Осуществление высшей власти в военной сфере диктаторами ранней Римской республики

ΣΧΟΛΗ Vol. 4. 1 (2010) 42–63 димость политического выживания civitas – как независимого социума – в обстановке постоянной военной угрозы стимулировала возникновение органов «быстрого реагирования» на внешнюю опасность, а характер этих органов не в последнюю очередь определял специфику публично-правового устройства ранней Республики.

Особый путь становления римской политико-правовой системы в немалой степени проявился в непохожести ее исполнительной власти 1 на сложившиеся к тому времени образцы в иных гражданских общинах Средиземноморья. Акцентируем для начала институциональные особенности римской высшей магистратуры в целом (в совокупности ее ординарной и экстраординарной ветвей), принципиально важные для рассмотрения военной деятельности чрезвычайных магистратов-полководцев.

Римские высшие должностные лица были (в отличие от греческих) носителями делегированного государственного суверенитета, они являлись «полномочными представителями» римского народа и его «отцов» и в мирных, и военных делах. Иначе говоря, если граждане греческих полисов сами принимали важнейшие решения во внутренней и военной жизни, а их магистраты были лишь исполнителями воли коллектива, «инструментами» ее реализации, то римские граждане предоставляли своим магистратам право действовать по собственному усмотрению от имени квиритов в важнейших государственных делах. Применительно к афинским должностным лицам Е. И. Суриков дал четкую формулировку: «Магистраты не были суверенны».2 Применительно к римским носителям высших должностей скажем: магистраты были суверенны, и их суверенитет был делегированным суверенитетом populus Romanus. На войне греческие стратеги, хотя и имели «свободу рук» в тактических действиях, в принципиальных решениях общестратегического характера зависели от эккле-сии; сами, находясь в должности, были не только подотчетны, но и подсудны народу, они могли быть в любой момент отстранены от власти. Римские же полководцы самостоятельно определяли стратегические задачи, методы их осуществления, они в течение срока полномочий сохраняли независимость и властную позицию по отношению к комициям. Римская публично-правовая практика не выработала механизмов досрочного лишения магистратских полномочий; магистрата могли отдать под суд только тогда, когда он уже становился экс-магистратом. Известные попытки плебейских трибунов призвать высших магистратов к суду народа, в частности в 455 г. до н. э., были безуспешными, и только после сложения верховной власти ее бывшие носители предстали перед судом (Дионисий Галикарнасский, Римские древности [далее: Dionys.] X. 34–35, 42; Тит Ливий, История Рима [далее: Liv.] III.31.5). Неподсудность находившегося в должности римского магистрата, на наш взгляд, как раз и отражает делегирование ему государственного суверенитета. Как отмечает Л. П. Маринович, в Афинах «возможно было возбудить судебное дело не только против магистрата, но и против самого полиса» (Маринович 2001, 51). В Риме, по нашему мнению, невозможно было возбудить судебное дело против действовавшего магистрата потому, что он не просто осуществлял публичноправовые функции от лица государства, – в нем государство персонифицировалось. Думается, что сказанное подтверждается также тем фактом, что одной из трех основных составляющих римского публичного права – как их реконструируют исследователи на основе свидетельства Ульпиана 3 – явилось впоследствии (в классический период его развития) право магистратов; основы этого закладывались в период ранней Республики.

Вполне закономерным в названном контексте представляется и уподобление в источниках величия (maiestas) магистрата величию (достоинству) римского народа. Причем это называется в качестве древних установлений, что отражено, например, у Валерия Максима (Val. Max. II.2.2): «Magistratus vero prisci quantopere suam populique Romani maiestatem retinentes se gesserint…». Такое приравнивание было возможно только в случае «замещения» римского народа магистратом в важнейших политических действиях.

Для собственно военной сферы заметим, что афинский народ (организованный в народное собрание) имел право дать одному члену коллегии стратегов полномочия высшего военного командования на весь период войны, римский народ вообще не мог ни вмешиваться в очередность выполнения ординарными высшими магистратами их обязанностей (тем более военных) и распределение этих обязанностей внутри коллегии, ни определять переход к экстраординарному правлению и персону чрезвычайного магистрата (он ее только легитимизировал через куриатную организацию). Если полномочия стратега-автократора в Афинах вручало полководцу народное собрание, то в Риме высший ординарный магистрат сам провозглашал диктатора, а решение о переходе к диктатуре предварительно принималось не комициями, а сенатом.

Ключевое слово, в котором сфокусирована специфика высшей магистратской власти Римской республики, – imperium, понятие, не имевшее греческого аналога. Его содержательное наполнение мы уже рассматривали в специальной статье,4 сейчас только отметим, что придерживаемся точки зрения о его полифункциональном характере в раннюю Республику, признавая, вместе с тем, его военные истоки. Добавим еще, что поименное предоставление империя через куриатный закон, видимо, подчеркивало персонифицированность делегирования империя: он вручался (т. е. передавался суверенитет res publica) не вообще абстрактному должностному лицу, а конкретной личности. Статус высших магистратов (magistratus cum imprio) как носителей делегированного государственного суверенитета есть, на наш взгляд, одновременно свидетельство римских истоков принципа представительности: идея представительной власти – римская, здесь для нас несомненен приоритет римлян. Право высшего магистрата на действия от имени всего народа, на представительство квиритов, было заложено в imperium.

auspicia; (2) созывать комиции, вносить в них законодательные предложения (rogatio-nes); (3) созывать сенат, вносить в сенат предложения (relationes) и требовать от него заключения по предложенному вопросу; (4) право высшего военного командования, в том числе набора войск и проведения военных операций в роли главнокомандующего, назначения войсковых командиров и право триумфа в случае масштабной победы; (5) право заключения перемирия (но не мира) с врагом; (6) право распределения военной добычи (хотя бы ее части); (7) право высшей административной власти; (8) право высшей судебной власти (iurisdictio), которое включало в себя следующие правомочия, связанные с привлечением гражданина к ответственности за нарушение законов: право вызова провинившегося (ius vocationis), право задержания (ius prensionis), а также право непосредственного наложения наказания – ius coercitionis; (9) право торжественного провозглашения своего преемника в роли держателя империя; (10) право назначения на время отсутствия в Риме всех магистратов с империем, полученным на основе закона, городского префекта (praefectus urbi); (11) с последней трети IV в. до н. э. – право стать (по истечении должностных полномочий) промагистратом на основе пророгации империя; (12) право на инсигнии, символизировавшие империй. Этот набор правомочий неотъемлемо входил в содержание понятия imperium. Объем полномочий, заложенных в империи, был всегда неизменным.

Могли быть разные сферы (domi или militiae) применения империя, различные условия и зависевшие от сфер и условий деятельности различные публично-правовые механизмы его реализации. Эти механизмы либо правовым образом сдерживали в каком-то отношении применение властных полномочий, заложенных в империи, либо, наоборот (при их «выключении»), развязывали магистрату руки для максимально полного претворения их в жизнь. К числу таких механизмов относятся: (1) право провокации к народу (провокация была законным средством для гражданина опротестовать суровый приговор магистрата в народном собрании); (2) коллегиальная интерцессия (коллегиальность и многоместность магистратуры – разные понятия); (3) апелляция к другому магистрату; (4) интерцессия со стороны плебейских трибунов; (5) иерархия магистратов с империем, которая означала не «уменьшенные полномочия», содержащиеся в империи нижестоящего магистрата, а иной правовой механизм его осуществления по сравнению с вышестоящими носителями империя (эта иерархия в военной сфере оборачивалась военной субординацией, в гражданской – неподсудностью вышестоящего магистрата нижестоящему); (6) выделение сферы деятельности – provincia.

На наш взгляд, проявление замещения суверенности народа суверенностью магистрата следует усматривать и в очень древней сакральной клятве (sacramentum), которая, по определению В. Н. Токмакова, подробно ее характеризовавшего, «представляла собой торжественный обет повиновения воинскому империю» (2000, 142 и 2007, 172), «апеллировала к сакральным нормам и обрекала воинов на подчинение приказам лично военачальника» (Он же, 2007, 171). В ее основе, – подчеркивает В. Н. Токмаков, опираясь на Дионисия Галикарнасского (XI.43.2), – лежал закон, который «еще в V в… давал командующим право приговаривать к смерти без суда всех тех, кто не подчиняется либо оставляет свои знамена, т. е. составлял суть империя» (2000, 142). Данная клятва, как и последующая (со времен Второй Пунической войны), официальная присяга ius iurandum (которая, как отмечает В. Н. Токмаков, регулировала уже взаимоотношения солдат и государства) – своеобразные процедуры, подтверждающие акт делегирования прав римских граждан, включая их право на жизнь, магистратам с империем.

Противопоставление «высшего» и «меньшего» империя, по нашему мнению, возможно только в случае соотнесения власти двух магистратов cum imperio, один из которых занимал более высокую ступеньку в иерархии должностных лиц (диктатор – начальник конницы; консул – претор). При этом все они наделялись одинаковым по объему империем, а различие состояло в том, что вышестоящий магистрат мог запретить нижестоящему совершать определенные действия, в том числе вытекавшие из империя.

Экстраординарные магистраты, включая диктаторов, могли после сложения полномочий подвергнуться судебным преследованиям точно так же, как ординарные должностные лица. Так, в изложении традиции, к судебному разбирательству по инициативе консулов привлекался Гай Мений (сразу после своей диктатуры 314 г. до н. э.), о чем сообщает Ливий (IX.26.20). Вынужден был предстать перед судом (спустя время после исполнения этой должности) и диктатор 339 г. до н. э. Квинт Публилий Филон (Liv . IX.26.21). Поэтому мы не можем согласиться со следующим мнением В. Н. Токмакова (1997, 46): «В отличие от консулов диктаторы в традиции никогда не подвергаются судебным преследованиям после сложения полномочий». Возможность привлечения экс-диктаторов к судебной ответственности, зафиксированная традицией, свидетельствует (так же, как и невозможность привлечения к суду любых магистратов с империем в период срока должности), на наш взгляд, о том, что не сам империй отличал их должностное положение от консульского, а только механизм осуществления заключенных в империи полномочий. Особый объем полномочий мог бы давать и особый статус после их сложения, – но этого мы не наблюдаем.

Наличие постоянных военных конфликтов в V–IV до н. э., как справедливо, на наш взгляд, подчеркнул К.-Й Хёлькескамп (Hölkeskamp 2004), укрепило и военную сторону империя, и его основополагающее значение в целом. В правовом отношении империй никогда не был «усеченным». Действие по отноше- нию к ординарным носителям империя praesidia libertatis, в первую очередь трибунских auxilium и intercessio, свидетельствует отнюдь не об ограничении империя, а о признании его «веса». Добавим, что их функционирование касалось именно условий применения империя, а не его сути.

Экстраординарные магистраты – это должностные лица, наделенные империем, включавшим в себя такие же, как и у ординарных магистратов правомочия (и в том же их объеме), но имевшим особый, неординарный публичноправовой механизм реализации. Это первый критерий отнесения магистратов к экстраординарным. Второй критерий – они нерегулярно использовались в политической практике. Нерегулярность означает непериодичность, использование по мере необходимости, в экстремальной, критической ситуации. В условиях же ранней Республики применение структур чрезвычайной власти было хотя и нерегулярным, но весьма частым, особенно по причине войны. Тезис об эндемичности войны для греческих полисов (в период с 490 по 338 г. до н. э. греки воевали каждые два года из трех и не жили в мире более 10 лет подряд) 5 никак не в меньшей степени верен применительно к тому же хронологическому отрезку и для римской общины. Исследователи постоянно отмечают «феномен перманентной войны» в качестве доминирующей черты римской жизни ранней Республики,6 «ежегодный ритм» римских войн 7 или «модель ежегодной войны» 8 с ее сезонными летними кампаниями, когда военные действия римлян были ограничены Италией.

Итак, мы говорим не о «военном империи», а о реализации полномочий, заключенных в империи, в военной сфере. Обратимся к непосредственному осуществлению на практике военных функций высшей власти чрезвычайными магистратами – диктаторами ранней Республики. Мы уже посвящали им специальные исследования,9 но военный аспект затрагивали в схематичном виде, – сейчас бы хотели с одной стороны, – компенсировать этот недостаток более детальным обращением к информации античной традиции, с другой – дополнить анализируемый материал источников некоторыми новыми размышлениями и вниманием к публично-правовой стороне действий диктатора в сфере militiae.

Диктатура, называемая в источниках rei gerundae causa, понимается нами как та, к которой прибегали для ликвидации какой бы то ни было (внешней или внутренней) серьезной опасности; диктатура, вводившаяся непосредственно для ведения военных действий – belli gerundae causa. Й. Бляйкен, исходя из теории А. Хойса, отрицающей полифункциональность магистратского империя в раннюю Республику, считал, что назначение диктатора rei gerundae causa – исклю- чительно вести войну.10 Мы же понимаем целевое назначение этой диктатуры более широко, в значении выполнения (gerere) любого важного государственного дела (res). Именно она была введена в римское публично-правовое устройство «по высшему закону», о котором сообщает Фест (216. L).11

Проблема постижения смысла словосочетания rei gerundae causa была поднята Марианной Элизой Хартфилд (Hartfield 1982). Отметив, что в консульских фастах это выражение всегда связано с информацией о диктаторах, она обратилась к анализу его употребления Ливием. М. Э. Хартфилд обнаружила у Ливия троекратное использование этого выражения: применительно к событиям 326 г. до н. э., 216 г. до н. э. и 191 г. до н. э. (там же, 4–6). Все упоминания, как она подчеркивает, относятся к периоду после 363 г. до н. э. (т. е. после первого случая применения диктатуры imminuto iure). М. Э. Хартфилд находит, что в двух первых примерах Ливий употребляет термин rei gerundae causa применительно к диктаторам, при этом речь идет о военной цели их назначения и о шестимесячном сроке исполнения должности. Третий же пример использования Ливием анализируемого словосочетания относится вообще не к диктатору, а к римскому флоту и его командованию, но речь идет – что она считает весьма показательным – о военной кампании. М. Э. Хартфилд, однако, не спешит сделать вывод о чисто военном (и неизменном) содержательном наполнении понятия rei gerundae causa, полагая, что таковое привнесено уже Ливием, а для более раннего времени понимание было более размытым, особенно в отношении диктатур времени до законов Лициния-Секстия. То, что диктатура rei gerundae causa обычно применялась для военных действий, не означает, подчеркивает американская исследовательница, что она вообще не была связана с выполнением обязанностей в гражданской сфере. Но за пределами военной сферы власть данных диктаторов четко в источниках не определена. Мы, когда публиковали свои работы по раннеримской диктатуре, не нашли, к сожалению, труд М. Э. Хартфилд, сейчас же, ознакомившись с ним, вполне присоединяемся к ее наблюдениям; они согласуются – несмотря на то, что данный автор рассматривает вопрос с другого исследовательского ракурса – с нашим выводом о том, что нет оснований жестко связывать целевое назначение диктаторов rei gerundae causa только с ведением внешней войны, хотя, чаще всего, именно для отражения внешней агрессии она и применялась. Но причиной такого применения были обстоятельства политической жизни римской общины, а не публичноправовое наполнение магистратского империя.

Как это ни странно было обнаружить у Вольфганга Кункеля (в силу разработки автором теории чисто военного наполнения империя в раннюю и среднюю Республики), но уточнение «dictator rei gerundae causa был, правда, в качестве обладателя высшей должностной власти не ограничен ведением войны» содержится в его книге, опубликованной в 1995 г. 12 (с которой мы не могли ознакомиться до написания своей монографии по диктатуре, так как она была сдана в печать в тот же самый год). Конечно, В. Кункель называл главной задачей диктаторов rei gerundae causa «высший приказ на войне», но, тем не менее, признание невоенной высшей компетенции названных диктаторов свидетельствует о далеко не полной и жесткой детерминированности исследовательских позиций этого крупного романиста абстрактными теоретическими построениями.

В целом же, теперь, когда мы подняли и с должной степенью подробности проработали тот пласт историографии, в котором трактуется содержание понятия imperium, нам становится отчетливо ясно: сведение функций диктаторов rei gerundae causa только к военной области, утверждения об отсутствии империя у диктаторов imminuto iure, отрицание невоенного целевого назначения диктаторов optima lege – звенья одной цепи, имеющей начальным исходным звеном совсем не свидетельства источников, а теоретический посыл, сводящийся к следующему: до поздней Республики магистратский империй имел сугубо военную компетенцию. Мы его считаем неверным, ибо, при непредвзятом анализе источников, он остается ничем существенным не подкрепленным. Когда мы возражали А. Хойсу, Й. Бляйкену (и их последователям) в трактовке конкретных вопросов истории римских чрезвычайных магистратур, нас заставляла это делать информация источников, мы шли эмпирически, удивляясь подчас тенденциозности их интерпретации в работах наших оппонентов и недоумевая, для чего им это нужно. Сейчас же нам предельно четко видно «для чего»: теоретическая схема заставляла их отсеивать информацию, не вписывающуюся в нее, или придавать ей несвойственный, надуманный смысл.

Но вернемся непосредственно к диктатуре ранней Республики. Мы определяли количество случаев передачи высшей власти раннереспубликанским диктаторам как примерно восемьдесят пять.13 Тем же самым числом – 85 обозначил количество римских диктатур, известных нам за период с рубежа VI / V вв. по III в. до н. э. включительно, американский исследователь Артур Каплан,14 диссертацию которого нам удалось найти также после публикации своей монографии. Подсчеты, следовательно, производились нами независимо друг от друга, но привели к одной и той же цифре. Порядка 60 диктатур из их общего количества приходятся на V–IV до н. э. (большинство из них, а именно ⅔, применялись в IV в.), когда военные задачи носителей чрезвычайной власти, безусловно, превалировали.

Диктаторы начала Республики предстают перед нами в изображении античной традиции как образцы римских доблестей и добродетелей. Дионисий

Галикарнасский и Тит Ливий особенно делают упор на том обстоятельстве, что первые носители диктаторских полномочий стремились решить внешние конфликты миром, а не кровопролитием. Такой пример являл собой первый диктатор Тит Ларций (501 г. до н. э. по Ливию, 498 г. до н. э. – по Дионисию). Дионисий (V. 76.1) подчеркивает гуманность Ларция 15 и его миролюбивые установки (V. 76.2–4), а Ливий – подтверждает ведение римлянами во время его диктатуры мирных переговоров (II. 18.11). Второй диктатор Авл Постумий (499 или 496 г. до н. э.), по словам Дионисия, также надеялся закончить войну без боя, заключением мира (VI.5.3) – ¢machtˆ katalÚsesqai tÕn pÒlemon. При этом желание избежать кровопролития сочеталось с желанием демонстрации военного и морального превосходства. Так, Ливий (III. 28.10) 16 говорит от имени Луция Квинкция Цинцинната (диктатура 458 г. до н. э.), что он не жаждет крови эквов; одновременно же историк сообщает, что диктатор прогнал врагов под ярмом.

Разумеется, диктаторы предстают перед нами, усилиями античных писателей, в основном как талантливые военачальники, наделенные всевозможными полководческими дарованиями, знаниями тактических приемов и умениями руководить армиями в самых сложных ситуациях (Liv. IV.21.9; IX.21.4; IX. 22; Dionys. VI.3.2; X.24.4–5 и др.). Непосредственно в ходе военных действий диктаторы, в изображении нарративной традиции, не только отдавали приказы, но воздействовали на сражающихся римлян разнообразными способами. Они обращались к воинам с мольбами и заклинаниями (видимо, магического характера). Ливий (II.20.10) пишет, что Авл Постумий во время боя заклинает (умоляет, настоятельно просит) всадников спешиться и заменить в сражении пехоту: tum ad equites dictator aduolat, obtestans ut fesso iam pedite descendant ex equis et pugnam capessant. Естественно, диктаторы воздействовали личным примером, смело подвергали себя опасности. Об этом, в частности, повествует Дионисий (VI. 41. 3),17 рассказывая о диктаторе Мании Валерии (494 г. до н. э.). «Начальники народа» воодушевляли предводимый ими народ призывами, апеллированием к прошлым победам, вызывали жажду мести. Так, о диктаторе Мамерке Эмилии (426 г. до н. э.) сообщается, что он вдохновлял своих отступавших воинов на активные действия против фиденян, напоминая о доблести отцов, о необходимости отмщения за причиненные бедствия (Liv. IV. 33. 3–5), так что от диктаторского империя было воодушевлено все войско (Liv. IV. 33. 6: ad imperium dictatoris mota cuncta acies).

Античное историописание в изображении полководческих действий диктаторов подчеркивает, что они ободряли римлян в бою похвалами, признанием мужества своих воинов. Ливий об Аппии Клавдии, диктаторе 362 г. до н. э., информирует, что тот на contio публично хвалил мужество легата 18 и рядовых воинов, отстоявших лагерь, вызывая у остальных желание состязаться в воинской доблести с удостоенными такой похвалы (VII.7.3).19

Были у диктаторов-полководцев и более «прозаические», менее возвышенные способы активизации военной кампании римской армии. Так, они стимулировали воинов непосредственно в ходе военных действий грядущей добычей, как это делал Папирий Курсор (диктатор 325 г. до н. э.) в борьбе с самнитами (Liv. VIII. 36. 10).20 Иногда диктаторы пытались и устыдить воинов, чтобы вселить в них отвагу. Гай Сульпиций (диктатор 358 г. до н. э.) стремился в бою с галлами заставить забыть думать об опасности, вопрошая: in castris fe- roces, in acie pavidi (в лагере беззаветно храбрые исполнены страха на поле сражения? (Liv. VII.15.2). Слова эти возымели действие (VII.15.3).21

Сообщается античными авторами, что диктаторы даже шли на психологические уловки, сопряженные с некоторым обманом. Ливий говорит о том, что диктатор Квинт Фабий (315 г. до н. э.), воюя с самнитами, скрыл от воинов прибытие начальника конницы со свежим войском (Liv . IX.23.8), считая, что воины будут храбрее сражаться, если надеяться будут только на свои силы, для чего даже приказал поджечь лагерь. Буквально говорится следующее (Liv. IX. 23.9): et, tamquam nulla nisi in eruptione spes esset, «locis» inquit «angustis, milites, deprehensi, nisi quam victoria patefecerimus viam nullam habemus» (и будто бы уповать нельзя было ни на что другое, кроме нападения, обратился с речью: «Воины, мы поставлены в такое положение, что никакого другого пути у нас нет, если мы не проложим дорогу победе»).

Не только в ходе сражений диктаторы оказывали воздействие на воинский боевой дух. Перед битвой, например, они заботились о раненых. Луций Папи-рий Курсор (диктатор 325 г. до н. э.) поступал таким образом (Liv . VIII. 36.6).²² Он, восстанавливая тела воинов, еще лучше исцелял их души (medendis cor-poribus animi multo prius militum imperatori reconciliarentur (Liv . VIII. 36.7).

Отмечая нравственные качества диктаторов, позволявшие им приобретать популярность, древние писатели обращают внимание читателей: после военных успехов диктаторы не старались приписать славу и доблестные подвиги деяния только себе, а, наоборот, щедро делились ей с другими военачальниками. Так, диктатор Квинт Сервилий Агала (360 г. до н. э.), по свидетельству Ливия (VII.11.9), хотя сам действовал блестяще (egregie), в сенате и перед народом благородно похвалил консулов и, уступив им даже честь своих деяний, сложил с себя полномочия диктатора (dictator consulibus in senatu et apud populum magnifice conlaudatis et suarum quoque rerum illis remisso honore dictatura se abdicauit).

Как видим, античная нарративная традиция широко использовала фигуры диктаторов-полководцев в качестве exempla, достойнейших примеров деяний предков, заложивших могущество римского государства. Естественно, что одним из ярчайших примеров exempla был в античной исторической традиции Марк Фурий Камилл, но о нем в таком качестве уже шла речь в одной из наших публикаций.23 Лейтмотив, постоянно присутствующий при характеристи- ке древними авторами раннереспубликанских диктаторов, – они были достойны такой должности. Ливий (IV.13.12) говорит о диктаторе Цинциннате как о человеке достойном диктаторской власти: ibi animum parem tantae potestati esse. О Мамерке Эмилии Ливий пишет (IV.17.11), что как высшей властью, так и мужем, соответствующим этой власти, удалось изгнать врагов из римской земли за Аниен: cum potestas maior tum vir quoque potestati par hostes ex agro Romano trans Anienem submovere. Применительно к его другой диктатуре (426 г. до н. э.) говорится (Liv. IV.31.5), что Мамерк Эмилий был провозглашен, когда положение римской общины требовало настоящего мужества: adeo, simul fortuna civitatis virtute vera eguit. Дионисий (V.77.2) пишет, что, начиная с первого диктатора Тита Ларция (о деятельности которого он отзывается в самых благожелательных выражениях), такое усердие сохранялось всеми, получавшими эту власть, до третьего до нас поколения (oátoj Ð zÁloj ¢p' ™ke…nou toà ¢ndrÕj ¢rx£menoj ¤pasi paršmeine to‹j lamb£nousi t¾n aÙt¾n ™xous…an ¥cri tÁj tr…thj prÕ ¹mîn gene©j). К этим диктаторам Дионисий применяет прилагательное «безупречный», «безукоризненный» (¢nepil»ptoj), уподобляя их в данном отношении самому первому диктатору – Dionys. V.77.3.

Такое уподобление не случайно: оно есть не что иное, как возведение к самому раннему примеру предков. Это проявление формировавшегося триединства понятий: mos – instituta – exempla. Уве Вальтер (Walter 2004, 55) рассматривает exempla Romana как важнейшую и самую выраженную («плакатную») часть mos maiorum. Exempla, – подчеркивает он, – конституировали mos maiorum в качестве прецедентов в спорных вопросах права и политической культуры. О. В. Сидорович (2005, 125) отмечает превращение римской историографии в акт самосознания римского народа, «который протекал в свойственных римскому историческому сознанию категориях exempla (примеров)».

Обратим внимание на примечательную особенность характеристики раннереспубликанских диктаторов у Ливия: диктаторы, действовавшие во второй половине IV в. до н. э., противопоставляются прежним, более ранних времен (в качестве такого рубежа усматривается 325 г. до н. э., отмеченный конфликтом диктатора и начальника конницы). Если у Дионисия все диктаторы до Суллы в суммарной характеристике – образец для подражания, то у Ливия (VIII.33.13) имеется восклицание о том, насколько отличаются новые предводители от древних высокомерием и жестокостью: quantum interesse inter mode-rationem antiquorum et novam superbiam crudelitatemque.

Согласно Ливию, порядка 40 диктаторов, из тех, которых он отметил в своих первых десяти книгах, решали задачи военного командования. Из них около 30 специально назначались для отражения внешней агрессии. В повествовании о них Ливий преимущественно и дает информацию о том, какие публичноправовые и сакрально-правовые акты осуществляли диктаторы. Рассмотрим действия раннереспубликанских диктаторов военно-правового характера.

Диктаторы, имевшие первоочередными целями своего назначения военные задачи, провозглашались уже после начала войны. Получив империй в обста- новке военного положения, диктатор объявлял iustitium – закрытие судов (Liv. III.27.2 24; IV. 26.12 25; IV.31.9 26; VI.2.6 27; VII.9.6 28; VII.28.3 29; X.4.2 30). При маги-стратско-комициальном уголовном процессе ранней Республики это неизбежно должно было означать приостановку действия права провокации (невозможность для граждан обжаловать обращением к народу суровый приговор магистрата – Cic. Leg. III.6 31). Обычная гражданская жизнь (domi) замирала, вступали в действие нормы militiae. Причем для диктатора они действовали и в пределах померия, и вне его, и до ликвидации военной угрозы, и после (до того, как последует официальная отставка – abdicatio). В этом одно из существенных отличий механизма реализации диктаторского империя от консульского (для консулов – независимо от оставшегося срока их полномочий – с завершением военной кампании и принятием сенатского постановления 32 внутри общины возобновлялись порядки гражданской жизни).

Как наглядно видно из приведенных пассажей Ливия, одновременно с iustitium диктатор обычно совершал еще два важнейших публично-правовых действия, относившихся к военной сфере: издание эдикта (edictum) о наборе войск и проведение воинского набора (dilectus). Эдикт объявлялся диктатором (так же, как это делали консулы) на contio (Liv. III.27.2 и др.). Такую сходку следует рассматривать как «официальную», ибо она созывалась магистратом, обращавшимся к народу с речью,33 причем не как «военную», а как «граждан- скую», ибо собравшиеся на нее граждане еще не были обязаны воинской клятвой римскому магистрату.

Очередность проведения iustitium и обнародования edictum о воинском наборе твердо установить нельзя, – складывается впечатление, что эти акты осуществлялись параллельно. Естественно, что эдикт издавал диктатор – это функция магистрата. Закрытие судов при ординарных магистратах проводилось обычно сенатским постановлением. Для периодов диктатур Ливий пишет о закрытии судов или безлично, или называет это действием диктатора (как, например, в VII.9.6). Возможны, в принципе, и вариант, подобный ситуации при ординарных магистратах (сенатское решение), и iustitium как публично-правовое действие самого диктатора. Диктатор был в подавляющем большинстве случаев (особенно в обстановке военной угрозы) креатурой сената, назначенной по инициативе сената, поэтому существенной разницы, от чьего имени закрывались суды, фактически не было (несогласования позиций здесь быть не могло). Формально-юридическая сторона скорее требовала сохранения обычного порядка, но нельзя исключить, что в критической обстановке войны предусматривалось осуществление диктатором части сенатских функций, производных от введения военного положения. В формулировке Ливия диктатор iustitium edicit (III.27.2), следовательно, мы вправе считать, что распоряжение о закрытии судов диктатором отдавалось также в форме эдикта (возможно, единый диктаторский эдикт касался сразу и закрытия судов, и проведения набора). Закрытие судов обычно сопровождалось прекращением торговых и других дел частноправового характера (et iustitium in foro tabernaeque clausae – Liv . IV.31.9)

В. Кункель обратил внимание, что эдикт диктатора о наборе часто был более суровый, чем соответствующий консульский (Kunkel 1995, 679). Это нетрудно объяснить крайней остротой военного напряжения. Действительно, неоднократно речь идет о том, что диктаторы призывали всех юниоров (Liv. VII.9.6: omnes iuniores sacramento adegit; VII.11.5: dictator… omnes iuniores nullo detractante militiam sacramento adegit; IX.29.4: omnes iuniores sacramento adigit; X.4.3: omnibus iunioribus sacramento adactis) или всех, достигших призывного возраста (Liv. III.27.3: tum quicumque aetate militari essent). Юниоры, воины в возрасте от 16 до 46 лет, довольно редко призывались все в целом, «обычно набиралась молодежь (iuventus)».34 Потребности же отражения предельно опасной военной агрессии, ради которых назначался диктатор, требовали иногда даже прибегнуть к услугам сениоров (Liv. IV.22.1: dictator omnes luce prima extra portam Collinam adesse iubet. quibuscumque vires suppetebant ad arma fer-enda praesto fuere 35; Liv. VI.2.6: iustitioque indicto dilectum iuniorum habuit ita ut seniores quoque, quibus aliquid roboris superesset, in verba sua iuratos cen- turiaret 36). Дополнительный призыв мог сопровождаться мобилизацией опытных центурионов – Liv. IV.17.10: ad dilectum a consulibus habitum (речь идет о диктатуре Мамерка Эмилия 437 г. до н. э., когда для войны уже набраны были консульские войска. – В. Д.) centuriones veteres belli periti adiecti et numerus amissorum proxima pugna expletus).37

Большая строгость набора, осуществлявшегося диктатором, включала в себя также: проведение dilectus sine vacationibus (Liv . VII.28.3), т. е. без освобождения от воинской службы, призыв юношей «носящих претексту», т. е. не достигших 17 лет (dilectu edicto iuniores ab annis septemdecim et quosdam praetextatos scribunt – Liv . XXII.57.9), как это было сделано диктатором Марком Юнием Перой после битвы при Каннах (216 г. до н. э.), или зачисление в армию вольноотпущенников, имевших детей, проведенное в качестве экстраординарной меры несколько ранее, после битвы при Тразименском озере (217 г. до н. э.), диктатором Квинтом Фабием Максимом (magna vis hominum conscripta Romae erat; libertini etiam, quibus liberi essent et aetas militaris, in verba iurauerant – Liv . XXII.11.8).

В цитированных выше фрагментах (Liv. VI.2.6. и др.) весьма важное значение имеет выражение in verba sua iuratos, обозначающее произнесение (точнее даже – повторение слов) клятвы. Не приходится, на наш взгляд, особенно сомневаться в том, что речь идет о sacramentum, но возникает вопрос: как она произносилась? В. Кункель так описывает процедуру: диктатор произносил слова клятвы, которые затем должны были быть повторены войском. Но их дословное воспроизведение осуществлялось, по его мнению, только ближайшими подчиненными диктатора (вероятно, военными трибунами), остальные же воины произносили лаконичное подтверждение (Kunkel 1995, 677). То, что существовал определенный словесный формуляр клятвы, В. Кункель аргументирует отсылкой на Авла Геллия (XVI.4.2), у которого, однако, речь идет о присяге более позднего времени – ius iurandum, дававшейся непосредственно «трибунам как государственным служащим» (Токмаков 2007, 171). Тем не менее наличие словесной фиксированной формулы, в которую облекалась клятва, вполне резонно допустить. Не приходится и отрицать, что произнесение определенных формулировок, conceptis verbis, предназначенных для повторения, было свойственно римской публично-правовой, особенно сакрально-правовой практике. Вместе с тем, сопутствующие приведенным (не вызывающим неприятия) утверждениям рассуждения В. Кункеля трудно принять полностью и безоговорочно, хотя они содержат интересные акценты. Он напоминает, что глагол dictare (давший название должности) – это интенсивная (усилительная) форма к dicere, и полагает при этом, что она означает именно «произносить клятву», находя подтверждение у Силия Италика: iamque ordine iusso obstringunt animas patriae dictataque iurant sacramenta deis et purgant pectora culpa (X.447). Здесь все же нужно учитывать, что это только одно из нескольких возможных значений данного глагола с исходным смыслом «говорить», тем более в поэтической фразе конкретизировано, что именно являлось произнесенным. Поэтому дальнейший твердый вывод немецкого романиста, что диктатор – это «присягающий», убедительным не выглядит. От выражения, имеющего смысл «произносящий клятву», или, например, от выражения «отдающий приказы» происходит название магистратуры, – в данном вопросе аргумент В. Кункеля не может быть решающим. Тем более, клятву диктатор в его интерпретации только озвучивает для повторения, а в полном смысле приносит ее (клянется) войско. К тому же В. Кункель исходит из того, что древним названием должности было magister populi, а диктатор – более позднее ее обозначение (это утверждение мы разделяем). Но тогда получается хронологический диссонанс: сакральная клятва – явление древнее;38 если именно от ее произнесения произошло название магистратуры, то оно должно было в древности и появиться. Указание В. Кункеля на то, что такое название больше подходило к диктаторам clavi figendi causa (и в целом к диктаторам с сакральными целями), появившимися в IV в. до н. э., не компенсирует, на наш взгляд, названную логическую «нестыковку».

В связи с sacramentum в историографии имеется еще одно утверждение, которое следует проанализировать. Сводится оно к тому, что, в отличие от консульских, «диктаторские войска подобной присяги не приносили», принадлежит это утверждение ведущему отечественному специалисту по военной организации Римской Республики В. Н. Токмакову (1997, 56) и подкрепляется у него ссылкой на сообщение Дионисия о Цинциннате (Dionys . X.18.2). Приведем данный текст (пер. В. Н. Токмакова):

« p£ntej ÑmwmÒkasi tÕn stratiwtikÕn Órkon, ¢kolouq»sein to‹j Øp£toij ™f' oÞj ¨n kalîntai polšmouj, kaˆ m»te ¢pole…yein t¦ shme‹a m»te ¥llo pr£xein mhq^n ™nant…on tù nÒmJ · paralabën d^ t¾n Øpatik¾n ™xous…an aÙtÕj œcein œfh kratoumšnouj ¤pantaj to‹j Órkoij – Войска уже давали консулам клятву следовать за ними в любой войне, на которую их призовут, и не оставят знамен или не совершат что-либо противное закону ( nÒmoj ), а так как диктатор принял консульский империй, то он удерживает их всех, связанных с ним своей клятвой».

Наиболее важна последняя часть фразы (после колона). В переводе неуказанного переводчика данной книги в русскоязычном издании Дионисия она выглядит следующим образом: «приняв консульские полномочия, он держит плебеев в своей власти, поскольку все они связаны своей присягой»;39 если педантично соблюдать правила перевода оборота acc. cum inf., то буквальный перевод будет, по нашему мнению, иметь вид: «приняв же консульскую власть, он сказал, что все, удерживаемые клятвой, остаются (имеется в виду: остаются в том же положении. – В. Д.)». В первом из приведенных переводов (В. Н. Токмакова) акцент сделан на том, что воины связаны клятвой с диктатором, хотя давали ее консулу, во втором – что связаны они «своей» клятвой (что можно понимать как «взаимные клятвы», по определению В. Н. Токмакова (1997, 57), не отрицающего возможность таковых и в диктаторских войсках), но у Дионисия, как видим, эти акценты не расставлены, это вопрос интерпретации. Из предшествующего текста Дионисия следует, что сам диктатор еще не объявил воинского набора, и в таком случае естественно, что клятва давалась ранее консулам при наборе по их эдикту. Как мы обосновывали в соответствующей монографии, консулы не уходили автоматически в отставку при переходе к диктатуре, они могли командовать армиями (и набранные ими войска не распускались, а использовались в ходе военных действий уже при диктатуре – см., например, Liv. VII.12.9 40), следовательно, консулы сохраняли империй. Но изменялся теперь механизм реализации их империя. Надстраивалась иерархия его носителей, диктаторские полномочия давали их носителю возможность «затмить» консульские, но, тем не менее, необходимости дополнения клятвы, данной консулам, клятвой, данной лично диктатору, могло не возникать. Однако это совсем не означает, что войска вообще никогда диктатору не давали sacra-mentum. Во всяком случае, когда античные авторы сообщают, что диктатор сам провел набор, они пишут, что он сам и обязал набранных воинов клятвой (Liv. VII.9.6; VII.11.5; IX.29.4; X.4.3 – цитаты приведены выше, и в них прямо говорится о sacramentum непосредственно в связи с диктатором).

Не вписывается, на первый взгляд, в этот ряд примеров только информация Ливия о диктатуре Мания Валерия (494 г. до н. э.); говорится, что диктатор сам провел набор, но воины давали клятву консулам: itaque quamquam per dictatorem dilectus habitus esset, tamen quoniam in consulum verba iurassent sacramento teneri militem rati – Liv. II.32.1). Однако если мы внимательно прочитаем изложение Ливием предыдущих событий того сложного для римлян года, то увидим, что консулы стремились провести воинский набор, но народ его бойкотировал. Затем назначили диктатора, он издал эдикт о наборе, который соответствовал эдикту консула Сервилия: edictum deinde a dictatore…Servili fere consulis edicto conveniens (Liv. II.30.6). А далее в том же фрагменте сообщается, что из десяти легионов набранного огромного войска по три дали каждому из консулов, а четыре использовались диктатором: quantus nunquam ante exercitus, legiones decem effectae; ternae inde datae consulibus, quattuor dictator usus. Поскольку в непосредственное распоряжение диктатора поступило далеко не все войско, то нет ничего удивительного в том, что значительная часть воинов могла быть обязана личной клятвой другим военачальникам с империем.

Таким образом, на наш взгляд, все, казалось бы, исключения из правила его только подтверждают, во всяком случае, не противоречат тезису, который мы считаем верным: войска, набранные по эдикту диктатора – как минимум те, которыми он непосредственно командовал в ходе сражений, – приводились к священной клятве ему точно так же, как это было по отношению к ординарным высшим магистратам. Это, на наш взгляд, является еще одним подтверждением общности объема полномочий, заключенных в империи, для ординарных и экстраординарных магистратов.

В ситуациях же, когда заканчивался консульский год, но власть переходила к диктатору, который принимал консульские войска (такой случай имел место, например, в 316 г. до н. э. – Liv . IX.21.1 ⁴¹), оправданно – исходя из логики имеющихся реконструкций публично-правовых и сакрально-правовых установлений римлян – считать, что, поскольку полностью изменялся состав носителей империя, войско заново обязывалось клятвой новому обладателю высшей власти.

Когда произвести воинский набор, и в каком количестве сформировать вооруженные силы – эти вопросы решал, как известно, магистрат с империем. Диктатор не был и в этом отношении исключением. Применительно к ординарным высшим должностным лицам доказано, что сенат мог оказывать влияние на то, кого и сколько консулам набирать в войско (Токмаков 1998, 162– 163), к тому же дополнительное число воинских контингентов (сверх стандартных exercitus consulares) санкционировались сенатом (Токмаков 2007, 208). Судя по всему, эта практика сохранялась и в период диктаторских правлений. Во время Второй Пунической войны, как информирует Ливий, диктатор Квинт Фабий обращался к сенаторам с вопросом о том, каким количеством «отцы» определяют потребность в легионах для борьбы против победоносного врага (Liv . XXII.11.1: tum de bello reque [de] publica dictator rettulit quibus quotue legionibus vuictori hosti obviam eundum esse patres censerent). Диктаторы обычно вообще принимали решения с учетом мнения сената, высказанного формальным или неформальным образом. Официальным или неофициальным был характер сенатских рекомендаций, – это, вероятно, определялось имевшимся в распоряжении чрезвычайного магистрата временем для принятия решения; при дефиците времени диктатор мог обойтись и неформальной санкцией сената после личных консультаций с его членами.

Как всякий магистрат с империем, отправляясь на театр военных действий, диктатор имел право назначить городского префекта – praefectus urbis. Так, Цинциннат в 458 г. до н. э. оставлял в таковой роли Квинта Фабия, собравшего сенат, который вынес решение о триумфе для диктатора (Romae a Q. Fabio praefecto urbis senatus habitus triumphantem Quinctium quo veniebat agmine ur-bem ingredi iussit – Liv . III.29.4). В ходе военных действий диктатор совершал различные акты сакрально-правового характера: проводил ауспиции перед сражениями, давал обеты (Liv . II.42.5; V.23.7; V.31.3; VII.11.4; VII.28.4; XXII.10.10 и др.), но их изучение представляет собой отдельную исследовательскую область.

«Диктатор не мог действовать без начальника конницы (magister equitum). В этом воплощалась дихотомия в военной организации пешего войска и конницы» (Токмаков 2007, 219). Отсутствие у диктатора юрисдикции над всадниками (по меткому замечанию того же автора, «диктатор командовал начальником конницы, но не всадниками») обусловило необходимость наличия империя у magister equitum. Подтверждают наличие империя у начальника конницы слова Полибия (III.97.9).42 Но империй начальника конницы – imperium minor – был производным от диктаторского, поэтому с формальноюридической стороны военные удачи начальника конницы пополняли список диктаторских побед.

Подавляющее большинство диктаторов ранней Республики, ведших военные сражения, предстают перед нами в передаче нарративной традиции как победоносные полководцы, о чем мы уже писали (Дементьева 1996, 46). Американский исследователь Н. Розенстайн также отмечает, что назначение диктатора из числа римских лидеров, уже проявивших таланты на военном поприще, было способом обеспечить эффективное руководство войсками, добавляя, что это был и наиболее легкий путь смещения плохого военачальника.43 Однако, как он подчеркивает, такой путь избавления от неуспешного полководца применялся на практике крайне редко, так как римская аристократия, выше всего ценившая dignitas, не могла дискредитировать таким образом одного из своих членов, если он не имел пятна бесчестия, а само по себе поражение на войне, на его взгляд, такового не налагало. Вопрос о политических последствиях для полководца, потерпевшего поражение, Н. Розенстайн предлагает решать так: в IV–I вв. до н. э. побежденные полководцы, как он считает, не испытывали серьезных трудностей в политической карьере, в занятии магистратур (при том, что, разумеется, победы на войне укрепляли политические позиции); напротив, в V в. до н. э. пораже- ние полководца нередко имело для него негативные политические последствия, ибо приводило к враждебному к нему отношению граждан. Это Н. Розенстайн объясняет сословной борьбой первого столетия истории Республики. Кардинальные изменения в восприятии общественным настроением военных неудач полководца, на его взгляд, произошли на рубеже V–IV вв., после тяжелого поражения римлян в битве при Аллии 390 г. до н. э. Принимая во внимание эти наблюдения, полагаем, что вопросы о том, как влияли проигранные битвы на репутацию полководца и, в целом, какова была зависимость от успешной военной деятельности таких краеугольных для римской элиты характеристик политика, как dignitas, auctoritas, honores, еще нуждаются в специальных исследованиях.

Таким образом, диктаторы ранней Римской Республики, являющие собой в античной традиции примеры exempla доблестных полководцев, предстают перед нами отнюдь не в виде схематично-идеальных образов, а в подробной конкретике их деяний, что позволяет рассматривать информацию о них в качестве имеющей под собой реальные факты, а не как чисто художественный продукт. В любом случае, эти exempla превращали обычай предков (mos maiorum) не только в поведенческий эталон (моральную норму), но и в прецедент, по сути дела, публично-правового характера. Мы считаем также, что сам институт диктатуры в исторической памяти римлян приобрел героический ореол благодаря действительным, а не мнимым успехам диктаторов, проводивших военные кампании. Публично-правовая практика применения экстраординарной власти диктаторов в военной сфере закрепила в общественном сознании граждан доверие к чрезвычайным полномочиям, предоставляемым для спасения отечества, формируя важные стороны римского менталитета и римской идентичности.

Итак, диктаторы V–III вв. до н. э., провозглашавшиеся для военных действий, осуществляли три первоочередных публичных акта, правовым образом регламентированных. Они совершали закрытие судов, объявляли о наборе войска (если призванных ординарными магистратами воинов было недостаточно для военной кампании) и непосредственно проводили воинский набор. Обращение к гражданам публиковалось в форме эдикта; вероятно, что извещение о закрытии судов, прекращении частноправовых дел и воинском наборе могло содержаться в одном эдикте. Если же по времени воинский набор от имени диктатора не был синхронизирован с переходом на военное положение жизни civitas (а провозглашение диктатора для любых целей всегда, как мы полагаем, переводило римскую жизнь в состояние militiae, ибо по отношению к диктатору не действовали и в пределах померия интерцессия и провокация к народу), тогда необходим был отдельный эдикт уже непосредственно о воинском наборе. Такой временной зазор и, как следствие, потребность в отдельном акте объявления набора могли возникать, если консульских войск было достаточно хотя бы на первую неотложную боевую операцию. Однако частая повышенная сложность и даже критичность военной ситуации, в которой назначался диктатор, требовали особого диктаторского набора, причем на самых суровых основаниях, в том числе и максимальной мобилизации. Набранные диктатором войска давали, как мы стремились аргументировать, своему полководцу сакральную клятву – sacramentum, а со Второй Пунической войны и официальную присягу ius iurandum, которые приносились всем магистратам cum imperio.

В целом же, анализ осуществления высшей власти в военной сфере диктаторами ранней Республики, по нашему мнению, наглядно подтверждает вывод о том, что империй ординарных и экстраординарных магистратов отличался не своим объемом, а нормами, регулировавшими его применение.