Постмодерн в формате "Нового Средневековья"

Научная и публицистическая обществоведческая мысль нашего времени отличается лавинообразным внедрением новых терминов (иногда путем переформатирования старых) для обозначения специфических черт современного социума. В результате бурного терминологического творчества уже к концу прошлого столетия понятие «современное общество» определялось как информационная, симулятивная, ризоморфная, хаоидная, сингулярная, дискурсивная и полинарративная социальная среда, непрерывно деконструируемая из отдельных фрагментов реальности (прошлого и настоящего) посредством языка. Но процесс концептуального оформления новейшего социального пространства продолжается и сегодня. Из сравнительно недавних маркировок актуально определение современного этапа развития социума как «Нового Средневековья». Подобное обозначение, хотя и препарированное тем пониманием Средневековья, которое установилось с начала Нового времени, в современных условиях глобализации только на первый взгляд выглядит парадоксальным или провокационным. Проанализируем адекватность и особенности употребления дефиниции «неосредневековый мир» в качестве характеристики современного социального пространства.

Одним из первых черты неосредневековья в мире постмодерна увидел итальянский ученый-медиевист, философ, писатель Умберто Эко [4, с. 258-267]. Показательна сама идея Эко, успешно воплощенная уже в первом романе «Имя розы», – соединить, казалось бы, несоединимое: средневековый стиль и постмодернистский, а также философский трактат, эмпирическое научное исследование и детектив. Показательно и объяснение, которое дает Эко относительно причин, побудивших ученого заняться литературным творчеством: популяризовать Средневековье, освободив «само понятие Средневековья от отрицательной ауры, которую создала вокруг него определенного рода культурологическая публицистика возрожденческого толка» [4, с. 260].

Какие же условно «средневековые» черты обнаруживает в обществе постмодерна Умберто Эко? Прежде всего, отмечается схожесть той социально-культурной ситуации, которая сложилась в конце Римской истории и в современном обществе: разваливается «огромная мировая империя, мощная интернациональная государственная власть, которая в свое время объединила часть мира с точки зрения языка, обычаев, идеологии, религии и технологии» [4, с. 259]. Империя рушится из-за внутренних причин (чрезмерное усложнение собственной структуры), а также под натиском «варваров», которые «необязательно необразованны, но которые несут новые обычаи и новое видение мира» [4, с. 259], точечными ударами ослабляя политического гиганта на периферии и, внедряясь в его социальную и культурную материю, подтачивая изнутри. Параллели с современностью, по Эко, очевидны: «Что сегодня мы живем в эпоху кризиса Великой Американской империи, стало уже общим местом в историографии нашего времени» [4, с. 261]. Наряду с констатацией общей ситуации втягивания в «Новое Средневековье» У. Эко фиксирует следующие «неосредневековые» черты в политической жизни: децентрализация и общий кризис центральной власти, превратившейся в фикцию, систему абстрактных принципов; клановые отношения, становящиеся преоб- ладающим типом социальных взаимодействий на некогда ментально однородном пространстве модернистского Города; «вьетнамизация территории», под которой понимается прогрессирующее образование частных военных образований, призванных защищать частные интересы «сильных мира сего» («новых феодалов») в условиях, когда государственная власть слабеет. Опираясь на наемников (современных «варягов»), неофеодалы в лице ключевых акционеров транснациональных корпораций и межгосударственных инвестиционных фондов начинают борьбу за передел мира. Причем, как замечает Эко, распознавая характерные черты так называемых «гибридных войн», в нарушении обычаев, установленных либеральными государствами, войну больше не объявляют, поэтому, никогда не известно, находимся ли мы в состоянии войны» или еще (уже) нет [4, с. 263]. В результате практически нескрываемой деятельности «новых феодалов» с их частными военными корпорациями под подозрением в отсутствии легитимности оказываются не только конкретные государственные структуры, но и власть, и существующие законы как таковые. Так ментальное пространство социума расчищается для принятия новой власти и новых законов.

Собирательный подход и фрагментарное усвоение предшествующего культурно-исторического наследия классическим Средневековьем, когда бралось на вооружение только то, что можно было переформатировать и интерпретировать, совместив с генеральной линией религиозно-политической идеологии, а остальное игнорировалось или уничтожалось, в лучшем случае, «складывалось в долгий ящик», отличает и составную, мозаичную культуру постмодерна. Социально-культурное пространство постмодерна – пространство «пазловой» действительности, причем под «действительностью» здесь понимается не собственно реальность, а воплощение реальности в неких символах. Ключевым словом в культуре становится «интерпретация». Прошлое также интерпретируется и фрагментируется: фактически неосредневековое мировоззрение, как и классическое средневековое, не предполагает действительное изучение прошлого и проникновение в него. История объявляется подчеркнуто необъективной и представляется большей частью не научными трудами, а, как тонко подмечает У. Эко, «в песнях вагантов», создающих мифические образы исторических героев и событий. Условно «средневековому» обществу нужна не реальная история, а лишь тот образ истории, в котором бы люди с их проблемами и чаяниями находили себя. Такая история выглядит как ретроспекция и оправдание современности. Отсюда и современное увлечение контекстуально средневековыми фэнтези.

Размышления и колоритные зарисовки новой эпохи как нео-Средневековья, представленные У. Эко, оказываются близки взглядам современных социологов. Так, о наступающем «новом средневековье» размышляет немецкий социолог Уильрих Бек [2] в контексте вызовов глобализации, которая, по его мнению, с одной стороны, предстает как естественный процесс делокализации (экономической, информационной, культурной), но, с другой стороны, не отвергает и социальные локализации. Только это – релокализации, в результате которых традиционные устойчивые социальные локальные образования деконструи-руются могущественными социально-экономическими силами в задаваемом ими ракурсе. С целью создания и дальнейшего расширения глобального «свободного рынка» транснациональные экономические сети разрушают «старые» национальные государства, расчищая тем самым мировое социальное пространство для неограниченного потребления-производства услуг и товаров, то есть для сохранения и воспроизводства себя. Для этого же создаются альтернативные локальные социальные структуры в виде новых государств (или квази-государств), их объединений. Впоследствии эти структуры также будут разрушены, а на их базе созданы новые – и так до бесконечности, ведь неустойчивыми, вечно «молодыми» объединениями всегда легче управлять. Фактически, «…в костюмах и по правилам хорошо знакомых боев за раздел влияния в рамках индустриального общества, разыгрывается битва нового типа: акторы национально-государственные versus транснациональные» [2, с. 34]. Так проявляется, с точки зрения У. Бека, «новый феодализм», где в качестве «сеньоров» выступают инвестиционные фонды и транснациональные корпорации. Их вассалы – целые государства, воюющие уже не ради собственных выгод или гегемонии, а во имя «единого товарного мира», в котором локальные культуры и идентичности заменяются рекламой и имиджными символами товарного мира. Люди же становятся тем, что они покупают или могут купить (стратификация на основе доступа к това- рам и услугам). У. Бек замечает, что при этом государства (как в виде их политических элит, так и в виде широкой общественности), одурманенные потоком информации, льющемся из подконтрольных ТНК масс-медиа, все еще искренне верят в собственную значимость, не замечая, что игра уже поменялась.

Таким образом, характерная для классического Средневековья диверсифицированная социальная структура в эпоху постмодерна лишь расширяется количественно, охватывая все человечество, глобализируется, оставаясь по сути тем же жестко структурированным, иерархическим, немобильным обществом, ориентиры которого задаются исключительно «сверху». Тем не менее, У. Бек явно не обозначил главный признак и причину воссоздания характерной для Средневековья жестко стратифицированной социально-экономической структуры, где «верхи» и «низы» четко определены, только в качестве «сословий» выступают уже не слои в рамках отдельного национального общества-государства, а целые государства. Эта важнейшая причина, как и в классическом Средневековье, – узкий внутренний рынок. Приходится признать, что современная мировая экономика в определенной степени достигла предела своего развития на планете Земля. Новый импульс и, вероятно, новое Возрождение, могут быть связаны лишь с реальным выходом в Большой Космос, подобно тому, как стимулом первого Возрождения стали Великие Географические открытия. А пока – бесконечные локальные войны с целью новых и новых переделов уже поделенного глобального рынка, не за изменение системы , а лишь за то, чтобы оказаться в привилегированных слоях нового общества, заменив одних лидеров другими.

Польско-британский обществовед Зигмунд Бауман [1] также отмечает текущее глобальное противостояние между трансгосударственными экономическими структурами, претендующими на то, чтобы быть надгосударственными, и сформировавшимися окончательно в эпоху постмодерна политическими объединениями, в том числе, государствами. Де-юре государства при этом не уничтожаются (исключения вроде Югославии только подтверждают правило); де-факто же они просто аннигилируются как суверенные политические образования, так как «международный капитал кровно заинтересован в слабых государствах», низведенных при этом до положения «… местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу» [1, с. 83], но не порождающих опасений, что могут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний. Так происходит дерегуляция рынка: сегодня уже не государства регулируют рынок, а глобальный рынок в лице транснациональных корпораций регулирует государства и их отношения. Мировая институционально-политическая система трансформируется из прежней системы с акцентом на суверенитет государств как ключевых игроков на политической арене в систему управленческого типа, где правители государств оказываются, по сути, лишь менеджерами транснациональных корпораций.

При этом национальные государства оказываются в двоякой ситуации: квалифицируемые всего лишь как отдельные локальные рынки в глобальном рыночном пространстве, политически безвольные, то есть, не обладающие реальной возможностью осуществлять свою власть на своей территории, выступать гарантом защиты интересов своих граждан, тем не менее, этими гражданами продолжают считаться социально ответственными за все – безопасность, благосостояние. Поэтому критика общества относится именно к государственным структурам, «не желающим» выполнять свои функции. Действительные «хозяева жизни», как «серые кардиналы» политики, остаются за пределами не только критики, но и даже простого внимания граждан. В контексте размышлений Баумана, можно сравнить положение современных национальных государств с тем большей частью символическим положением, в котором оказались на заре классического Средневековья разрушающиеся античные города-полисы: те же минимизированные запросы гражданского общества «хлеба и зрелищ», та же диверсификация городского пространства на «уделы», куда «чужакам» вход воспрещен. Урбанизированное самосознание города модерна раскалывается на «гарле-мы» и «манхэттэны», фрагментируется, как и все социальное пространство. В результате растет неравенство – межгосударственное, межстрановое, внутрисоциальное, причем главным стратифицирующим фактором, согласно З. Бауману, становится свобода передвижения в границах города. Действительно, толерантность элит проистекает во многом из того, что в реальности они просто не сталкиваются с «чужаками», наблюдая их из окна лимузина и воспринимая в качестве неких этнографических символов. Для широких масс, для социальных низов (а сегодня уже и среднего класса) проблема чужестранцев вполне реальна. Так происходит поляризация свободы и безопасности, и даже права на индивидуальность, и, таким образом, разрушаются базовые принципы либерального мироустройства модернити.

Определяя признаки неосредневековья в структуре современной социальной жизни, З. Бауман полагает, что социальная стратификация и диверсификация, усиление и регламентация социального неравенства вызваны фундаментальными изменениями менталитета. Вслед за У. Эко, Бауман фиксирует в качестве ключевой характеристики нашей эпохи тотальную неуверенность общества и индивида в себе, в окружающем мире, в будущем (в противовес глубокой вере в прогресс, рациональное, поступательное развитие, свободу и права человека, отличавшие общество модерна). В мире «радикального плюрализма» человек вынужден нести бремя индивидуальности, даже когда не имеет на это ни ресурсов, ни сил. В результате люди объявляются индивидами de jure, не являясь ими de facto. В ХХ веке человек экзистенциально противостоял обществу во имя сохранения личностного начала, и в таком контексте личностное препарировалось социальным. В современном же постмодернистском мире человек фактически сводит социальное к частному, концентрирует внимание на собственном развитии, сознательно уводя его в сторону от сферы общественного. Так люди стремятся упростить свое положение в чрезмерно сложном мире. Чтобы справиться с собственным одиночеством и неуверенностью, человек переносит свои смутные символические страхи на окружающий мир. Подобная «местечковая» гипертрофия частного, третьестепенного для мирового сообщества, но единственно реального для индивида в эпоху тех виртуальных проблем, о которых без конца вещают СМИ (в виде землетрясений или войн «где-то на краю света», которые то ли есть, то ли нет), предстает как реверсия «част-ное-реальное» в противовес «глобальному-вир-туальному», и обеспечивает для современного индивида экзистенциальную уверенность в собственной реальности. В то же время, «местечковой» психологией легко манипулировать, создавая «индивидуальные крючки», на которые «перепуганные люди могли бы коллективно повесить свои индивидуальные страхи» [1, с. 95].

Подведем итоги сказанному. Несмотря на различия гражданства, жизненного и научного опыта, принадлежности к разным этническим группам культурно-цивилизационного пространства Запада, У. Эко, У. Бек, З. Бауман фактически рисуют один и тот же образ наступающего мира: диверсифицированного, жестко стратифицированного, иерархического, ментально нестабильного и немобильного, с шаблонным мистифицированным и симулятивным мировоззрением. Если добавить, что, не маркируя современный этап социально- го развития термином «новое средневековье», обозначенные выше черты оного фиксировали и американский социолог И. Валлерстайн [3], и, значительно ранее, русско-американский социолог П. Сорокин, и многие значимые фигуры французской постмодернистской философской волны (Ж. Делез, Ж. Бодрийяр, Ж.-Л. Нанси), то становится очевидной и объяснимой нарастающая популярность концепта «Новое Средневековье».

Несмотря на выявленные обществоведами в современной социальной ситуации черты, напоминающие классическое Средневековье, практика употребления данного термина больше похожа на симуляцию, а сам концепт может быть квалифицирован как мифологема. Поскольку очевидно, что речь идет вовсе не о действительном возвращении в культурно-социальную ситуацию Средневековья, а скорее о возрождении интереса к этой ситуации в призме современности. Именно мифологический характер концепта «неосредневековье», а также мифологизация современного культурно-социального бытия в целом стали важными признаками условно (символически) «нового средневекового» мировосприятия.

Мифологема – не миф, а отдельный фрагмент мифологически воспринятой реальности. Мифологическое восприятие апеллирует к подсознанию, акцентирует эмоциональную составляющую картины мира, эксплуатирует социально значимые переживания, которые оставляют драматические исторические события, как правило, связанные с зарождением и выживанием сообществ – травмы истории на «теле» этносов. Мифологическое восприятие реальности формируется тогда, когда целостную и цельную относительно однородную картину мира (миф) разделяют, раскалывают на кусочки, отдельные фрагменты реальности. И затем заново складывают. Но в такой мозаичной реальности цельность бытия уже навсегда утрачена, а восприятие мира навсегда расколото.

Отметим, что практика контроля над реальностью через создание искусственных фрагментированных образов восприятия реальности, апеллирующих одновременно и к разуму, и к глубинным бессознательным переживаниям, внедрения их в массовое сознание, была опробована именно в Средние Века, хотя, конечно, и не так широко, как в современности. Реальность при этом становилась двухслойной: слой повседневной реальности и более важный, значимый слой реальности внедренных образов-знаков – сверхреальности. При таком «слоистом» мировосприятии человеческое сознание находится постоянно на грани, маргинализируется, становится нестабильным, а значит – легко управляемым. Фактически, средневековое общество было не таким взаимосвязанным и динамичным, предоставляя возможность социальным манипуляторам производить эксперименты в локальном пространстве и в длительной перспективе. В условиях же глобализации социальное пространство расширяется, а социальное время ускоряется, поэтому последствия подобных социальных экспериментов наступают уже завтра, а не через поколения, как ранее, и тут же принимают характер глобальных проблем. Таким образом, современный мир от классического Средневековья отличается, прежде всего, динамикой и масштабностью социальных последствий. Это уже не двухслойный относительно социально стабильный мир, но мир многослойный, неструктурированный, ментально и социально нестабильный, сингулярный, в котором отдельные слои реальности плавно переходят друг в друга по принципу «ленты Мебиуса». Важно также подчеркнуть, что введение в оборот самого термина «средние века» для характеристики современной социальной ситуации предполагает переходный характер данного периода, или, по крайней мере, бытующее преобладающее представление о временности потрясений, но и об их неизбежности. Грядет «эпоха перемен» – время культурной революции, призванной окончательно изжить принципы модерна и создать «новый старый мир»: многополюсный, идеатический, авторитарный, с условно «цехо- вой» структурой ограниченного рынка, подчеркнуто регрессивный и мифологемный, с акцентом на социальную идентичность.