Поэма К. Хетагурова "Чи дae?" в русскоязычном переводе Л. Озерова: лексико-семантический анализ

Переводоведение как наука все больше интегрирует междисциплинарные сферы. Отдельные аспекты теории и практики перевода становятся объектом исследования специалистов в различных областях знания: лингвистике, литературоведении, этнографии, психологии, социологии и др. Потребность в обобщении проблем теории художественного перевода как разновидности межъязыковой и межкультурной коммуникации в последнее время особенно возросла для филологических дисциплин. Настоящее исследование является первой попыткой анализа поэмы основоположника осетинской литературы Коста Левановича Хетагурова «Чи дæ?» («Кто ты?») в переводе известного русского поэта, литературоведа Льва Адольфовича Озерова (псевдоним Льва Адольфовича Гольдберга, публиковался также под именами Лев Берг, Л. Корнев ). Обращение к творческому наследию двух авторов связано с предстоящими юбилейными датами: 160-летием К. Хетагурова (1859–1906) и 105-летием со дня рождения Л. Озерова (1914–1996).

Творчество К.Л. Хетагурова известно на различных языках. Благодаря огромной и кропотливой работе межкультурных посредников произведения Коста Хетагурова стали достоянием читателей на английском, французском, немецком, арабском, исландском, китайском, польском, чешском, болгарском, венгерском, португальском и на языках стран быв-

шего СССР. Интерес переводчиков к наследию Коста не угасает и по сей день. В последнее время поэзия гения осетинской литературы зазвучала в новой переводческой интерпретации на бурятском, французском, абхазском, грузинском языках. Особенно широко представлено творчество К. Хетагурова в русскоязычном художественном пространстве. Начиная с конца 1930-х гг. на русском языке в переводе А. Гулуева, Л. Озерова, А. Ахматовой, Б. Иринина, П. Панченко, Б. Брика, Б. Серебрякова, С. Олендера, М. Исаковского, Н. Тихонова, С. Липкина, А. Шпирта, Б. Авсараго-ва, Н. Заболоцкого, В. Казина, П. Антокольского, И. Уткина, Д. Кедрина, Н. Ушакова, П. Семыкина и др. изданы поэтические, прозаические, драматические, публицистические произведения К. Хетагурова. Некоторые произведения переводились не единожды. В ходе множественной интерпретации одного и того же подлинника раскрывались разные грани художественного текста – донора, демонстрировался переводческий метод и способы достижения переводчиком эквивалентности на уровне отдельных единиц.

Активно укреплял литературные связи осетинского и русского народов Л.А. Озеров. Мастер поэтического слова на русском языке представил стихотворения К. Хетагурова «Если б запеть мне, как нарту, умело...», «Прощай!..», «Песня бедняка», «В новогоднюю ночь», «Без пастуха», «Привет», «А-лол-лай», «Дума жениха», «Синица», «Шалун», «Лето», «Зима», «Будь мужчиной», поэму «Кто ты?» (1974) [28]. Не зная язык оригинала, Озеров прибегал при переводе к помощи подстрочников, которые, в свою очередь, сами нуждались в доработках. Несмотря на это, его переводческий талант позволил создать ряд замечательных поэтических произведений.

Как известно, перевод лирического произведения – наиболее сложный и кропотливый вид художественного перевода. Передача стихотворной формы, отражение эстетического своеобразия, сложной системы лингвистических и лингвокультурологических средств текста – основной круг задач, реализуемый транслятором в поэтическом переводе.

Поэма «Чи дæ?» («Кто ты?») занимает особое место среди произведений Коста Хе-тагурова. Написанная на автобиографической основе (раннее сиротство, притеснения мачехи, неудача в личной жизни) поэма переводилась на русский язык также П. Сосиевым (1936) [29], Е. Благининой (1939) [27], А. Ахматовой (1951) [26]. Варианты русскоязычно- го перевода А. Ахматовой в сопоставлении с оригиналом рассматривались нами подробно в предыдущих исследованиях [10, с. 209–231; 12, с. 96–115].

Сюжет поэмы «Чи дæ?» связан с социальным мотивом. Мысль о невозможности обретения личного счастья для бедного юноши в господствующем социальном мире звучит лейтмотивом в произведении. Сравнительному анализу различных вариантов поэмы на русском языке посвящена статья В.С. Томел-лери и М. Сальватори [24, с. 10–19]. Переводы рассмотрены исследователями на предмет адекватности лексических средств переводящего языка, главным образом влияющих на сохранение национальной специфики переводного текста. Анализ других особенностей (стилистических, лексических и проч.) переводного текста свидетельствует о намеренной русификации переводчиком отрывков подлинника. Обратимся к первой строфе:

Мыггагæй мæ ма фæрс, ‒

Уæздан лæг нæ дæн;

Mæ уындмæ мын ма кæс, ‒

Нæ бæззын чызгæн [25, с. 70];

Не спрашивай, кто я родом,

Не из узденей я (дворян, привилегированных).

Не смотри на мою внешность (не цени меня по внешности),

Не гожусь для девушки (я не красавец) (подстрочный перевод) [16. Д. 102. П. 14. Л. 44];

Не спрашивай, кто я.

Ведь ясно, как день, ‒

И это не скрою, ‒

Что я не уздень [19, с. 19].

Из предложенных Коста строк в переводе Озерова не все нашли свое художественное отражение. Лексика и стиль русскоязычного текста далеко ушли от оригинала. Отсутствие последних двух строк подлинника в переводе компенсировано выражениями ведь ясно, как день, – / И это не скрою, характерными больше для стилистики русского текста.

Сравним вторую строфу:

Mæ хæдон ‒ четæнæй,

Mæ куырæт ‒ кæттаг,

Mæ цухъхъа – цъæх тынæй, Нæхи хохбæстаг [25, с. 70];

Рубашка моя из холста,

Бешмет – из грубого полотна,

Черкеска моя – из грубого, домашнего сукна, Вытканного в наших горах [16. Д. 102. П. 14. Л. 44];

Рубаха – холстина,

Черкеска, бешмет, ‒

Для горского сына

Наряднее нет [19, с. 19].

Приведенный фрагмент отражает стремление переводчика не столько сохранить элементы одежды горца, сколько донести до реципиента национальные особенности переводимого текста. Определенную национальную окраску в тексте несут лексемы четæн, кæттаг, тын. При переносе разновидности холста, как видим, Озеров ограничился одним наименованием, шерстяная ткань опущена в переводе. Проигнорированы некоторые элементы одежды лирического героя в следующей строфе: Нымæтхуд, æрчъитæ, / Мæронбаст – уæрдæх (Войлочная шапка, арчъита, / Мой пояс – бечева...) ‒ Арчита, заботы / Несносного дня . Автор не случайно акцентирует внимание читателя на деталях одежды, а создает при этом образ бедняка.

В переводе слабо отражена социальная оценка, данная автором герою. У Озерова она звучит чисто символически без четкого описания его внешнего облика. Экзотизмом выглядит транслитерация в тексте лексемы арчъи-та (горская обувь из сыромятной кожи), которая требует для реципиента комментирующего перевода.

Дальнейшее повествование о судьбе Одинокого в переводе Озеровым ведется не прямыми номинативными значениями. Однако лексические изменения текста не столь существенно повлияли на смысл отрывков текста. В качестве примера можно привести следующую строфу:

Мæн иу ус фæхаста

Сывæллонахуыр,

Йæ дзидзи нæ ласта

Мæ дзыхæй, мæгуыр [25, с. 72];

Меня одна женщина воспитала, Привыкшая к детям.

От груди (соска. ‒ Е.Дз. ) не отнимала

Меня, бедняжка [16. Д. 102. П. 14. Л. 45];

Вскормлен я другою,

Что день изо дня,

Не зная покоя,

Растила меня [19, с. 20].

Демонстрация полных эквивалентов слов оригинала вряд ли привела бы, на наш взгляд, к прагматическому восприятию реципиентом исходной информации, а местами могла быть истолкована иронически. Примером необходимого избирательного отношения переводчиком к каждому слову может служить перевод лексемы æдæрсгæ (с упоеньем) в строфе:

Фæхъомыл дæн афтæ, –

Æдæрсгæ цыддæн…

Кæм заргæ, кæм кафгæ

Æмбырдтыл зылддæн… [25, с. 72];

Так подрос я,

Стал уверенней ходить...

То с пением, то с пляской

Я по пирам ходил [16. Д. 102. П. 14. Л. 45];

Потом с упоеньем

Скитался, упрям,

То с пляской, то с пеньем

По многим пирам [19, с. 20].

На наш взгляд, здесь Озеровым не совсем верно расставлены акценты содержания. У Коста лирический герой бесстрашно переносил все свои невзгоды, у Озерова же тяжбы жизни приводили его в состояние восторга. Лишенный лексической близости перевод следующего отрывка сохранил лаконичность и эквили-неарность строк стиха в оригинале.

Йæ рард дæр ысхуыстæй,

Йæ рæвдыд дæр ‒ над,

Йæ «цу-ма» рæхуыстæй, ‒

Гъеуый дам дын ‒ мад! [25, с. 74];

Ее подарки – пинки,

Ее ласки – побои,

Ее поручения – уколы одни,

И это называлась – мать! [16. Д. 102. П. 14. Л. 46];

Узнал, что такое

Власть злобной руки,

Чья ласка ‒ побои,

Гостинцы ‒ пинки [19, с. 20].

Дальнейшие тяготы лирического героя (смерть отца на охоте и продажа земли на разорительные поминки) в переводе отражены таким образом:

Скитался по свету ‒

Светло или мгла...

Разбился он где-то! ‒

Вдруг весть к нам дошла.

Жена погрустила

И вскоре потом

Продать поспешила

И землю, и дом [Там же, с. 21].

Так приведенный отрывок выглядит в оригинале:

Фæдзурынц æй ал-хатт, ‒

Мæ фыдæй хуыздæр

Лæг цуаны нæ ахатт.

Ныххæррæгъ кæмдæр! [25, с. 74];

Рассказывают часто –

Лучше моего отца

Никто не охотился...

Разбился он где-то [16. Д. 102. П. 14. Л. 46];

Ус хистытæ кодта, Фæуæйкодта зæхх, Цы ардта, уый хордта Æввонгæй, дзæбæх [25, с. 76];

Жена делала поминки.

Распродала землю,

Все, что находила в доме, –

Проматывала [16. Д. 102. П. 14. Л. 46].

В строках перевода звучит определенная недосказанность. Русскоязычный читатель не становится свидетелем жизненных перипетий лирического героя. Причина продажи земли (а в переводе еще и дома!) на многочисленные разорительные поминки не указана в представленном отрывке. Как известно, в осетинской действительности дореволюционной поры поминки по усопшему приводили к полному разорению семьи. Необходимость устроить пышные проводы члена семьи в загробный мир требовала заклания всего крупного и мелкого рогатого скота, на приготовление поминального стола уходила и остальная часть имущества. Переводчику, как кажется, необходимо было донести национальные особенности быта осетин.

Репрезентация одной строфы иногда требовала от Озерова развернутого отражения:

Ус афæдзы бонмæ

Йæхиуыл хæцыд, ‒

Уæлладжыры коммæ

Чындзы та фæцыд [25, с. 74];

Мачеха продержалась у нас

Еще год.

А потом опять вышла замуж

В Алагирское ущелье [16. Д. 102. П. 14. Л. 47].

В переводе читаем:

А мачеха тут же

(Лишь год прождала)

Нашла себе мужа,

За ним и пошла

В соседстве неблизком

Средь новых забот

Теперь в Алагирском

Ущелье живет [19, с. 20].

Наличие контраста в первых двух строках (тут же и год прождала) перетекает впослед- ствии в детальное описание. Как видим, в переводе адекватное эстетическое воздействие на реципиента достигается поэтическим переосмыслением первичных значений слов оригинала. Географически правильным оказалось указание Л. Озеровым на новое соседство мачехи в Алагирском ущелье. Место основного действия в поэме не названо. Вполне вероятно, что описываемые события локализируются в селении Нар Алагирского ущелья, выходцем из которого был сам Хетагуров.

В следующей строфе переводчику необходимо было передать фразеологизм с ярко выраженной национальной коннотацией мæн къæйыл ныууагъта (с осет. дословно «меня оставила на каменной плите»):

Мæн къæйыл ныууагъта...

Йе амæл, йе рæз, ‒

Æвæццæгæн загъта:

Куыст – цардæн фæрæз! [25, с. 74];

Меня оставила в разоренном доме...

‒ Или умри, или живи –

Наверное думала про себя, ‒

Труд – средство жизни [16. Д. 102. П. 14. Л. 47];

‒ Живи, ты свободен.

Умрешь, не беда! ‒

К какой я был годен

Работе тогда? [19, с. 22].

При переводе Л. Озеров не стал искать фразеологической единице в переводящем языке ни аналогичного семантического («оставила ни с чем»), ни образного («оставила у разбитого корыта») эквивалента, а передал ее нефразеологическими средствами: отдаленно преобразовал смысл (Живи, ты свободен). Несомненно, здесь переводчик должен был не только раскрыть значение идиоматического выражения, но и передать «его экспрессивно-стилистическую функцию в переводе» [21, с. 145].

Дальнейший путь скитальца-пастуха в переводе передан с динамической адекватностью. Л. Озеровым найдены семантические эквиваленты, передающие национальнокультурную специфику оригинального текста: Ягнят поначалу, / Голодный, я пас; Подпасок примерный, / Я стал пастухом; Котомка да шапка, / Да хлеба кусок, – / В накидке не зябко, / Работай дружок!. Экзотизмом в русскоязычном отрывке звучит лишь характерный для осетинской песни запев дæ-да-дæй (Но все же порою / «Да-да-дай» певал). Использованный Озеровым переводческий прием транскрибирования междометия, на наш взгляд, не был ошибочным. Близкие по семантике и по оттенку значения русскоязычные эквиваленты ай-ай-ай и ой-ой-ой вряд ли привели бы к адекватному отражению эмоционального фона отрывка. Интеръекционная единица в тексте несет большую коммуникативную нагрузку. С помощью междометия автор ярче передает тяжелую долю лирического героя. До реципиента нужно было донести эмотивное значение передаваемой единицы. При фонетическом воспроизведении междометия реализуется прагматическая составляющая в языке перевода.

Местами в анализируемом отрывке в переводе наблюдается выпадение рифмы: созвучие конца строк характерно лишь для второго и четвертого стиха (АВСВ). Чередование мужских и женских клаузул в основном сохранено и в переводе.

Далеко ушел от лексического состава подлинника Озеров при переводе последующего отрывка, повествующего о скитаниях юноши и выполнении им тяжелого труда косаря, пастуха, ткача. Свободное переложение стиха на другом языке больше напоминает перевод фраз: Цы цæнгтæ мыл разад, / Цы хосдзау уыдтæн! (Какие у меня оказались руки! / Каким я был косцом!) ‒ «Иду ‒ не удержишь, ‒ / Косою звеня»; Цы нæ кодтон радгай, / Цы нæ-иу уыдтæн? (И что я ни делал, / И кем я не был!) ‒ «Чего не встречалось / На этом пути?».

Попытка воспроизведения Озеровым метафорического комплекса в следующей строфе хетагуровского оригинала оставляет у читателя благоприятное впечатление:

Бон хурмæ нывæнды

Рæсугъд хуры тын, Æхсæв æй æрфæнды

Мæимæ хæтын [25, с. 82];

Днем оно уносится к солнцу

Красивой мечтой,

Ночью ему хочется

Скитаться с луной [16. Д. 102. П. 14. Л. 50];

Играет лучами

Порою дневной

И любит ночами

Скитаться с луной [19, с. 24].

Способ отражения системы художественных образов в предлагаемом отрывке не всегда представлен эквивалентными словами на уровне сигнификативного и денотативного компонентов их лексического значения. Несмотря на это, особая выразительность языка в переводе достигается подбором слов с ярко выраженной стилистической окрашенностью.

Налицо лексико-синтаксические натяжки в следующей строфе:

Йæ бонæй уа, уастæн,

Дæргъæрфыг рæсугъд!

Кæм лæууы йæ хъазтæн

Лæппуйы тæппуд! [25, с. 82];

О, как завидна доля

Длиннобровой красавицы!

Против ее соблазна не может

Устоять робкое сердце молодца [16. Д. 102. П. 14. Л. 50];

Краса длиннобровой

Смутила юнца.

Ни крепкого слова,

Ни просто словца [19, с. 24].

Специфика авторского идиостиля, как представляется, нарушена вводом в художественный переводной отрывок слов, не имеющих в подлиннике семантических аналогов. Значительные отступления наблюдаются при переводе последних двух строк. Читатель становится свидетелем поэзии самого Озерова, но не осетинского поэта. Лексический повтор в окончаниях строк меняет не только смысл подлинника, но и прагматическое восприятие этого отрывка.

Художественное осмысление переводчиком следующего переводного отрывка вполне гармонично звучит на русском языке, но если проводить сопоставление с оригиналом, то разночтения в словарном составе языков, вовлеченных в переводческий процесс, здесь очевидны:

Хур арæхдæр тавы,

Æсулæфы зæхх,

Сæгъ хъæмпæй нæ давы, ‒

Нæ хуссæрттæ – цъæх.

Фæмил вæййынц хæхтæ,

Фæбур вæййы дон,

Æртæхынц нæм мæргътæ,

Фæтынг вæййы бон [25, с. 86];

Солнце греет чаще,

Пробуждается земля,

Коза уже не ворует солому, ‒

Южные склоны зазеленели.

На склонах появляются проталинки,

Желтеют реки,

Прилетают к нам птицы,

Удлиняется день [16. Д. 102. П. 14. Л. 51–52];

Земля – как ликует!

Светлы небеса.

Трава! Не ворует

Соломы коза.

И реки желтеют,

И горы черны,

И птицы смелеют

От чувства весны [19, с. 25].

В первой строфе нашла отражение лишь одна строка: Сæгъ хъæмпæй нæ давы – «Не ворует / Соломы коза». Другие уводят читателя за пределы лексико-семантической системы языка оригинала. У Коста перед нами динамические изменения весеннего пробуждения природы, в переводе же описываемая картина более статична.

В переводе второй строфы заметно стремление переводчика отразить номинативные значения образных единиц. В первых строках перевод сохранил краски природы, передаваемые русскоязычным стихом, яркость поэтического языка. Последующая интерпретация Озеровым стихов оригинала характеризуется, как представляется, вводом семантически неэквивалентных единиц перевода.

В следующей строфе обращает на себя внимание междометие гъе, мардзæ! (с осет. «ну-ка!», «живо!», «давайте!»): Гъе, мардзæ, нæ лæппу! – / Цы фæдæ, кæм дæ?! Употребляется оно в тексте для воодушевления, призыва. Механически перенос данной интеръекци-онной единицы при переводе может быть чреват неоцененностью представителем другой лингвокультуры как семантики самого междометия, так и ложным восприятием значения целостного высказывания. Или, как пишет Л.К. Парсиева, «названное междометие может быть воспринято как имя собственное или самоназвание народа, которому адресовано обращение» [20, с. 162]. Переводчик осетиноязычного текста находит оптимальное переводческое решение: отходит от передачи звукового образа и воспроизводит интонационные особенности с помощью равнозначного интеръектива Эй! и наречия живее! В тексте: «Эй, парень, живее! / Куда ты пропал?». Ориентация на реализацию прагматической составляющей междометия позволила Озерову сохранить эмоциональный и экспрессивный оттенок всего отрывка в переводе. Тут мы вполне согласны с С.В. Серебряковой и Е.В. Яковлевой, считающими, что при передаче ин-теръекционных единиц «тождество звукового и графического состава отнюдь не всегда означает тождество семантики в той или иной эмотивной ситуации. Переводчик обязан строго дифференцировать случаи смысловых вариантов междометия при сходной или стабильной формальной структуре, разница в функционально-прагматической значимости и месте в концептуально-валерной системе может быть диаметрально противоположна» [22, с. 1137]. Очевидным выходом, по мнению данных исследователей, представляется поиск ситуативно релевантных междометий в языке перевода.

Социальное неравенство стало основным препятствием к заключению брака лирического героя с возлюбленной. Противится союзу отец девушки. Калым за невесту несоизмерим с доходами несостоятельного юноши. Размеры выкупа, как пишет Т.Т. Дауева, не соответствовали экономическому положению осетинского общества в конце XIX – начале XX в. и являлись основной причиной умыкания девушек [9, с. 63]. Калым лирическим героем собран изнурительным трудом. Об этом следующие строки Коста из оригинала и их отражение в переводе:

Мæ ирæд цæттæ у...

Æххуырсты мыздæй

Æрæмбырд... Цы хъæуы, –

Æппæт дæр хыгъдæй.

Мæ фосæн сын дардтон

Мæхи армæй цæхх,

Сæ мадæн сын ссардтон

Дыууæ галæй бæх [25, с. 86];

Калым мой готов...

Собран из батрачьих заработков.

Все, что нужно готово,

Как полагается, по счету.

Скотине (предназначенной для калыма)

Давал я соль

С собственной моей ладони.

Для ее матери я достал

Лошадь ценою двух быков [16. Д. 102. П. 14. Л. 52];

Достаток батрачий…

Готов мой калым.

Он собран, а значит –

Не медли ты с ним.

Мой конь – чего ж проще? ‒

Соль ел у меня

С ладони, ‒ для тещи

Купил я коня [19, с. 26].

Художественное осмысление Озеровым этого фрагмента потребовало нахождения в переводящем языке адекватных по денотативному значению слов. Однако в переводе Озеров допустил небольшое отступление от оригинала, но, как представляется, повлиявшее на адекватное осмысление принимающей стороной данного фрагмента. Коста пишет: Мæ фосæн сын дардтон / Мæхи армæй цæхх... Озеров воспроизводит строки соответственно так: «Мой конь – чего ж проще? ‒ / Соль ел у меня / С ладони…». Из вышеприведенного фрагмента на русском языке следует, что калым состоял из одного коня, тогда как сам автор сосредотачивает внимание читателя на другой плате за невесту. Согласно этнографическим источникам [14, с. 290; 30, с. 1–30], размер калыма был установленный, зависел от социальной принадлежности девушки и, как правило, «выплачивался мелким и крупным рогатым скотом, дорогими вещами, среди которых особенно ценились медный котел для варки пива и оружие» [8, с. 62].

Здесь же в тексте Хетагуровым упоминается обычай брачного права осетин ‒ дарение женихом будущей теще коня [1, с. 182; 6, с. 565]. Переводчик текста в этом случае должен был быть знаком со свадебными традициями, существовавшими в период описываемой автором осетинской действительности. Подарок матери невесты, по некоторым этнографическим исследованиям, преподносился сверх уплаты калыма [3, с. 395; 4, с. 764; 18, с. 124; 30, с. 13] в знак уважения женихом будущих родственников. По другим ‒ входил в состав основного выкупа за невесту [1, с. 182; 5, с. 270– 276; 7, с. 29; 17. Л. 5]. Стремление сохранить в переводе национально-культурные особенности, заключенные в тексте, способствовало отражению представленного Хетагуровым фрагмента. Однако переводчик не уточняет ценность коня, равную двум быкам, и дороговизну предназначенного теще подарка (Сæ мадæн сын ссардтон / Дыууæ галæй бæх… – …для тещи / Купил я коня).

Этнокультурный орнамент других переводимых Озеровым отрывков, заключенный в семантике единиц мад судзы мæстæй, хæцдзæнис дæндагæй..., мæ зæрдæ ысдзæгъæл, ыссау..., передан в переводящем языке не близкими фразеологическими образами, а сходными по значению лексическими вариантами, местами коннотированными: в отчаянье мать; отец же все злее; а сердце – тревоги и боли комок. Фразеологизм междометного характера [15, c. 287] дæ мад амæла! (букв. «да умрет мать твоя», здесь в значении «как жаль тебя»), выражающий сочувствие, в силу характерной для него экспрессивной индивидуализации и ярко выраженной национальной специфики не представлен соответствием в языке перевода. Тут мы вполне согласны с тем, что «типологическая идентичность значений слов в ИЯ (исходном языке) и ПЯ (переводящем языке) далеко не всегда может быть достигнута: переводчик работает с разными, типологически не адекватными языками и должен учитывать ряд экстралингвистических (внеязыко-вых) обстоятельств» [23, c. 99].

Смотрим в тексте:

Кæй барвитон курæг?

Кæй та равдæла?

Цæй мæгуыр дæ, иунæг.

Дæ мад амæла! [25, с. 88];

Кого послать сватом?

Кого оторвешь от работы?

Как беден ты, одинокий,

Да умрет твоя мать (выражение сострадания)!

[16. Д. 102. П. 14. Л. 53];

Кого послать сватом?

Кто время найдет

Для нищего брата,

Для брата невзгод? [19, с. 27].

Одним из излюбленных стилистических приемов в поэтическом тексте у Хетагурова является сравнение, употребляемое для выразительности речи, для более яркого раскрытия образа. Отец невесты, сопротивляющийся сватовству героя к возлюбленной, сравнивается Хетагуровым с хъæды сырд («лесным зверем»), цъæх арс («серым медведем»), Сырдо-ном . Ассоциативный смысл, связанный с персонажем Нартовского эпоса, остался за пределами восприятия читателя: Хъæубæсты – хъæды сырд, / Хæдзары – Сырдон; Сырдоном и зверем / Входил он в свой дом. Механический перенос имени собственного [11, с. 553] в переводной текст не смог донести отрицательные качества героя ‒ хитрость, коварство, плутовство.

Предлагаемая авторами статьи «Несколько соображений о переводе “Осетинской лиры” Коста на итальянский язык» В.С. Томеллери, М. Сальватор и ассоциативная замена вряд ли выход из сложившегося переводческого тупика. Исследователи рекомендуют при переводе заменить нартовского героя более близкой к западной культуре фигурой из античной мифологии трехголовым псом Цербером, вызывающим подобную отрицательную ассоциацию [24, с. 13]. Функциональное отождествление фольклорно-мифологического героя с близким образом в других культурах, на наш взгляд, приведет к столкновению культур и к подмене национально-культурного колорита. Адекватным выходом, как нам кажется, для переводчика в данной ситуации является обращение к методу комментирования. В крайнем случае он может положиться на любознательность читателя, который, по мнению Р.Н. Абисаловой, сам при желании «сможет узнать о том, кто назван в стихотворении (поэме «Чи дæ?». ‒ Е.Дз.) Коста Хетагурова» [2, с. 143].

В финале поэмы автор раскрывает ответ на поставленный в заглавии вопрос и заканчивает повествование о непростой доле лирического героя так:

Гъеуый дын мæ митæ, –

Куыдфæнды сæ дом!

Фæрсыс ма мæ: чи дæ? –

Уæд иунæг – мæ ном! [25, с. 90];

Вот таковы мои дела, ‒

Как хочешь, так думай о них!

Если еще спрашиваешь меня: «кто ты?».

То «одинокий» – вот мое имя [16. Д. 102. П. 14. Л. 54];

Такие заботы!

Вот вся моя быль.

Спросил меня: кто ты?

Отвечу: бобыль! [19, с. 28].

Выбивается, как видим, из лексико-семантической системы языка оригинала употребление в переводе слова бобыль (с осет. иунæг ‒ «одинокий»). Озеров находит аналоговую замену по своей функциональности в языке перевода. Однако, как кажется, вводом в повествование о нелегкой судьбе горца-скитальца лексемы, характеризующей безземельного русского крестьянина-бедняка XV– XVII вв., происходит русификация отрывка в переводе. Автор труда о переводах «Осетинской лиры» К. Хетагурова на русский язык И. Дзахов в свою очередь отмечал: «При переводе Коста недопустимо употребление первого оказавшегося под рукой синонима, каким оказался, среди множества других, и “бобыль”» [13, c. 28].

Итак, смысловое значение единиц языка исходного текста в интерпретации Л. Озерова местами претерпело некоторые изменения. Переводчик старался приблизить текст к принимающей культуре, поэтому не всегда воспроизводились национальные особенности подлинника, а оригинальный стиль в переводе больше тяготел к русскому. Несмотря на это, в переводе Л. Озерову удалось отразить все сюжетные линии произведения, достоверно показать образ одинокого горца-бедняка, душевные переживания героя. При переводе образных средств реализованы интенции автора.