Понятие "I" как социокультурный концепт в репрезентации византийских актов

DOI:

Цитирование. Вин Ю. Я. Понятие «доилш/.» как социокультурный концепт в репрезентации византийских актов // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. – 2017. – Т. 22, № 5. – С. 149–161. – DOI:

Все, что можно передать и реально передается посредством языка, находится в необходимой и тесной связи со значением и всегда несет семантическую информацию.

Р.О. Якобсон

Современная историческая наука, отвечая общей тенденции подъема когнитивистики в сфере гуманитарного знания, особое место отводит изучению социокультурных концептов (подробнее см.: [1, с. 124–142]. Там же см. основную литературу). Обращаясь к их изучению, прежде всего необходимо принять во внимание ситуацию Балкан, где, по мнению Т.В. Цивьян, роль языка в комплексе «язык – мышление – мир» получает совершенно особое значение, во многих случаях определяющее. Здесь язык становится точкой, на которую ориентированы исторические, политические, экономические, идеологические и другие процессы и явления, не связанные, казалось бы, с языком непосредственно (см.: [11, с. 53; 12, с. 53]). Поэтому без уяснения общих принципов языковой категоризации и концептуализации по существу невозможно адекватное раскрытие не только социокультурных или историко-психологических аспектов, но общественных взглядов византийцев в целом. В указанном ракурсе предстает демонстрация социокультурных концептов в византийских актах и праве. Чтобы воочию раскрыть научный потенциал византийских актов, права и других свидетельств прошлого, историку надлежит обрести ясное и отчетливое понимание особенностей и способов изъявления современниками изучаемой эпохи свойственных им общественных воззрений, начиная от пространственно-временных постулатов и завершая экологическими и этическими взглядами. Затрагивая последние, оправданно сказать, что прежде всего речь должна была бы идти о противопоставлении «добра» и «зла», а также иных идейных мотивах этико-моральных сторон социальной культуры средневекового человека. Этот подход нашел всемерное применение, например, в анализе экономических и юридических понятий, которое предлагают к рассмотрению зарубежные авторы исследований древних и средневековых экономических идей и концептов социальной справедливости (здесь прежде всего имеются в виду авторы коллективного труда под редакцией С.Т. Лоури и Б. Гордон. См.: [28]). Так, в качестве системообразующих факторов формирования общественных представлений специалисты выделяют лексические концепты, начиная с обозначений добра и зла, богатства и бедности, труда и собственности, в особенности указаний на коллективные ее формы и сопряженные с ними проблемы ренты, аренды, включая «издольщину», а также морально-этические идеи «общей пользы», «социальной справедливости» и «справедливой цены», противопоставленные «алчности» и другим морально-этическим нормам. Названные проблемы неоднократно поднимаются, скажем, в связи с анализом традиций Ветхого и Нового заветов, равно и других направлений, независимо от характера – религиозного и светского, общественной мысли исторического прошлого (например, см.: [35, p. 333–370; 37, p. 183 etc., 195 etc., 199 etc.; 46, p. 148–150 etc.; 50, p. 49 etc., 72–73, 85 etc., 96–98; 55, p. 276 etc., 289 etc., 294 etc., 307 etc., 316–317, 322–323 etc.]). С этой точки зрения, разумеется, нельзя безоговорочно отрицать опыт, накопленный А.Е. Лаиу и ее зарубежными коллегами в изучении идеи «справедливости» с тяготеющими к ней правовыми концептами «справедливой цены», «справедливой прибыли» и тому подобными нормами (см.: [43, p. 61–63, 160–162 etc., 228–229]. Подроб- нее см.: [41, p. 1132–1134 etc.]). Они, будучи восприняты в системе экономических постулатов средневековых византийцев, как подчеркивает в заключении своего досконального исследования Г.К. Маниатис, призваны защитить мелких земельных держателей (см.: [44, p. 131–193]).

В то же время нельзя не принять во внимание того, что акты требуют сложного понятийно-терминологического анализа и сопоставления сведений различных документов. Ведь правильное толкование содержания актов зависит иногда, как в свое время подчеркивал А.С. Лаппо-Данилевский применяясь к частному акту, от знания диалектологической специфики и местного значения слов, что бывает свойственно, по мнению источниковеда, духовным завещаниям (см.: [6, с. 367]). Недостаточность или, напротив, излишнее многообразие и многословие, злоупотребление составителя источника деталями или терминами, нередко сразу неподдающимися непосредственному пониманию, вызывает разноречивую двусмысленность и требует толкования, что особенно характерно, по справедливому мнению историка, для споров сторон, описанных в актах сделок, которые требуют юридической интерпретации (см.: [6, с. 318]). Без этого даже самое достоверное, на первый взгляд, объяснение содержания отдельных актов, к тому же отличающихся порою большой лапидарностью, чревато превратным их истолкованием. Сказанное касается не только юридического анализа и юридических форм актов, которые А.С. Лаппо-Данилевс-кий изучал на примерах русской дипломатики частных актов. Подводя итоги своих наблюдений в Заключении известного труда, выдающийся российский историк продемонстрировал важность собственно интерпретации содержания актовых материалов, имеющих, как он писал, большое значение для истории хозяйственного быта. А.С. Лаппо-Данилевский подчеркнул особо, что акты проливают свет на уровень развития правосознания и служат характеристике системы частноправовых понятий, которая, по словам ученого, «способна была бы к органическому развитию» (подробнее см.: [7, с. 182–192, особенно с. 189–190]).

С отмеченной точки зрения, показательны смысловые нюансы византийского поня- тия «δουλεία» и сопряженных с ним словоупотреблений, которые получали систематическое отображение в материалах средневекового законодательства и многочисленных актов. Правда, даже исчерпывающее, на первый взгляд, исследование славянских понятий «служба» и «работа» как противопоставление представлений о «свободном» и «зависимом» труде, включая тяжелый крестьянский труд, оказывается совершенно недостаточным, хотя авторы посвященного тому очерка А.А. Плетнева и А.Г. Кравецкий напрямую соотносят названные славянские концепты с их греческими прототипами, в первую очередь, с рассматриваемым византийским концептом (подробнее см.: [8, с. 102–137, 184–192]). А он, в свою очередь, мог бы быть сопоставлен равным образом с обозначением «ангарий», по-славянски – «работы», проделываемой в качестве барщин в государственных имениях и поместьях представителей господствующего класса, или согласно уточнению Б. Панова, «бесплатной работы», которую выполняли феодально-зависимые люди, как говорит македонский историк, «в пользу феодальных господ и византийской державы» ([14, с. 422]. Об ангариях см.: [49, p. 97]. Там же см. основную литературу. Также см.: [36, 2. Teil, S. 68 (Пагинация особая)]. Ср.: [15, с. 208]).

Обращаясь к содержанию понятия «δουλεία», в первую очередь следует отметить, что оно и его производные формы не ускользнули от внимания средневековых составителей словарей и правовых лексиконов. Так, составитель одного из них прибег к указанному понятию для объяснения содержания понятия «evepYema», то есть «благодеяние»: «evepYernag ' ту: 5ouZe^ag» (Rechtlex. E.3. In: [32, S. 143]). В свою очередь, Константин Арменопул, составляя словарь синонимов, сопоставил глагол «δουλεύω» с восемью другими глаголами, наделенными основным лексическим значением «служить», а именно: «бптеию», «Хатреию», «>noupY§», «SiaKov§», «SiaKovo™ца1», «берапеию», «>ппрет§», «>ппрето^ца1» (Armen. Synonyma. D.339-346. In: [33, P. 32]). Примечательно, что в этот перечень не входит понятие «λειτουργία» и его производные лексические формы, семантика которых обусловлена выполнением публичных общественных служб и религиозного служе- ния. В то же время нельзя не отметить, что некоторым из приведенных выше понятий присущи значения, которые указывают на исполнение работ по найму и сопряженных с ними обязанностей. Тем самым подтверждается довольно широкое семантическое поле понятия «δουλεία», которое раскрывают некоторые специфические черты средневековых византийских документов. Они, эти черты, вполне очевидны при обращении к актам, допустим, в составе Вазелонского кодекса, в том числе соглашению XV в. Марулы Цилипинопулы, где принятое ею на себя обязательство зафиксировано в акте посредством выражения «πάλιν va боиХеию» [10]. Некогда В.А. Сметанин, предложивший перевод этой формулы: «снова служу наемным работником», придерживался мнения о том, что рассматриваемый документ представляет собой договор о свободном найме [9, с. 58–59]. В конце концов, подобные отношения допускались, как свидетельствует еще в 972 г. афонский типик Иоанна Цимисхия, даже в монашеской общине, когда кто-то из монахов, собираясь поступить в услужение (δουλεύσει) к какому-нибудь настоятелю, был в праве получить за проделанные в течение года работы «плату его службы» (tov uiaOuv ту: боилтта: аОто?) (см.: [22, 7.115–116 etc.]). Однако подобное прочтение текста соглашения Марулы Цилипинопулы вызывает возражение. Этому противоречит не только семантика понятия «δουλεύω», которое в других документах названного кодекса никоим образом не означает свободного найма (ср.: [10, № 139; № 144]). Следует заметить, что интерпретация в специальной литературе употребляемых в подобных контекстах производных от словоупотребления «δουλεύω» понятий нередко допускает смешение терминов «свободный найм» и «аренда». Отчасти это объясняется трудностями постижения смысла соответствующих пассажей византийских источников, как в свое время отметил Г. Вайс (см.: [56, S. 294–295]). Так, несомненный пример тому являет собой включенный в сборник П. Шрайнера договор XIII–XIV вв. южноитальянского происхождения, написанный на странице рукописи литургического содержания. Согласно документу, Николай Мазалис в присутствии свидетелей подряжается провести на протяжении августа месяца посевные работы на земле монастыря. Обязательство работника выражено посредством понятия «δουλία» (sic!) и соответствующих глагольных словоформ, которые побудили одну из современных византинисток предполагать, что речь идет о «любом виде работы» ([53, Append. VIII. 1. S. 466]. См.: [52, p. 415]).

Действительно, понятие «δουλεία» вполне адекватно использовалось для обозначения тех или иных видов деятельности. Тот же афонский устав Иоанна Цимисхия предусматривал ситуацию, когда монастырский эконом вынужден покинуть Святую Гору ввиду «некоей необходимой работы / службы» (διά τινας SouZdag &уаука1а<;) (см.: [22, № 7.127-128]). О кормлении и «службе» монастыря упоминает также памятная записка, которая перечисляет все объекты владения Лавры Афанасия, находившиеся у нее к XII вв. (см.: [20, Append. II.7 etc.]). Сложно сказать, в какой мере приведенному примеру отвечают упомянутые в «завещаниях», как называют составленные в 1370 г. документы настоятеля Кутлумушского монастыря Харитона (подробнее см.: [2, с. 248 и далее]. Там же см. основную литературу), «работы» (SouZeiai). Ведь с ними в один ряд поставлены трудовые «усилия» (Konoi) и «доходы» (elaoSppaTa) от монастырских имений, иначе говоря – прямые указания на хозяйственные задания, выполняемые «руками» кутлумушских насельников (Sia T§v aoT§v xeip§v), и даже сошедшие с них «поты» (ISpWTEg) (см.: [19, № 29.56; № 30.114–115]). Однако следует принять во внимание и последнюю волю Мануила Хал-кеопула, который в 1377 г. завещал основанную им обитель Кутлумушскому монастырю (см.: [19, № 35]). Делая крупный вклад, основатель обители рассказывал о своем желании, чтобы первым монахом там стал сам Харитон. Но когда Мануил с целью договориться о том отправился на Святую Гору, Харитон убыл в столицу, «и снова же имея, – если точно цитировать завещание Мануила, – службу (δουλείαν)» [19, № 35.13–16]. Разумеется, для принявшего к этому времени сан афонского прота и митрополита Угровлахии Харитона его «служба» состояла в выполнении пастырских и архиерейских обязанностей (о Харитоне см.: [51, № 30649]). А новый афонский типикон, который пожаловал в 1406 г. свя- тогорцам Мануил II Палеолог, предлагает осуществлять контроль над «службами (тад δουλείας) монастыря», имея в виду их каноническую и литургическую практику (см.: [22, № 13.44–45 etc.]). В этом значении, хотелось бы отметить, понятие «δουλεία» византийцы использовали в описаниях духовной стороны церковной жизни испокон веку. Убедительным свидетельством тому служит, к примеру, акт соглашения первых десятилетий XI в. между настоятелями двух обителей, составленный от имени Николая, игумена монастыря Св. Илии, который принимает на себя обязательства по исполнению «надлежащих всех служений» (тад avnко™aag naaag 5оuЛе^ag), затрагивающих сферы «и духовного, и телесного» (пavтa та те пvеup.aтlка каI та σωματικά) (см.: [20, № 19.10–13 etc.]).

Нужно признать – обоснованное объяснение значения подобного рода указаний невозможно без широкого их понимания. При этом приходится принимать во внимание, что изначально понятие «δουλεία» выступает не чем иным, как обозначением «рабства», каковое фигурирует еще у Аристотеля (подробнее см.: [30, p. 114–115]). К нему восходят ученые теории естественного рабства, зиждившиеся на утверждении о разделении людей по их природе на свободных и рабов [3, с. 57]. Этого значения не изменила и последовавшая универсализация концепта «δουλεία» пифагорейцами ([30, p. 135–136, 140). Лишь западноевропейское Средневековье наполняет латинское обозначение «раба» («servus») новым содержанием, заметно видоизменявшим социально-экономическое и правовое положение феодальнозависимого «серва» [40, S. 310 ff.].

Как показал в свое время А.П. Каждан, в византийском обществе соответствующее греческое понятие («осншк»), бывало, получало конфессионально окрашенную мотивацию, которая подразумевала, что христиане, заимствовав его из далеко ушедшего прошлого, признают себя «рабами божьими». Подобные словесные шаблоны стали выражением верности императору, признаком принадлежности к его ближайшему окружению и личной службы, которая ассоциативно находилась в идейной связи с представлениями о «добровольном рабстве» [38, p. 219 etc.].

Собственно говоря, речь должна идти о характерной для средневековой Византии типологии власти, которую А.П. Каждан противопоставлял западноевропейской системе феодальной иерархии и вассально-ленных отношений, поскольку в противовес им византийская система управления предполагала в отправлении властных прерогатив заметную роль «министериалов» [5, с. 253 и далее]. Тем самым было положено начало политическому устройству власти, зиждившейся на принципе личностного подчинения «государь – холоп», который впоследствии был воспринят в средневековом Русском государстве ([13, с. 186–187]. О политической системе управления средневекового Русского государства подробнее см.: [13, с. 168 и далее]). По всей видимости, именно этот тип отношений между византийским василевсом и его поданными подразумевает сигиллий 883 г. Василия I, где приводится описание по сути структуры «христианского» общества (то™ тйv xplaтlavйv συστήματος), в котором особое место отведено позициям военачальников, «императорских людей и вплоть до крайнего человека» с доверенной ему «службой» (eaaiXiK§v avOptonmv каI fmg еахатои avOpmnou то™ 5оuXе^av καταπιστευομένου) (см.: [22, № 1.11–12, 12– 14]). Тем не менее, здесь к использованным А. П. Кажданом многочисленным примерам восприятия византийцами понятия «δουλεία» и производных от него словоформ в архаичном их смысле в качестве «рабства» нельзя не присовокупить ссылки на историческое повествование XV в. Имбриота Критовула. Будучи хорошо известным любителем глубоко устаревших к его времени аттицизмов, этот сочинитель в своем историческом труде неоднократно прибегал к данному понятию для того, чтобы оттенить унижение пленяемых иноземными захватчиками любых своих современников, независимо от того, являлись ли они его соотечественниками или нет [34, p. 29.2–3, p. 77.8–13, p. 151.31–153.4, p. 153.27– 33, p. 155.10–13, p. 171.3–4, p. 269.5–8, p. 285.24–26]. В конечном счете, А.П. Каж-дан признал двоякое, как он заявляет, значение концепта «δουλεία», выступающего в прямом смысле слова и переносном. С точки зрения ученого, допустимо говорить о метафорическом понимании концепта «δουλεία» как неком моральном рабстве, самоподчинении Богу или добровольном рабстве [39, S. 11–12].

Разумеется, формируя научные представления о политической идеологии Византии, кажется вполне логичным рассматривать выполнение должностных обязанностей тем или иным представителем господствующего класса как факт «службы императору» (см.: [29, p. 151]). Названный принцип в качестве ведущей идейной мотивации официальной византийской идеологии выделяет в одной из своих статей А.Е. Лаиу, описывая присягу верности василевсу, хотя в ее тексте в этой связи используется лишь глагол «EKSouZetim» ([42, p. 173]. Ср.: [57, № 18, p. 652–653]). Этот пример, тем не менее, убеждает в том, что характеристика природы рассматриваемого концепта требует конкретизации каждой ссылки на выполнение «службы» и контекстного уточнения содержания данного понятия. Именно такой подход наделяет его изучение научной перспективой. Так было бы совершенно опрометчиво обходить молчанием и другие конкретные аспекты содержания понятия «δουλεύω» и его производных форм, связанные с несением государственной службы (см.: [54, p. 215–216, 219; 31, p. 240]). Собственно говоря, содержание «службы димосия» (то™ δημοσίου δουλείας), как ее обозначает, например, хрисовул 1060 г. Константина X Дуки, раскрывает исполнение чиновниками самых различных рангов, в том числе посылаемых специально «императорских людей» с возложением на них разного рода служебных обязанностей – положение, которое отныне в византийских актах становится неотъемлемой частью их формуляра (см.: [20, № 33.85–98 etc.; № 36.31–33; № 38.41, 63–64; № 43.52–53 etc.; № 48.39; 26, № 41.90–91, 95–105]). Он, конечно, не передает в полной мере всю многозначность исполнения функций государственного управления. Ей преисполнились ссылки на «службу» в тексте хрисовула Алексея I Комнина, утвердившего в 1104 г. Лавру Афанасия во владении имениями, переданными ей по обмену ([20, № 56]. Подробнее см.: [16, с. 19–25; 48, p. 37–38 etc.]). Задача соблюдения равенства сторон – монастыря и государства – потребовала не просто тщательного описания условий произведенного обмена, но и досконального выполнения надзорных функций привлеченными с этой целью чиновниками. Тогда как парики обязывались, уплачивая подати и выполняя повинности, «честно всяческим образом служить» (Ka0ap§g яхту SouZdav оф£^Zovтag) монастырю ([20. № 56.85]. См.: [16, с. 25]), надзиравшие над ними лица несли обязанность блюсти его интересы. В их ряду «некий» из них, которому «была доверена» «какая бы то ни было служба так или иначе» (тlg 6пolavSyтlva SouZ£^av EYxeipiaapEvog onmaS^noTG- sic!), или призванный предохранять монастырь от злоупотреблений и нарушений из числа «диенергунтов» (διενεργούντων), то есть «исполняющих государственную службу (службу димосия)», и даже «державших в (своих) руках государственную службу» (тад то™ Squoaiou SouZe-ίας μεταχειριζομένων) (см.: [20, № 56.78–79, 100 etc., 106–108 etc.]). Ее неотъемлемой частью, без сомнения, являлись и «службы моря» (тад туд QaZaaang SouZdag), то есть флотская служба офицеров, на которых неоднократно ссылаются акты конца XII в., включая цитированные в них документы, ставшие предметом рассмотрения в связи с попытками Лавры Афанасия отстоять предоставленные ей податные привилегии в отношении монастырских судов (см.: [20, № 67.26–27, 32, 40, 104– 105; № 68.13 etc., 46–49]).

Описываемую традицию в полной мере воспринимает и палеологовская Византия. Согласно версии хрисовула Михаила VIII Палеолога, который пожаловал в 1259 г. Эсфиг-менскому монастырю иммунитет, в ряду подобающих тому привилегий провозглашен запрет на вход в монастырские села и имения чиновников фиска. Это требование касалось, по всей видимости, прежде всего податных сборщиков из ведомства кефалатикия или того, кто нес «другую некую службу», равно и прочих членов чиновной иерархии, даже если это был «другой некто, облеченный государственной службой (SouZdav SnuoaiaK y v)» (см.: [25, Append. A.63–65 etc.]). С наибольшей определенностью, кажется, о характере своих должностных обязанностей высказывается Димитрий Апельмене, апографевс Фессалоник, в составленном им в 1300 г. практике Ксенофонтова монастыря, подчеркивая исполнение «апографской службы» (т X v... a пoYpa ф lк y v SouZ£^av) (см.: [23, № 3.13-14]).

В 1382 г. Иоанн V Палеолог своей простаг-мой отдает распоряжения чиновникам, отправляющим «государственные службы» на Лемносе. Предписания касались не просто соблюдения податных привилегий монастыря Неа Петра, но и выделения ему продовольствия «из ... государственных служб» названного острова ( P π ’ τ § ν d ν τ † τοιαύτ w νήσ v Λήμν v δουλε s ων), что их исполнителям надлежало сделать безотлагательно (см.: [17, № 5.3–5, 7–9 etc., 10–12 etc., 13–14]).

При описании государевой службы на памяти тотчас всплывают и свидетельства жалованных грамот правителей Мореи в пользу Георгия Гемиста Плифона и его сыновей. Взамен делегированных потомкам знаменитого государственного деятеля и ученого доходов от дарованных хорионов (иначе говоря, сёл) предписано несение так называемой «службы» (см.: [27, p. 173–174, 175–176, 226–227]. Также см.: [48, p. 183–186; 45, p. 105]). И в ней оправданно видеть аналогию службе стратиотов-«клазоменитов», которым в 1342 г. Иоанн V Палеолог пожаловал «через экономию», то есть пронию в ее денежном эквиваленте. Сообразно тому, названные стра-тиоты получили высочайшее позволение для родных детей и наследников продолжить «должную (“öειλομένην) службу» своих отцов (см.: [19, № 20.15–18]. Подробнее см.: [48, p. 124 etc., 157]). Точно так же поводом для пожалования в середине XIV в. наследственных прав на находившуюся в распоряжении Георгия Кацара пронию стала успешная императорская «служба», которую, как предусматривалось, будут отправлять дети и другие наследники прониара (см.: [18, № 27.1–3 etc., 19–23, 29–33]). Многократное упоминание указанного понятия прослеживается также и в хрисовуле 1378 г. Андроника IV Палеолога, который жалует известный на Каламарии хорион Лоротон и «пирг» («жилую башню») своему придворному Мануилу Тарханиоту с правом передачи этого села своему родному сыну Иоанну на тех же самых условиях несения «надлежащей и должной... службы» (τxν Pνήκουσαν καr “öειλομένην... δουλείαν) (см.: [21, № 149.1–6, 6–8 etc., 15–17 etc., 20–22]). Эта служба, по всей вероятности, была такого же рода, что и предписанная в 1295 г. Михаилом Гавриилопулом в соответствии с указами василевса жителям крепости Фа-нари «стратиотская служба» (στρατιωτικxν δουλείαν), которая заключалась, как поясняется, в несении «цаконской стражи» (öύλαξιν τζακονικήν) ([27, р. 260–261]. Также см.: [47, p. 357]).

В подобном же ключе П. Шрайнер объясняет сведения о «службе» в опубликованной им счетной книге Кассандрина, чьи владения в середине XIV в., когда она была предположительно составлена, находились на Халкидике. Дважды счетная книга касается осуществляемой «сообща» или «общей службы» неких архонтов, а наряду с ними Манка-фа ([53, 3.133, 134]. См.: [53, S. 96, 105–106]). Надо сказать, что это единственные известные нам указания на коллективно выполняемую «службу» сочетаются также с отсылкой в названной счетной книге на «службу десятины» и другими документальными свидетельствами о выполнении работниками их «служб» – имеются в виду формы глагола «δουλεύω» [53. № 3.54].

Наконец, было бы опрометчиво упустить из виду уникальное в своем роде обязательство «старцев» хориона Семалта, принятое ими на себя предположительно в 1348 г. (см.: [24, № 101]). Как следует из содержания этого документа, Гавриил, великий эконом Вато-педского монастыря, которому принадлежало на протяжении нескольких столетий названное село, обязал его «старцев» выполнять надзорные функции и уведомлять о всяческих злоумышлениях (см.: [24, № 101.1–4]). Более того, «старцы», признавая себя «верными» Богу и василевсу, и даже «рабами (νN }μεθεν δο™λοι) и послушными в службе господской их (εkς δουλείας τNς αšθεντικάς μας)», выражают безоговорочную готовность в ходе исполнения их службы (διN δουλείας τNς αš-θεντικάς μας) следить за присланным экономом «меньшим человеком» (τ’ν μικρώτερον Tνθρωπον). При этом «старцы» подтверждают согласие исполнять принятые обязательства «со рвением и рабством (δουλωσύνης – sic!) настолько их» (см.: [24, № 101.4–7]). Далее, не ограничившись традиционными заверениями в соблюдении заповедей, «старцы» признают себя «намедни порабощенными (τέτιοι δουλωτικοr – sic!) и ревностными в миссии и службе (δουλείαν) господина их велико- го эконома» (см.: [24, № 101.8 etc.]). Несомненно, что понятие «службы» и его производные в этом обязательстве претворяют в себе черты, если можно так сказать, поместного сервилизма, зарождавшегося среди членов органов сельского самоуправления поздневизантийской деревни.

Безусловно подлинный характер описываемых в документах «служб» раскрывается только с учетом всех условий и обстоятельств использования анализируемых понятий. В частности, должно принимать во внимание, что само по себе значение большинства словоупотреблений отмеченной группы понятий превращает их в фискальную терминологию, опосредующую сведения о тягловых повинностях поздневизантийских крестьян (ср.: [38, p. 218]). С наибольшей ясностью об этом говорит акт, составленный чиновниками фиска в 1418 г. Тогда им пришлось восстановить податные изъятия Дохиарского монастыря, касавшиеся как десятин, так и основного налога [18, № 56]. Одному из монастырских метохов, поставленному в общий ряд с прочими селами в качестве «хориона», надлежало «служить» (δουλωθ y ναι), то есть выполнять обязательства «во всех названных податных статьях» (...τ N ...κε ö άλαια) [18, № 56.6–7 etc.].

Здесь вполне оправданно вновь обратиться к хрисовулу 1104 г., которым Алексей I Комнин, имея в виду взыскание под благовидными и неблаговидными предлогами поборов и барщин, предписал поставленным в зависимость от Лавры Афанасия крестьянам «только монастырю вчистую (καθαρ§ς) всячески служить (δουλεύειν)» (см.: [20, № 56.82–85]). Именно такой подход делает возможным правильное прочтение и обязательства Марулы Цилипино-пулы, с которого начинался проделанный анализ понятия «δουλεία». Его суть предопределяет сравнение с актом о прекращении договора монахов Вазелонского монастыря с неким Георгием Франком, который не выполнил своего обещания возделывать переданный ему земельный участок. В последнем случае имеющее достаточно емкий смысл выражение «δουλεύω» обозначает обязательство, которое по своей природе, вероятнее всего, является договором об аренде переданного работнику из состава домениальных земель монастырского поместья надела (см.: [10, № 176]). Без всякого сомнения, и тот, и другой договоры были заключены отнюдь не на основе «свободного» найма, а как показывает содержание рассмотренных документов, предполагали эксплуатацию фактически бесправных крестьян.

Конечно, автор этих строк далек от того, чтобы рассмотреть все словоупотребления византийских актов, соотнесенные с понятием «δουλεία». Более того, за пределами настоящей публикации остаются также упоминания указанного понятия в византийском праве и его славянские рецепции. Эта задача их дальнейшего изучения. Главным представляется другое – проделанный анализ самых общих сведений средневековых византийских актов о понятии «δουλεία» показывает, что поставленная проблема в полной мере соотносится с кардинальным вопросом гуманитарного знания, касающимся эпистемологического значения содержания исторических документов в «антропологическом» ракурсе. И прежде всего в этой связи стоит оценка возможности обобщения конкретно-исторических знаний в целостную картину исторической реальности. Эта методологическая установка, несмотря на все сопутствующие ей рефлексии историков предшествующих поколений и вопреки многочисленным попыткам ниспровергнуть мнение об адекватном отображении в исторических источниках современной им действительности, предполагает положительное осмысление результатов ее познания (ср.: [4, с. 108–119]). Собственно говоря, в рамках настоящего исследования наблюдения, посвященные понятию «δουλεία» («работа» – «служба» – «служение»), раскрывают лишь малую толику категориальных и концептуальных представлений византийцев. Разумеется, отдельным изолированным экскурсом в ментальность византийцев поставленная широкая проблема отнюдь не исчерпывается. Задачи изучения понятийно-категориальных форм и способов выражения общественных взглядов византийцев требуют анализа обычаев и традиций, отношений собственности и законных «прав», социально-экономических установок, обозначений свободы и зависимости и многих других запечатленных в слове явлений и процессов. Обозначающие их понятия в глазах очевидцев прошлого обретали особую идейную значимость, а нами осмысливаются как присущие общественному созна- нию средневекового человека социокультурные концепты.