Орфографическая норма как сакральный феномен

Постановка проблемы. Норма вообще выступает необходимейшей понятийной категорией, служащей разумному упорядочению многообразной человеческой деятельности. Нормы могут быть облечены в соответствующие установления и основываться на различных (иногда – сходных) по природе фундаментах: обычаях и традициях, мифологии и религии, идеологии и законотворчестве. Нормы нередко подвергаются трансформациям; иногда – частичным, иногда – всеобъемлющим. В основном это происходит при смене доминирующей конфессии и / или социально-экономического устройства, когда радикально ремаркируется аксиологическая школа («что такое хорошо и что такое плохо»). Иначе говоря, прежнее сакральное объявляется профанным – и наоборот.

Строгая регламентация поведения людей, межличностных отношений на разных уровнях, от внутрисемейных до международных, от застольного этикета до государственных мероприятий включительно, несомненно играет преимущественно положительную роль.

Однако иногда чрезмерно жесткое регулирование жизни социума, например, в виде всеобщего нивелирования (а не равенства) и подавления любых инициатив, способно обеспечить самые негативные результаты как для отдельной личности, так и для макроколлективов (хрестоматийные иллюстрации см., например, в [Салтыков-Щедрин, 1953, с. 159; Замятин, 1989, с. 518–521; Набоков, 1990, с. 256; и др.]).

Впрочем, с течением времени способы моделирования поведения людей становятся все более изощренными и даже латентными, далеко не всегда будучи подаваемыми через четкую кодификацию в виде обнародуемых законов и проч., но внедряясь в общественное сознание по каналам СМИ (в телесериалах, «ток-шоу», выпусках новостей и даже в рекламных сюжетах).

Революционные изменения аксиологической парадигмы решительно перемещают координаты сознания и мироощущения социума – в интересах инициаторов и конструкторов «времени перемен» (см. об этом [Кара-Мурза, 2002, с. 546–552; и др.]). В результате – вероятно, пока еще промежуточном – «в России произошла странная трансформация самого понятия «нормальное», «норма» [Прилепин, 2008, с. 197] (также [Кара-Мурза, 2002, с. 556]). Ср. о свершившемся вступлении РФ в фазу политкорректности: «В рамках общества меньшинств <…> [политкорректные ценности] стали обретать статус абсолютной идеологической нормы, оказываясь при этом противопоставленными <…> ценностям большинства» [Ионин, 2012, с. 107] (см. также [Васильев, 2013, с. 231–295]). В целом же происходящие в стране процессы убедительно подтверждают, что «философия социал-дарвинизма <…> актуальна как никогда. <…>. Она и есть – наша государственная идеология» [Прилепин, 2009, с. 34]1.1*

Обзор литературы. Применительно к языку норму считают одним из центральных лингвистических понятий [Крысин, 2006, с. 295], причем следует уточнить, что это относится преимущественно к литературному языку, нормы которого четко кодифицированы. Разумеется, норма устанавливается действующей властью – по крайней мере, с ее официального благоволения.

Следует, однако, напомнить, что вопрос, которым небезосновательно задавался Н.Г. Комлев – «о роли классов или социальных слоев в формировании речевых

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 1} (¹³)

эталонов. Является ли господствующий класс также господствующим в отношении языка?» [Комлев, 2003, с. 121], сам цитируемый автор считал нерешенным [Там же].

Действительно, ряд исторических примеров свидетельствует о безуспешности волюнтаристских попыток российских самодержцев подчинить своей единоличной воле стихию языка. Так, Павел I в 1797 г. высочайше повелел вывести из публичного оборота – руководствуясь заботой об идеологическом целомудрии подданных – слова_́ отечество , гражданин , общество и другие, что, впрочем, никак не сказалось на их судьбе [Веселитский, 1972, с. 174, 192–193].

С другой стороны, есть, по крайней мере, одна область языкового строительства, которая, в силу своей зримой стандартизованности, оказывается легко достижимой для властного регулирования; она же является предметом непреходящего интереса и для значительной части общества. Это – орфография, то есть, по хрестоматийной дефиниции, – «система правил, устанавливающая единообразные способы передачи речи на письме» [Ахманова, 1966, с. 294]. Иногда, при засилье бюрократии, неверное оформление требуемого документа становится формальной причиной в отказе на юридически обоснованное прошение т.н. «рядового носителя языка» [Голев, 2008, с. 5 и др.]2.22*.

Цель – социолингвистический анализ орфографических реформ и их результатов.

Методология . Социолингвистический анализ предполагает анализ языковых явлений на основе заявленной концепции в конкретных исторических и общественных условиях, а также с учетом социальных, психологических, языковых особенностей аудитории, на которую они ориентированы, с целью установить причинные связи текста между языком и фактами общественной жизни. В данном случае концептуально автор опирается на дефиницию нормы в языкознании: «НОРМА англ. norm. 1. Принятое речевое употребление языковых средств, совокупность правил (регламентации), упорядочивающих употребление языковых средств в речи индивида. Норма орфоэпическая (норма произносительная). Норма речевая. Норма стилистическая. Норма грамматическая англ. grammar norm, statement of usage. Совокупность грамматических правил, выводимых из языковой практики, имеющая целью направлять и упорядочивать речевую деятельность говорящих на данном языке, а Русск. хочу – хотят, а не хочут. Норма лексическая англ. lexical norm. Норма словоупотребления, принятая в данном языке. Норма литературная англ. literary norm. Норма, определяющая образцовое применение (употребление) языковых ср едств. Нормы кодификация см. кодификация нормы»³.

Результаты исследования. Отметим, что в былые времена умение применять в письменной практике знание орфографии имело чрезвычайную значимость и могло повлиять на социальные перспективы адресанта. Например, будущий великий русский историк В.О. Ключевский сообщал в частном письме, что филолог Ф.И. Буслаев напутствовал его в числе абитуриентов Московского императорского университета перед началом работы над вступительным сочинением словами: «…Обратите особенное внимание на правописание: одна орфографическая ошибка отнимает право на поступление в университет»; Ключевский получил «очаровательную „5”» [Ключевский, 1990, т. IX, с. 133–134]. Конечно, престиж владения правописанием особенно рельефно выступал на фоне неграмотности большинства подданных империи.

Такое положение дел было решительно устранено советской властью, которая исторически беспрецедентно озаботилась обучением грамоте широких народных масс и провела кампанию ликбеза (см. [Васильев, 2018, с. 43–44]).

Ей предшествовала орфографическая реформа, подготовленная задолго до революционных событий, но без колебаний и проволо́чек незамедлительно осуществленная именно большевиками (подробнее [Григорьева, 2004, с. 124; и далее]). Понятно, что они заботились почти равным образом и о распространении научно-технических знаний, и о максимальной доступности своей пропаганды и агитации.

Во вступительной части «Декрета Наркомпроса4 о введении нового правописания от 23 декабря 1917 г.» сообщалось, что это масштабное мероприятие производится «в целях облегчения широким народным массам усвоения русской грамоты, поднятия общего образования и освобождения школы от ненужной и непроизводительной траты времени и труда при изучении правил правописания» (цит. по: [Григорьева, 2004, с. 293]). Из этой формулировки явствует, что намерения власти были несомненно благими.

Но, как показывает исторический опыт – и вовсе не только отечественный, – благие намерения нередко увенчиваются не самыми желательными результатами.

Конечно, в самом общем виде итоги ликбеза следует признать положительными. Но обнаружился также и психосоциальный эффект, в значительной степени предсказуемый, однако, как обычно и происходит (по сей день включительно), то ли не учтенный творцами реформы, то ли сочтенный ими ничтожно малым.

Между тем почти синхронно с распространением грамотности возникло и массовое нигилистическое отношение к соблюдению каких бы то ни было орфографических правил. На этот негативный резонанс обратил внимание проницательный Л.В. Щерба: «Может показаться странным, что после проведения реформы орфографии, которая и была задумана в значительной мере в целях облегчения достижения полной грамотности, результаты получились как раз обратные ожидаемым <…>. Реформа не сделала орфографию безусловно легкой, но зато в корне подорвала ее престиж» [Щерба, 1957, с. 56]. Иначе говоря, соблюде-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 1} (¹³)

ние идеологически верного «плана содержания» явочным порядком преобладало над стремлением к правильному оформлению «плана выражения» (термины Л.В. Щербы), в том числе и с позиций орфографии. «Практический вывод, который был сделан отсюда <…> почти всем обществом, был тот, что орфография – вещь неважная, пиши, дескать, как хочешь, не в том сила <…>. Эта новая оценка орфографии была подкреплена свойственным всем революционным эпохам презрением к „форме” и погоней за „существом” [Щерба, 1957, с. 57].

Сто́ит отметить, что положения о причинах безграмотности, сформулированные Л.В. Щербой, актуальны и по сей день: отсутствие внутренней дисциплины у многих школьников (а теперь – и у людей постарше, чья молодость была осенена странноватым перестроечным лозунгом «Разрешено все, что не запрещено!»; автору случалось дискутировать с сотрудницами учебного отдела юридического вуза, искренне не понимавшими, зачем нужно писать грамотно); «усердие не по разуму», проявляемое администраторами от образования, требующими насаждать новые методы (теперь – инновационные методики и цифровизацию ради инноваций и цифровизации, точнее – грядущей элиминации из учебного процесса фигуры учителя как такового)5; малая начитанность школьников [Щерба, 1957, с. 62–63].

Советские учителя и руководители системы образования настойчиво и неоднократно пытались переломить пренебрежительное отношение школьников к овладению русской орфографией, используя различные формы и способы.

Так, в 1954 г. был введен «Единый школьный режим грамотного письма и культуры речи» – «строго очерченный круг требований к общей грамотности и культуре устной и письменной речи учащихся, выполнения которых должны добиваться все учителя школы» (цит. по: [Текучев, 1982, с. 105]), то есть независимо от того, какие предметы они преподают.

Однако эти и им подобные попытки в общем-то разумного орфографического режима закончились паллиативом. Академик А.В. Текучев предложил создать «так называемый орфографический и пунктуационный минимум (по отношению ко всем мыслимым и существующим написаниям) и он же – максимум (поскольку большего от школы и ученика требовать нельзя)» [Текучев, 1982, с. 13]. Небезынтересно, что в результате таких экзерсисов предполагалась четкая функцио-нальная дифференциация прикладной орфографии: в официальной корреспонденции – обязательность соблюдения правил, в лично-бытовой переписке – ослабление тех же требований [Там же].

Кроме того, почти постоянно проектировались новые своды правил. Типологически они во многом были взаимоподобны, поскольку следовали по пути «фонетизации орфографии», то есть максимального приближения написания к про изношению (подробнее см. [Григорьева, 2004, с. 207–228; и др.]).

Прежде чем коснуться последнего по счету грандиозного послесоветско-го орфографического проекта, следует упомянуть о ряде Федеральных целевых программ «Русский язык», кажется, также затевавшихся с благими намерениями, начиная с 1996 г. – под флагом «духовного обновления и возрождения России» (см. [Васильев, 2008, с. 117–159]). Насколько полно были реализованы программы, широкая общественность так и не узнала. Но в них упоминалось о «необходимости создания норм русского литературного языка» – очевидно, речь шла о новейшей орфографической реформе.

Действительно, почти одновременно с этими программами стали появляться публикации, предварявшие воплощение преобразовательских замыслов. Сто_́ит отметить, во-первых, что их инициаторы и популяризаторы декларировали как свою главную цель «не изменения в правилах, а сам факт [!] официального утверждения нового, полного, современного свода правил» [Лопатин, 2001, с. 60]. Во-вторых, применялся словесный камуфляж – вроде: «то, что подготовлено нами, – это отнюдь не реформа» [Лопатин, 2001, с. 55] (вероятно, с учетом настороженного отношения к слову реформа , выработанного у многих «уважаемых россиян» опытом собственного выживания). В-третьих, по-настоящему публичного обсуждения «нереформы» специалистами не производилось (как, собственно, случается со всеми преобразовательскими изобретениями в постсоветской России) [Васильев, 2008, с. 54–56]. Наконец, остались неизвестными и экономические расчеты по поводу финансовых затрат на внедрение правописных новшеств.

В результате были изданы «Правила русской орфографии и пунктуации. Полный академический справочник» (М., 2007. 480 с.) под грифом Российской академии наук. Впрочем, на титульном листе этого издания значится буквально: «Одобрено Орфографической комиссией РАН», а председателем ее в тот момент являлся В.В. Лопатин [Правила, 2007…, с. 9], по существу, следовательно, одобривший реализацию собственного замысла и выступивший в качестве ответственного редактора данной книги (см. [Правила…, 2007, с. 2]).

Справедливо замечено, что названный опус не имеет государственного утверждения, а «между утвержден и одобрен есть некоторое различие» [Григорьева, 2011, с. 27] (об этом важном обстоятельстве упомянул и Н.М. Кропачев в ходе известного мероприятия, кстати, определив итог трудов орфографов-нереформаторов как «неудачную попытку» [Заседание Совета, 2019]).

Кажется, на какое-то время революционный пыл активистов от правописания поутих.

Однако это не означает прекращения процессов, которые происходят при употреблении конкретного живого языка. Многие его феномены нуждаются в упорядочении при использовании в письменной речи. Например, регламентация прописных букв, особенно в составных именованиях и их аббревиатурах; стандартизованная кириллическая передача ряда иноязычных заимствований; четкая фиксация инвариантных написаний имен собственных и др. В таком направлении и необходимы усилия специалистов.

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 1} (¹³)

Глубоко справедливо суждение В.В. Путина: «…Совершенствование и правового поля, и самих норм русского языка не должно означать каких-то „революционных” изменений и уж тем более вульгарного упрощенчества в орфографии и пунктуации»6.

Следовательно, для решения ряда насущных задач в области русского правописания нет необходимости в радикальном реформаторстве. Для обеспечения практических потребностей пишущих вполне достаточно подтверждения имеющихся принципов и правил орфографии и пунктуации с очень осторожным, взвешенным и продуманным введением частных комментариев и примечаний. Такие дополнения к правописным нормам (а вовсе не узусу) следует отражать в регулярно (ежегодно) переиздаваемых – при условии их официального санкционирования – общедоступных словарях.

Впрочем, представляется актуальной еще одна задача, имеющая не только культурно-образовательный характер. Это возвращение – конечно, в разумных пределах, – к орфографическому режиму. «Орфографический плюрализм» [Григорьева, 2004, с. 229], несомненно, привлекателен для многих по ряду причин, и не в последнюю очередь – из-за предоставляемой им возможности не напрягаться интеллектуально, то есть обрести некое подобие свободы – по сути, ее имитации. Закрепить обязательность соблюдения правописных норм – безусловно, приоритет государства. Именно русский, согласно ст. 68 Конституции7, является государственным языком РФ (любопытно, что остальные государственные символы – флаг, герб и гимн – перечислены ниже, в ст. 70). Значит, в силу своего статуса он является сакральной ценностью, профанизировать которую кощунственно, в том числе и в форме ошибок на письме8. Хотя и не прекращается явно надуманное в чьих-то интересах и интенсивное смысловое разграничение понятий «русский язык» и «государственный язык», доводимое чуть ли не до противопоставления денотатов (об этом следует говорить особо), повсеместное следование орфографическим постулатам не подлежит обсуждению – как выполнение санитарно-гигиенических рекомендаций при пандемии.

Выводы и заключение. Исходя из сакрального статуса русского языка как одного из ключевых символов государства, следует жестко упорядочить соблюдение имеющихся правил русской письменной речи. Целесообразно также регулярное издание постоянно дополняемых орфографических словарей – при их обязательном официальном утверждении.