И.Ш .) / Остатки мучительных, жадных, палящих страстей… / Дай жизни и света, дай зла и добра разделенья / Дай мира, о Боже, дай жизни и дай истощенья!» [3, с. 59]. В молении же святого сказано: «возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных согрешениих... <…> спаси страстную мою душу, и осени мя светом лица Твоего» [8, с. 50 – 51]. Фрагменты объединяет мотив света: у Григорьева он означает божественную благодать, у Макария Великого свет становится символом грядущего воскресения. Молитва же лирического героя – вопль грешника, утратившего способность разделять добро и зло, что порождает страдания и грозит душе гибелью. Но в обоих случаях молитва звучит как просьба о духовном спасении.

Рассмотрим молитвенное стихотворение из поэмы «Дневник любви и молитвы» 1857 г., которое также можно интерпретировать как жанр литературной молитвы. Лирический герой сам констатирует свою религиозную мудрость, и его духовное открытие выражается ритуальным славословием. Проведем сравнительный анализ кульминационной части поэмы (II строфа второй части) с молитвой святого Иоанна Кронштадтского:

А.А. Григорьев:

Отец Любви! Перед тобой

Теперь склоняюсь я в смиренье Путем страданья к просветленью Идти Божественный велел

И я, страдая и тоскуя,

Тоской стремлюсь куда-нибудь /

Цель жизни, может быть, найду я [3, с. 84].

Иоанн Кронштадтский:

Господи! Имя Тебе – Любовь:

не отвергни меня, заблуждающегося человека.

Имя Тебе – Сила: подкрепи меня, изнемогающего и падающаго.

Имя Тебе – Свет: просвети душу мою... /

Имя Тебе – Мир:

умири мятущуюся душу мою.

Имя Тебе – Милость:

не переставай миловать меня [9, с. 363].

Параллелизм, на наш взгляд, очевиден. Вспомним также строки из псалмов Давида: «Господь – свет мой и спасение мое» (Пс., гл. 26, ст. 1), «Не отвергни и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» (Пс., гл. 26, ст. 10), «Боже! будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицем Твоим» (Пс., гл. 66, ст. 2), «Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобою; спаси, Боже мой, раба твоего, уповающего на Тебя. Помилуй мя, Господи, ибо к Тебе взываю каждый день» (Пс., гл. 85, ст. 2–3), «Ибо Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем призывающим Тебя» (Пс., гл. 85, ст. 5). Идейное сближение псалмов и молитвы св. Иоанна объясняется его ориентацией на духовные эстетические категории («любовь», «сила», «свет», «мир», «милость»), которые он выразил в оценочных метафорах, используя модель молитвы прошения.

Молитва А.А. Григорьева, как и св. Иоанна Кронштадтского, содержит ряд типологических образов, отсылающих к Священному Писанию. Но Григорьев переосмысливает их и привносит в свой медитативный диалог индивидуально-авторское начало, сохраняя при этом идейное содержание псалмов. Центральная движущая сила лирического героя – самопознание.

Стихотворная молитва текстуально тесно сближается с притчей о блудном сыне: «Отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих» (Лк., гл. 15, ст. 18 – 20).

Диалогичность цикла «Дневник любви и молитвы» проявляется в неразрывной связи, вбирающей в себя особенности религиозных и медитативных жанровых форм. Ориентация на христианские источники (молитвенные обращения, притчевое начало) обусловлена религиозным мировоззрением самого автора. Использование дневниковости и элегических мотивов тоски-грусти по духовно утраченным ценностям лежит в основе композиции цикла и свидетельствует о предельной искренности поэта.

Таким образом, нами выявлен сам феномен переложения церковной молитвы в лирическом контексте творчества А.А. Григорьева. Основным принципом этого процесса является опора на мотивно-образный комплекс христианской аксиологии: апология света, мира, любви, призыв к борьбе с собственной греховностью, т. е. апология «духовной брани», и т. д. Тематическая направленность определяется потребностью Богообщения и поисками Всевышнего в душе грешника и в грешном мире, личным глубоко прочувствованным страданием и покаянием. В большинстве случаев поэт прибегает, как мы видели, к откровенной стилизации. Подобная не только типологическая, но и генетическая связь стихотворений с текстами православных молитв позволяет видеть в А.А. Григорьеве истинно верующего поэта-мыслителя и тонкого художника слова.