Парижский архив знаков памяти в рижских «Перезвонах» (1925 – 1929)

гово-промышленных предприятий в Париже»6 за 1921 год указано, что «на 1 июля 1921 года русские беженцы распределились за границей следующим образом: «Польша – 400 т., Германия – 300 т.,.. Франция – 65 т.,.. Италия – 15 т.,.. Чехословакия, Австрия и Венгрия по 5 т.»7. В «Справочнике» за 1930 и 1931 год заметно большее количество русских магазинов, ресторанов, аптек8. В литературно-художественном журнале русского Парижа «Иллюстрированная Россия» за 1936 год много любопытных объявлений о праздновании Нового года и Рождества, Масленицы в русских ресторанах9, а также рекламы русских фабрик колбас и кон-сервов10, русских молочных ферм11, русских парикмахерских12, аптек для русских13. Русских в столице Франции уже нельзя не заметить.

Психологический комплекс жизни на пороге, комплекс, связанный с некоторыми надеждами на более удачное и стабильное устроение своей жизни, на появление новых возможностей для творчества еще достаточно характерен для атмосферы культурной жизни эмигранта в Париже, но он уже не связан с надеждами сменить страну – больше ехать некуда. Неизбежно этот комплекс психологии порога начинал транс- формироваться в другой комплекс – комплекс тупика, предела, завершающей рамы как ощущения завершенности пути, окончательности. Для жизни и творчества оставалась, кажется, только одна возможность – жизни в прошлом, творческой обращенности к воспоминаниям о навсегда, бесповоротно утраченном. Утраченным был в том числе и миф о блистательном Париже, как Мекке творческой свободы, красоты, полноты и радостности жизни. Этот миф был последним прибежищем эмигранта, последней надеждой. Но утрата этого мифа возвращала к еще более фундаментальной утрате – утрате России, к угрозе потери своего языка, творческой способности, способности жить.

В Париже с новой силой вставал вопрос не только индивидуального творческого самоопределения писателя, который не по своей воле, а по воле исторических обстоятельств оказался в Париже, но и национально-культурного самоопределения эмигрантов в стране, которая жила своей активной творческой жизнью. Взгляд эмигрантов естественно обращался в прошлое, в котором открывалось много такого, что объединяло очень разных людей – все они пережили катастрофу гибели старой России, которую все они потеряли и в которую больше не было возврата. Этот личный и коллективный исторический опыт становился фундаментом существования личности: «важнейшее для нас есть общий знак – креста, наученности, самоуглубле-ния»14 – это архив памяти, который нужно было сохранить для себя и для своих детей.

Архивы сопровождают человека почти всю его жизнь – фотографии, письма, документы, безделушки и многие другие знаки памяти, отсылающие к людям, событиям, переживаниям ушедшего времени. Память – и личная, и коллективная – избирательны: все эти предметы могут храниться где-то в течение очень многих лет, пока некоторые из них не окажутся почему-то важными и будут разысканы, потому что по какой-то причине память обратилась к событиям и людям давнего времени, чтобы оживить их, вернуть их присутствие в своем сознании. Для русской эмиграции, особенно писателей 2030-х годов, создание знаков памяти и архивов было одновременно и очень личным делом, и долгом. Евгений Чириков признавался: «Тоскуя по Волге, я выстроил себе «городок на Волге»… Сделан из: позеленевшей коры – (горы), из красноватой осокори (луговой берег), из пробки (постройки городка), из ноздреватой губки (деревья садов), из стекла (вода). Все тронуто масляными красками. Каждое утро, просыпаясь, прежде всего иду на Волгу! Прага, 5 – III – 27 г.»15. Борису Зайцеву о России напоминала горсть русской земли и несколько колосков, которые бережно хранились в углу с иконами, рядом с лампадкой. «Мы на чужбине, и надолго (а в Россию верю!). И мы столько видели, и столько пережили, столько настрадались. Нам предстоит жить и бороться, утверждая наше»16. Это фраза из романа «Золотой узор», начатого в начале 20-х годов в Борисом Зайцевым в Берлине, и она рифмуется с подобными мыслями из публикаций К.Бальмонта, О.Даманской, Е.Чирикова и др., в которых прослеживается одна общая в деятельности русских писателей, оказавшихся по ту сторону границы России миссия – для «утверждения нашего» беречь архив своей памяти, актуали-зуя, переживая заново определенные моменты из своей судьбы, исторические реалии (войну, революции, аресты, потери близких), очевидцем которых был, оценить, заново прочувствовать это и, возможно, понять, узнать что-то главное. Так знаки индивидуальной памяти оказывались и знаками памяти коллективной. Поэтому так важная была и сознательная установка на сохранение истории русской эмиграции – прямого продолжателя и наследника дореволюционной России. Известный архив Николаевского основой своей имел газеты и журналы эмиграции, которые присылались в редакцию берлинской «Новой русской книги», которые сохранил Б.И.Николаевский, тогда ее сотрудник17. Память как личный архив становится у Б.Зайцева, И.Шмелева, И.Бунина, В.Набокова, М.Цветаевой важнейшим источником тем, мотивов и сюжетов литературных произведений.

Ведущие деятели русской эмиграции, пытаясь выполнить свою миссию – сохранение русской культуры, ее лучших образцов, создавали журналы на манер отечественных. Так, русские эмигрантские журналы «Перезвоны» и «Жар-птица» напоминали дореволюционные журналы «Мир искусства», «Золотое руно», «Аполлон» и, в какой-то мере, «Старые годы», а берлинский русский журнал «Новая русская книга» – литературно-художественный и библиографический журнал «Весы». С той только разницей, что в них стало больше тем о русском искусстве, которое таким образом популяризировалось на Западе.

Своеобразная палитра культурного мира русской эмиграции, многообразный пестрый и единственно полный, сохранившийся до нашего времени, архив памяти, представлены в русскоязычных журналах, выходивших в Берлине, Париже и Риге в 20-е годы.

Остановимся на журнале «Перезвоны», выходившим в издательстве «Саламандра»¹⁸ в Риге с 1925 по 1929 годы¹⁹. Живший с 1924 года в Париже Борис Зайцев, будучи редактором литературного отдела, собрал вокруг журнала лучшие литературные силы русского эмигрантского Парижа, вел переписку с И.Буниным, И.Шмелевым, Вас.И.Немировичем-Данченко, А.Федоровым, характеризуя новый журнал как «литературный, без политики, со снимками, еженедельный, … провинциальный «семейный» журнал, особенно ни на что не претендующий. По художественной части – Добужинский… Приглашены все так называемые «известные» писатели, … да вообще тут парижский наш круг весь будет»²⁰; «половина № — литература, дальше детский отдел, юмор, снимки, текущая жизнь и т.д….»²¹.

Основной авторский состав журнала находился в Париже, но вместе с тем специфической особенностью этого парижско-рижского журнала было то, что он объединял все силы эмиграции, не зная границ внутри «русского рассеяния»: в этом рижском издании публиковались, кроме живших во Франции К.Баль-монта, М.Алданова, Бор. Зайцева, И.Бунина, А.Куприна, Н.Тэффи, М.Цветаевой и русских рижан С.Белоцветова, Ив.Лукаша, С.Мин-цлова и художников Н.Богданова-Бельского, С.Виноградова, также авторы, жившие в Болгарии (Любовь Столица, А.Федоров), и Чехословакии (Е.Чириков).

В «Перезвонах» проявился ряд своеобразных черт культуры русской эмиграции: во-первых, это ориентация на память о культуре XIX – начала XX вв., так называемых Золотом и Серебряном веках: в номерах журнала публиковались: сказка В.Даля «Счастье», сказка Л.Толстого «Большая медведица» и его же рассказ «Акула», «Сказание о Вещем Олеге»

А.С.Пушкина, его же «Сказка о рыбаке и рыбке» и отрывок из «Евгения Онегина», «Ночь перед Рождеством» Н.В.Гоголя, стихотворение Н.А.Некрасова «Дядюшка Яков», рассказ Ф.М.Достоевского «Мальчик у Христа на елке». Таким образом журнал передавал следующим поколениям эмигрантов – их детям и внукам – памятники классической русской литературы, поддерживая таким образом старую традицию семейного чтения.

Важная особенность журнала – доминирование литературных и художественных материалов над информативными, развлекательными, над сиюминутностью, также связана с задачей сохранения и передачи наследия русской культуры: каждый номер посвящен одной теме

(древне-русскому зодчеству, старинным усадьбам «подмосковным», «Дню Русской Культуры», рождественским святочным мотивам в искусстве, изображениям Богоматери и Св. Младенца в искусстве, Пасхе, старому Петербургу, Эрмитажу, Москве, Волге, Великому Новгороду и Пскову ко Дню Русской Культуры, Киеву, казачеству, войне 1812 года, Крыму, русской иконе и др.), или художнику (М.В.Нестерову, С.А.Виноградову, Н.П.Богданову-Бельскому, И.Е.Репину, К.А.Коровину, В.М.Васнецову, А.М.Васнецову, М.В.Добужинскому, И.И.Ле-витану,    И.Я.Билибину,    В.В.Верещагину,

Н.К.Рериху, Б.М.Кустодиеву, И.К.Айвазовс-кому, Ю.П.Анненкову и др.).

«Перезвоны» был рассчитан на эмигрантскую аудиторию и имел своей целью сохранение русского языка, русской литературы и искусства, традиций русской культуры, истории. Миссия его просветительская: есть детский уголок, много культурных обзорных очерков. Тема памяти как архива («скрижали», заключенные в «недосягаемый ковчег») заявлена уже в первом номере журнала в стихотворении К.Бальмонта «Обетование»:

Сомкни усталые ресницы,

На то, что было, не смотри.

Закрыв глаза, читай страницы, Что светят ярко там внутри.

Из бездны ада мы бежали,

И море бьет о чуждый брег.

Но заключили мы скрижали В недосягаемый ковчег.

Храни нетронутость святыни, Которой перемены нет.

И знай, – от века и доныне Нам светит негасимый свет.

Когда ж ягненок с волком рядом

Пойдут одну зарю встречать, Вдруг разомкнется нам над кладом Теперь сомкнутая печать.

( Перезвоны. — 1925. — № 1. — С. 1 )

Выраженная в стихотворении мысль о том, что «святыня», заключенная в этот ковчег, должна сохраняться в «нетронутом» виде, и таким образом «от века и доныне» освещать жизнь своим «негасимым светом» до наступления идеального будущего, когда сомкнутая над этим кладом печать сможет разомкнуться, может рассматриваться как программа сохранения архива памяти как едва ли не священного долга и завета прямых наследников культуры дореволюционной России. России.

Процитированное стихотворение К.Баль-монта тем более можно рассматривать как программное, так как тема была продолжена и в последующих номерах журнала, например, в стихотворении Ольги Далматовой «Снится мне…» в третьем номере журнала, в тридцатом номере в стихотворении К.Бальмонта «…Звон при церкви…», в стихотворении кн. Ф.Ка-саткина-Ростовского «Перезвоны» в шестнадцатом номере.

Еще важнее то, что журнал фактически и строился как своеобразный архив-хранилище артефактов и знаков памяти, символов дореволюционной русской культуры, которые должны были служить как бы путеводной звездой для русского в изгнании.

PARIS ARCHIVE OF THE MEMORY SIGNS IN RIGA «PEREZVONY» (CHIMES)

1 Samara Regional State Academy (Nayanova)

2    Samara State University