Панславизм в оценках чехословацкой историографии эпохи холодной войны

Pan-Slavism in the Evaluation of Czechoslovak Historiography of the Cold-War Era

В условиях Холодной войны изучение славянского фактора в истории международных отношений и судьбах славянских государств приобрело исключительную актуальность, в которой наука оказалась тесно переплетена с политикой. Изучение славянской тематики, особенно панславизма, приобрело острый политический привкус и явный оценочный характер. В трудах историков политическая предвзятость, диктуемая целями и интересами идеологической борьбы, стала нормой как в странах Запада, так и в странах «Восточного блока».

Установление просоветских режимов в странах Восточной Европы повлекло качественные изменения в национальных историографиях региона, в которых утверждалась марксистско-ленинская методология. Внимание историков переключалось на «прогрессивные» революции и «освободительные движения». Однако в чехословацкой исторической науке вплоть до подавления Пражской весны 1968 г. сохранялся плюрализм мнений и концепций. Вопросы, поставленные еще Т.Г. Масариком, еще больше стали волновать интеллектуалов: что было во благо национальным движениям славян; какую роль сыграла Россия в их национальном освобождении? На этот счет существовали различные суждения. Со временем их только прибавилось.

В марксистской историографии основной акцент делался на связях местных радикалов с российскими и польскими революционерами. В очередной раз история российско-славянских отношений превращалась в поле научного противостояния. Стороны использовали селективный отбор информации, что придавало академи- ческим дискуссиям характер жесткой политической полемики. По сути, славянские исследования нового и новейшего времени стали примером проникновения политики в науку и науки в политику Разделительные идеологические линии как метастазы пронизывали западную, советскую, восточноевропейские историографии.

Нередко научный анализ подменялся апологетикой «русско-славянского братства»1. В книге историка И. Ирасека, посвященной русско-чешским связям, констатировалось, что русофильство «наполняло чехословацкую мысль энергией и отвагой». Автор констатировал, что все славянские проекты возникали и развивались под влиянием безусловного русофильства2. В чехословацкой марксистской историографии особенно востребованными оказались работы Зденека Неедлы о чешском русофильстве и революционном движении.

Чем сильнее оказывалось политическое давление, тем упорнее чешские историки сохраняли интерес к концепции «критического славянства». После смерти Т.П Масарика его идеи развивал Эдуард Бенеш - преданный соратник и последователь Масарика, второй президент Первой республики. Книгу «Размышления о славянстве» (1947 г.) он начал писать в Лондоне, где во время Второй мировой войны находилось чехословацкое правительство в изгнании. Это был плод критического осмысления горького опыта чехословацкой государственности и ее крушения в 1938-1939 гг. Лавирование между Лондоном и Москвой, сложные отношения со Сталиным, политическая конкуренция с чехословацкими коммунистами, быстро набиравшими силу, наконец, всплеск русофильства и славянской взаимности, поднявшийся в Чехословакии на волне освобождения от нацизма, - все эти события вплелись в ткань его труда.

В шестой главе этой книги Э. Бенеш анализировал панславизм, панруссизм и пангерманизм. Он не скрывал, что в основе его подхода лежит концепция «критического славянства» Т.П Масарика. Рассматривая понятие «панславизм», Э. Бенеш выделял несколько его значений: 1) в политическом смысле как любые целенаправленные действия по объединению славянских народов в некую общую социально-политическую структуру; 2) как отдельную стратегию в российской политике по усилению политического и морального влияния России на зарубежных славян, особенно балканских; 3) расширительное толкование «панславизма» как совокупности разнообразных культурно-просветительских акций, призывов к солидарности славян с Россией, но без нарушения территориальной целостности и суверенитета отдельных государств3.

Если пангерманизм обладал мощной философской основой, то панславизм, за исключением трудов Н.Я. Данилевского и РА. Фадеева, не имел, по мнению Э. Бенеша, общей ценностной системы и целевых установок. Панславизм скорее напоминал рефлексию славянских патриотов, опасавшихся усиления пангерманских на- 137

строений4. Бенеш не без основания считал фактор пангерманизма ключевым в развитии панславистских проектов.

Вторая мировая война жестко расставила новые акценты в осмыслении славянской темы. Под влиянием борьбы с нацизмом Бенеш придал дискуссии о соотношении панславизма и пангерманизма смысл исторической альтернативы. Мировые войны - Первая и Вторая - создавали такое высокое напряжение и противостояние в Европе, что возрождалась идея о якобы «вековой и фатальной» борьбе между славянством и германством. Книга Бенеша тоже была написана под влиянием этих настроений.

В этом же ключе была выдержана книга Яна Белича о Карле Гав-личке-Боровском. Автор использовал выдвинутую Франком Вольманом концепцию идеологических доминант в чешском движении, но не критиковал «дезинтеграционную тенденцию», а напротив, усиливал ее историческую значимость, определяя термином «чеш-ство» (“cestvi”). Если осторожный политик Э. Бенеш предпочел обойти острые углы, то Я. Белич обрушился с критикой не только на пангерманизм, но и «реакционное царефильство», которое мешало прогрессивным славянским классам воссоединиться в общем революционном порыве. В духе концепции «революционного славянства», разработанной Зденком Неедлы, Белич писал о «реакционном сращивании славянофильства с самодержавием», подчеркивая, что «царская империя стремилась к созданию огромного всеславянского государства»5. Таким образом, миф о панславизме обретал второе дыхание и в марксистских трудах.

Чехословацкая историография по славянской теме раскололась на два лагеря. В 1947 г. под редакцией Й. Мацурека был опубликован сборник «Славянство в чешской национальной жизни». Одни авторы критиковали идею славянской взаимности, другие, напротив, признавали ее «ведущим принципом чешской национальной политики»6. Столкновение позиций наблюдалось и на страницах труда Славянского института, приуроченного к столетию Пражского съезда 1848 г.7 Дискуссии снова и снова совершали круги вокруг интерпретаций «славянской идеи» и ее роли в становлении чешской и словацкой наций.

1960-е гг. можно с полным правом назвать временем кульминации научного интереса к славянству и славизмам. Неизбежно сторонники и противники концепции «критического славянства» сталкивалась с терминологическими сложностями. Основные понятия - «славянская взаимность» (или «общность»), «славянство», «панславизм», «панруссизм», «русофильство» - употреблялись в разных контекстах и с различными, зачастую прямо противоположными смыслами. Это снижало качество и результативность научных споров, усиливало идеологическую напряженность.

Историческая память активно впитывала новые смыслы. Возникали прямые аналогии между национальными движениями чехов 138

и словаков в монархии Габсбургов и стремлением отстаивать свою модель социализма от диктата Кремля в конце 1960-х гг. Споры о славянстве вызывали повышенный общественный интерес. Многие чехословацкие историки выступили на стороне реформаторов в 1968 г. Примером может служить широкое обсуждение исторических судеб “slovanstvl”, развернутое на страницах ведущего чехословацкого научного журнала «Словански пршеглед»8.

В Чехословакии были организованы крупные международные конференции славистов - в 1959 г, 1961 г. - в Братиславе; в 1959 г, 1966 г. - в Смоленице; в 1966 г. - в Опаве. Славянская тема была выделена как ключевая в изучении международных отношений в Центральной и Юго-Восточной Европе. На конференции в Смоленице в 1959 г. Людовит Голотик призвал к разработке новых методологических подходов и отказу от абсолютизации понятия «славянство»/“81оуап81у1” как такового. Дискуссии нередко заходили в тупик из-за терминологической путаницы.

В 1964 г. вышли в свет монографии Иозефа Колейки и Франка Воллмана, ставшие заметным явлением историографии.

В книге Иозефа Колейки «Славянские программы и идея славянской взаимности в XIX-XX вв.» доказывалось, что феномен «славянства» был ограничен во времени и возможностях. Славянская идея, по его мнению, была способна воспроизводиться только в кризисных ситуациях, когда требовалась национальная мобилизация9. Этот взгляд соответствовал общему настрою сторонников концепции «критического славянства», которые отстаивали тезис, что славянская идея была лишь инструментом чешской политики в целях политического шантажа Вены.

Книга Ф. Воллмана «Славизмы и антиславизмы в весну народов» представляла новый взгляд на историю славизмов как понятий. В отличие от многих своих коллег, он начал с главного - изучения эволюции их смыслов в различных исторических источниках. Одним из первых он использовал не только сравнительно-исторические, но и культурологические методы анализа. Исследуя лексические пласты XIX в., ученый убедительно доказал, что термин «панславизм» имел всегда широкое и неоднозначное толкование. Его смысловая неустойчивость и многозначность объяснялась, прежде всего, негативной рефлексией западноевропейской публицистики.

Искусственно созданный фантом «политического панславизма» отражал специфику мышления интеллектуалов из стран Западной Европы. Анти-панславизм и русофобия были настолько типичным явлением, что они не хотели и не могли видеть протест славянских обществ против германизации и неравноправного положения. Ф. Воллман делал вывод, что «панславизм» понимался западными интеллектуалами в колониальных, экспансионистских категориях10. Это было важное наблюдение, не характерное для чехословацкой историографии, с особым пиететом воспринимавшей англо-амери- канскую историческую школу

Другая тема, поднятая Франком Боллманом - это развитие славянской идеи в России. Вслед за Т.Г. Масариком и Э. Бенешем он подчеркивал, что после Крымской войны русское славянофильство переродилось в панславизм. Если в Чехии панславизм представлял собой цепь последовательно изменявшихся славизмов от литературно-языковых до политических, то в России преобладала та политическая форма панславизма, которая напрямую развивала идеи самодержавия. Ф. Воллман различал имперскую форму панславизма от общественных симпатий к «угнетенным славянам». Ученый подчеркивал: «Циничное использование правительством религиозных и национальных чувств славянских народов не имело ничего общего с идеями писателей, основанными на традициях народного Православия»11.

Широкий резонанс вызвала конференция в Братиславе в 1967 г, организованная Историческим институтом, где развернулись острые дискуссии между историками из Западной Европы и США, СССР и стран Восточной Европы. Эта конференция, инициатором которой выступил Людовит Голотик, имела научный успех и была отмечена в крупных публикациях по истории монархии Габсбургов. Доклад Роберта Канна о внутренних и внешнеполитических факторах, вызвавших дуализм 1867 г, еще более усилил интерес к панславизму. Канн настойчиво продолжал повторять тезис о панславистской угрозе России12.

Продолжением дебатов стал сборник статей ведущих чешских и словацких ученых «Славянство в национальной жизни чехов и словаков», изданный в 1968 г. В нем был поставлен вопрос об исторической терминологии и необходимости однозначного понимания научных понятий. Исследователи стали осознавать, что в славянской проблематике кроется ловушка. В каждом конкретном случае понятия, столь хорошо знакомые, подобно хамелеонам, меняли окраску и смыслы13.

Историки тогда попытались найти консенсус в использовании базового концепта “slovanstvl”. Решено было признать наиболее универсальное толкование, то есть всю совокупность исторически меняющихся форм общественного сознания, в которых проявлялась идея славянской общности. Основная задача заключалась в том, чтобы выявить сущность этого общественно-исторического явления и формы его проявлений, а также определить его роль и место в национальных идеологиях славян монархии Габсбургов.

В ряде текстов сборника были поставлены темы, необходимые для осмысления роли славянской идеологии в монархии Габсбургов и влияния России на австрийских славян. Историк Вацлав Жа-чек показал, что русофильство и полонофильство в середине XIX в. выступали как две альтернативы для чешского движения. Польское восстание 1863 г. стало водоразделом для чешской политики.

Те, кто поддержал польских революционеров, одновременно выступали против «славянской взаимности» с Россией. В статье В. Го-стички была проанализирована эволюция представлений о всесла-вянстве от первых будителей 1830-х гг. до политической программы австрославизма. Владимир Штястны поставил вопрос о «так называемой славянской политики России» и ее влиянии на чешскую среду14. Тогда чешским историкам еще представлялся дискуссионным термин «славянская политика», поскольку не хватало источников, чтобы делать выводы о самостоятельном направлении внешней политики России, ориентированном на зарубежных славян.

Радикализация общественных настроений в 1967-1968 гг. подпитывала исторические исследования сильными эмоциями, особенно если это касалось темы чешского и словацкого русофильства. За сравнительно короткий отрезок времени сложился спектр мнений - от резко критических (русофильство отвлекало от национальной борьбы, заводило политику в область утопий) до апологетических (источник борьбы против германизации, средство национальной самоценности). Между этими двумя крайними точками зрения выдвигался ряд компромиссных формулировок - от антицаристского «реакционного царефильства» до «прогрессивного русофильства», ориентированного на сотрудничество с радикальными демократами из России.

Все более становилось очевидным, что споры об историческом прошлом имели прямые аналогии с настоящим. Но исторические дискуссии были прерваны. После ввода войск Варшавского договора в августе 1968 г. в Чехословакию последовали репрессии «неблагонадежных» интеллектуалов. Одни ученые были вынуждены покинуть страну, другие лишились права публиковать свои работы в научных журналах и преподавать в университетах. Историки уже не решались на публичные откровенные высказывания.

В противовес славянской теме в чешском диссидентском движении получил широкую популярность центральноевропейский дискурс. Он стал активно развиваться в научных центрах Австрии, ФРГ, США, где работали политические эмигранты из Чехословакии. Не будет преувеличением констатировать, что, несмотря на политическую цензуру 1970-х гг. и ее ослабление в 1980-е гг, центральноевропейский дискурс стал для чешских и словацких интеллектуалов своеобразным кодом «свободы», выражением протеста. Об исторической роли русофильства можно было говорить только в прошедшем времени. В коллективной памяти оно было перечеркнуто подавлением Пражской весны.

Только к середине 1980-х гг. вновь стали появляться крупные исследования по славянской проблематике. В качестве примера можно привести монографию ведущего официального историка М. Куделки, в которой рассматривались европейские представления о научной дисциплине - славистике15. Вопросы славянской идеоло- гии через 20 лет снова стали обсуждаться на совместном заседании чехословацко-югославской комиссии. Результатом ее работы стал сборник статей, в которых отразилась новая тенденция. Национальные движения стали изучаться не только сквозь призму идеологии, но и прежде всего на основе сравнительного анализа их социального состава. Историко-социологический подход позволил выйти на новый уровень осмысления национализма и сосредоточить внимание на роли отдельных социальных групп в политических процессах16.

Новые подходы стали проявляться и в изучении славянской темы. Чешские и словацкие историки пытались найти выход из замкнутого круга дискуссий об исторических альтернативах национальных движений. В концептуальной статье Владимира Штястного и Мирослава Шестака был предложен новый взгляд на соотношение национального и общеславянского начал. Авторы отказались от прежней интерпретации их альтернативности. По мнению ученых, идеология чешского буржуазного национализма органично включала славянскую идею, которая была необходимой частью чешской идентичности17. Такой подход снимал многие вопросы прошлых дискуссий.

В книге словацкой исследовательницы Татьяны Ивантишиновой был проведен анализ славянских представлений в русской интеллектуальной традиции. На основе большого количества источников Т. Ивантишинова смогла раскрыть особенности взаимовосприя-тия русских, чехов и словаков в 1830-е - 1860-е гг; она отказалась от оценочных комментариев, применяя конструктивистскую методологию. Историк показала роль социокультурного фактора в процессах восприятия образа другого18.

Но на рубеже 1980-х - 1990-х гг. славянская проблематика уже не была так активно как раньше востребована в историографии. На первый план вышли сравнительные историко-социологические исследования, блестящим примером которых стали труды Мирослава Гроха, посвященные национальным движениям малых народов Европы19.

В 1988 г. вышло в свет фундаментальное исследование профессора Карлова университета Отто Урбана «Чешское общество 1848 - 1918 гг», которое пересматривало прежние подходы к политической истории. На этот раз чешская история была органично вписана в общий контекст монархии Габсбургов. Славянские сюжеты растворились в национальной канве чешской политики. Отто Урбан благоразумно обошел молчанием вопросы о панславизме, посвятив несколько абзацев русофильскому направлению20. Это было новым прочтением чешской истории, в котором существенно изменялись смысловые акценты. Славянская тема, как несущественная, отходила на задний план. Во главу угла ставились вопросы чешско-немецких отношений, политические взаимосвязи Праги и Вены, интеграционные и дезинтеграционные процессы в общегосударственном пространстве.

Таким образом, изучение славянской идеологии XIX - начала XX вв. имело в чехословацкой историографии разные оттенки политической актуальности. Пики интереса - академического и общественного - пришлись на экзистенциальные для Чехословакии периоды (1948 г. и 1968 г), когда перед обществом остро стояла проблема выбора. Каждый раз в научных исследованиях возникали прямые аналогии с современностью, дискуссии о прошлом открыто или закамуфлировано вбирали в себя проблемы настоящего. В этом смысле развитие чехословацкой историографии - пример того, сколь тонка бывает грань, отделяющая историческую науку от современных процессов развития коллективных идентичностей.

Тем не менее, чешские и словацкие историки внесли существенный вклад в осмыслении этой сложной проблематики. Во-первых, они заложили основы для исследования запутанной истории «славянских понятий», показали их многозначность и текучесть в разных исторических контекстах. Во-вторых, был сделан существенный вклад в систематизацию различных проектов славянской интеграции. Наконец, в-третьих, ими был преодолен односторонний подход, заложенный в концепции «критического славянства» об альтернативности общеславянского и национального начал в чешском движении. Было доказано, что эти представления дополняли друг друга в складывавшейся ценностной системе идентичностей модерна как у чехов, так и словаков.