Постсоциалистическая ностальгия в современном российском социуме

Обращая внимание на уже ставшую привычной симпатию россиян к советскому прошлому и сожаление о распаде СССР, которые не только обнаруживаются невооруженным взглядом в политическом, социальном и медийном дискурсах современной России, но и фиксируются с помощью инструментария социологических опросов, трудно усомниться в актуальности темы постсоциалистической ностальгии для страны в настоящее время. И здесь, вероятно, сразу потребуется отразить два весьма популярных довода противников подобных исследовательских начинаний. Во-первых, кто-то, имея в виду уже накопленный внушительный массив научной литературы по данной тематике, может попросту не увидеть достаточных оснований для дальнейшего изучения ностальгии. Во-вторых, злободневность проблемы посткоммунистической ностальгии кому-то может показаться сильно преувеличенной в силу того, что ее природа имеет якобы исключительно психологический характер, что означает бесперспективность любых попыток сделать «коллективное чувство ностальгии» объектом, достойным социологического анализа1. Обе претензии вряд ли можно назвать полностью безосновательными, но и абсолютными их крайне сложно признать. Так, в ряду исследователей, обращавших внимание на проблематику посткоммунистической ностальгии, действительно можно насчитать десятки и даже сотни имен. Но, обобщая их опыт, а некоторые из работ стали каноническими, мы неизбежно приходим к выводу, что затрагивают они преимущественно те хронологические рамки, в которых жива «биологическая» память современников, составляющих внушительную часть сообществ.

С. Бойм назвала посткоммунистическую ностальгию защитным механизмом против ускоренного ритма перемен и экономической шоковой терапии, приведя яркие негативные оценки ее роли в модернизации институтов, присутствовавшие в очерках либеральных комментаторов 1990-х гг., одни из которых объясняли пробуксовку рыночных реформ неготовностью ностальгирующего общества к переменам, другие говорили о злонамеренных и небезуспешных попытках элит эксплуатировать ностальгию в качестве ширмы, скрывающей экономические преступления (Бойм, 2001). Важные мысли о терапевтической функции ностальгии мы находим и у Д. Бартмански, исследовавшего иконический ресурс объектов материального наследия коммунистической эпохи (Bartmanski, 2011). В. Кобыща, опубликовавшая к статье Д. Бартмански развернутый комментарий, уделила внимание его полемике с С. Бойм по поводу «буферной» функции ностальгии и отметила не слишком заметный, но важный нюанс: Бартмански, в отличие от Бойм, говорит не о «замещении», а о символической рамке, которая способна совместить внутри себя множество неопределенных фрагментов, возникших в результате социальных изменений (Кобыща, 2011). В нашем исследовании его подход принимается как базовый, но с оговоркой, что та ностальгическая сила, которая присутствовала в постсоциалистическом мире в 1990-е гг., на сегодняшний день существенно утрачена вследствие простой смены поколений. А трансформационный переход к рыночным принципам функционирования экономики и демократическим основам формирования властных структур пусть болезненно и искаженно, но совершен.

Сегодня в российской популяции возросла доля людей, не заставших СССР, однако и среди них возникает сожаление о его крахе. Так, М.А. Ядова в недавнем исследовании постсоциалистических ностальгических настроений студенческой молодежи выявила характерный для данной категории паттерн противопоставления СССР как сильного и благополучного государства современной России с разобщенным населением и коррумпированной властью (Ядова, 2021). Следовательно, описание текущей ситуации словами С. Бойм «всенародный кризис среднего возраста» будет даже демографически некорректным. Более того, и воспоминания старшего поколения о советских годах, тем более спустя десятилетия после гибели страны, неизбежно искажаются, проходя через призму субъективного восприятия, приобретенного опыта и сопутствующих ему переоценок прошлого, влияния субъектов политики и культуры, в конечном счете представляя не более чем репрезентации давних событий (Броцки, 2020). Исследователи ностальгии в современном российском социокультурном пространстве, как правило, не склонны ставить вопрос в методологической плоскости: насколько соотносятся и соседствуют друг с другом ностальгия, опирающаяся на индивидуальную память, и сожаление о прошлом, сконструированное средой. Характерный пример – работа Г.Е. Зборовского и Е.А. Широковой. В ней авторы пишут, что отличие социальной ностальгии от индивидуальной заключается в том, что первая охватывает группы, классы, слои общества, тогда как вторая – отдельных людей (Зборовский, Широкова, 2001). Подобный подход к анализу феномена ностальгии трудно признать удовлетворительным. Между тем в экспертном сообществе время от времени поднимаются важные вопросы. В 2012 году по итогам конференции

«СССР: жизнь после смерти» вышел сборник работ ведущих отечественных исследователей, на страницах которого они согласились, что ответы на вопрос, в какой форме продолжается жизнь советских социально-культурных и бытовых практик в российском обществе, не кажется таким очевидным, как в 1990-е гг., а потому требует приложения новых интеллектуальных усилий (СССР…, 2012).

Все сказанное способствует повышению интереса к исследованию феномена постсоциалистической ностальгии в столь хронологически отдаленном от символического события времени. Достижения предшественников не должны быть оспорены, но в понимании ностальгии как социокультурного явления в изменяющихся условиях требуются новые шаги и, если возникнет такая необходимость, внесение принципиальных поправок в алгоритмы ее описания, учитывающие текущие контекстуальные параметры и нацеленные на перспективу. В этом и видятся элементы научной новизны предпринятого исследования.

Цель работы – уточнить теоретикометодологические основы исследования ностальгии как социокультурного феномена в современном российском обществе.

Материалыи методы

В качестве информационной базы для исследования привлечены труды отечественных и зарубежных исследователей, а также эмпирические данные, прежде всего полученные в рамках социологических опросов населения, включающие как итоги общероссийских социологических измерений (Левада-Центр*), так и результаты опросов жителей Вологодской области, осуществленных Вологодским научным центром РАН с участием автора2. Данные опросов Левада-

Центра* использованы для оценки распространенности в российской популяции сожаления о распаде СССР (респондентам задавался вопрос «Сожалеете ли вы о распаде СССР?») и выявления возрастных различий. Опросы жителей Вологодской области касались мнений респондентов о судьбе объектов советского наследия как носителей коллективной памяти и, следовательно, источнике ностальгии о советском строе. Вопрос в анкете звучал следующим образом: «Сейчас все еще актуальны споры о судьбе советского наследия, обсуждается переименование улиц, демонтаж памятников, изъятие сохранившейся символики. Как Вы относитесь к этому?». На основе полученных в ходе опроса данных рассчитывается индекс лояльности в отношении символики и объектов советского наследия. Арифметически расчет индекса – поиск разности между позитивными и негативными оценками респондентов с дальнейшим сложением полученного значения с числом 100 во избежание отрицательных значений.

Результаты и обсуждение

Ностальгия как симптом культурной травмы

Одним из принципиальных моментов посткоммунистической культурной травмы П. Штомпка называл рефлексию на границе прошлого, воспринимаемого людьми в радужном свете, и будущего, с которым связаны их тревожные ожидания. Обращаясь к социологическим данным на начало 1990-х гг., П. Штомпка выявил чрезвычайно низкую верность населения выбранному политическому и экономическому курсу, страх перед будущим и ощущение отсутствия перспектив. Наличие ностальгических настроений в обществе он также фиксировал с помощью сведений о динамике личного благосостояния, которая чуть более чем половиной респондентов оценивалась, по сравнению с социалистическим периодом, негативно (Штомпка, 2001a; Штомпка, 2001b). Здесь представляются важными адекватные трактовки низкой удовлетворенности граждан господствующей политической повесткой дня и рост бедности. На наш взгляд, критическим симптомом травмы в то время выступало не снижение уровня жизни, а несогласие респондентов с предлагаемым им образом будущего, свидетельствующее о кризисе легитимности, которая, вспомним С.М. Липсетта, представляет собой готовность следовать выбранному курсу невзирая на сопутствующие экономические неурядицы.

Соглашаясь с П. Штомпкой в том, что ностальгия выступает одной из ключевых примет постсоциалистической культурной травмы, мы, отмечая наличие в российском социуме и ряда других описанных польским социологом критериев, которые, впрочем, здесь не рассмотрены подробно ввиду изначально заданной узости предмета статьи, зафиксируем присутствие этих социокультурных тенденций в современной России с помощью данных социологического опроса населения, опубликованных экспертами Левада-Центра*. Пиетет россиян к СССР как государству остается на стабильно высоком уровне: в 2021 году 63% жителей страны сожалели о распаде Советского Союза, тогда как 28% не испытывали сожаления по этому поводу. За общими данными скрываются важные возрастные нюансы: если среди респондентов в возрасте от 18 до 24 лет сожалели о распаде СССР 24%, то для каждой из последующих по старшинству возрастных категорий эта доля существенно возрастала, для группы с возрастными границами от 25 до 39 лет достигнув уже 43%, для респондентов 40–54 лет – 69%. Наконец, в наибольшей мере, в 84% случаев, ностальгия была характерна для респондентов возрастной группы 55 лет и старше3.

С одной стороны, в установленных возрастных различиях нет ничего сенсацион-

3 Ностальгия по СССР // Левада-Центр*. Аналитический центр Юрия Левады. URL: 2021/12/24/nostalgiya-po-sssr-3

ного. С другой стороны, сожаление о распаде СССР отмечается и среди граждан, которые провели в советском времени лишь ранние детские годы или вовсе родились после 1991 года. Это уже отменяет категоричное утверждение о том, что постсоциалистическая ностальгия – феномен исключительно психологического порядка. Иными словами, сожаление о прошлом, в котором новые носители ностальгии не присутствовали физически, порождено не личными воспоминаниями, а культурными трактовками и описаниями эпохи. Репрезентации событий советского периода сформированы рассказами родителей, произведениями искусства и культуры. Особую и даже почти исключительную роль в формировании коллективных представлений и, соответственно, проживании обществом травмы играют «группы интересов» (термин М. Вебера) и интеллектуалы (в том значении, в котором его использовал Р. Айерман в контексте проблематики культурной травмы рабства для афроамериканцев). Именно они формулируют рациональные или эмоциональные заявления, ориентирующие аудиторию в сторону продвигаемой ими идеологической повестки. Добавим к этому, что существенный удельный вес в ответах двух младших возрастных групп (22 и 17%) занимает вариант «затрудняюсь ответить», что само по себе предоставляет широкие возможности для реализации интегрированных коммуникаций с данной аудиторией.

Известность в интернет-среде и особенно среди молодой аудитории получили деятели, активно популяризирующие преимущества советского строя (А. Рудой, Д. Пучков, К. Семин, Е. Спицин, С. Васильев и пр.). Обладая незаурядными организаторскими способностями и дискурсивными талантами, они внесли существенный вклад в формирование у граждан позитивных ассоциаций, связанных с социалистическим прошлым. Одновременно с ними медийную среду заполняют противоположные по смыслу и оценкам заявления интеллекту- алов, применительно к ним часто используется идеологическое клише «либералы». Они дают советскому прошлому негативные оценки, причем их аргументативные схемы строятся на фактах о преступлениях режима, красном терроре, репрессиях, коллективизации, обернувшихся многомиллионными жертвами, что в целом укладывается в формат коммунистической культурной травмы. Здесь обнаруживается интересная и характерная деталь: задачей групп носителей и интеллектуалов выступает не поиск исторической правды, а именно состязание в превосходстве концепта, которому они верны, и того видения прошлого, которое им представляется правильным. Отсюда вытекают многочисленные манипуляции, намеренные искажения сведений о тех или иных исторических событиях, логические ошибки и неувязки в аргументации с последующим игнорированием разоблачений оппонирующей стороны. Но наибольшее распространение получила ситуация, когда интеллектуалы по обе стороны идеологической черты, опираясь на объективные данные и исторические факты, демонстрируют избирательность в их подборе, что неизбежно приводит к искажению общей картины. Например, «стройки коммунизма», часто используемые в качестве доказательства могущества Советского государства, обесцениваются как экономически неэффективные и разорительные (Гайдар, 2006). Количество репрессированных в годы сталинских репрессий помимо того что постоянно оспаривается, может признаваться несопоставимым с числом подготовленных в тот период для народного хозяйства высокопрофессиональных кадров4. Таким образом, решение, принимать или оспаривать, соглашаться или опровергать аргументы сторон, в конечном итоге остается за аудиторией, но трудно отрицать факт, что образ жизни советского человека и общества явили миру и будущему принципиально новую цивилизационную альтернативу, которая, впрочем, в историческом противостоянии проиграла и по спорному, но небезосновательному замечанию Ф. Фукуямы, лишила либеральную демократию последней идеологической альтернативы. Речь идет не только и не столько о смене одной парадигмы другой – посткоммунистическая травма как новое культурное напряжение уже включает в себя переживание прошлого опыта, а потому предполагает внутреннюю борьбу (Р. Айерман в одной из своих работ упоминает о «борьбе смыслов»), которая еще более дробится участием и присутствием в жизни современного человека различных социальных и технологических измерений. Если в начале 1990-х гг., став свидетелями распада страны, авторы концепции «простого советского человека» предсказывали инерционность этого социокультурного феномена, «человек постсоветского общества надолго останется «советским» (Голов и др., 1993), то сегодня мы можем заявлять о частичном, но заметном присутствии «советского» в российском социуме. Как справедливо отмечает Н.С. Смолина, идентичность современного русского человека, с одной стороны, вбирает в себя «следы» советского, а с другой стороны, отражает модусы современности – прежде всего «режимы консюмеризма и рамку информационного общества»5. Любопытно, что П. Штомпка, анализируя изменения в польском обществе первой половины 1990-х гг., также отмечал эту парадоксальность взаимодействия культурных травм – «коммунистической» и «посткоммунистической» (Штомпка, 2001a).

Может ли ностальгия быть социальной и коллективной?

Теория культурной травмы, открывая широкие перспективы для исследования ностальгии, важна еще и потому, что ставит вопросы о взаимодействии индивидуального и коллективного. Индивидуальные травмы переживаются отдельными людьми, затрагивая лишь их личные судьбы, но вместе с тем они имеют свойство вовлекать близких, родственников, членов общины, лиц, оказывающих помощь, и всех неравнодушных. В тех же случаях, когда трагическое событие нарушает привычный уклад жизни целой социальной или этнической общности, речь может идти о коллективной травме, переживаемой как отдельными участниками, так и группой. И индивидуальная, и коллективная травмы возникают в результате шока, при этом взаимно усиливают друг друга. «Во время экономических кризисов или войны, – пишет Р. Айерман, – личная потеря у одного человека тесно связана с потерями у других людей. Кумулятивный эффект только углубляет травму, в результате чего чувство принадлежности к сообществу, коллективная, как и индивидуальная, идентичности расшатываются» (Айерман, 2013). Культурная же травма, в отличие от индивидуальной и коллективной травм, относится к более абстрактному и опосредованному понятию коллективной идентичности, включающему религиозную и национальную идентичности, – обобщает Р. Айерман6. Но главный существенный признак понятия «культурная травма» касается ее генезиса: травмы не рождаются, а создаются путем интерпретации пережитого опыта (Александер, 2013). Так, распад СССР представляет собой лишь исходный драматический инцидент (по П. Штомпке, это «травматическое событие», по Н. Смелзеру – «структурное напряжение»), собственно же травма как социокультурный процесс представляет собой динамический разрыв между «травматической ситуацией» и ее репрезентациями в коллективных представлениях, формируемых в ответ на описания и трактовки, транслируе- мые интеллектуалами референтной группы (выше мы уже писали о «борьбе смыслов») (Айерман, 2016).

Процесс конструирования ретроспективных травм рано или поздно переходит в фазу (возможно, в ряде случаев она будет первичной), когда взаимоотношения между индивидуальным и коллективным перестанут иметь значение в силу естественной смерти и, следовательно, элиминации из области актуального дискурса свидетелей исходного драматического инцидента. Впрочем, их показания, мнения и оценки как очевидцев останутся на бумажных или электронных носителях информации или будучи воплощенными в формы культурных артефактов. В отношении ностальгии эти аспекты носят принципиальный характер, ведь описанная ситуация предполагает применение термина «ностальгия» лишь в качестве метафоры. Возможно, подобное словоупотребление уже стало привычной практикой: в упомянутом выше опросе Левада-Центра* самого слова «ностальгия» не звучало – респондентов спрашивали, сожалеют ли они о распаде СССР.

Ответ на вопросы, может ли быть ностальгия коллективной и, самое главное, уместно ли использование этого термина для описания душевных переживаний индивидуумов по поводу событий, свидетелями которых они не были, следует искать в некогда развернувшейся и по сей день не утихающей дискуссии, затрагивающей аналогичную теоретическую проблему, но в более общей теоретической рамке понятия «коллективная память». С. Зонтаг, к примеру, придерживалась на этот счет однозначной позиции: память по определению индивидуальна и невоспроизводима, тогда как «коллективная память» – это не более чем принятая условность, выдвигаемый политической и общекультурной обстановкой фрейм для интерпретации сигналов из прошлого. Понятие «коллективная память» для Зонтаг не менее абсурдно, чем «коллективная вина» (этот список можно легко дополнить терминами «коллективные представ ления», «коллективный разум», «коллективное бессознательное» и пр.) (Sontag, 2003).

А. Ассман, подчеркивая рациональность аргументации С. Зонтаг и ряда других критиков возможности существования любой, кроме индивидуальной, памяти, все-таки предлагает взглянуть на обсуждаемую проблему комплексно, опираясь на многоуровневую модель памяти как феномена (Ассман, 2014). Согласно А. Ассман, описать сложную структуру памяти человека позволяет матрица, отражающая различия между нейронной, социальной и культурной видами памяти на основе триады существенных критериев: «носитель», «среда» и «опора». Важно, что не существует четких границ между тремя обозначенными уровнями. Процесс взаимного обмена между слоями нейронной и социальной памяти очевиден даже на интуитивном уровне, фактически социальная память – это скоординированная память отдельных индивидов, о чем писал еще М. Хальбвакс (Хальбвакс, 2007), тогда как понимание перехода от социальной памяти к коллективной вызывает трудности из-за сопутствующего ему разобщения памяти и опыта (она основана на «…ресурсе опыта и знаний, который отделяется от живых носителей и переходит на материальные информационные носители»).

Для описания постсоциалистичеcкой ностальгии в режиме перехода от биологической памяти к социальной, как нам кажется, будет уместно обратиться к понятию «воображаемых сообществ» Б. Андерсона, причем в самом широком смысле и несколько абстрагируясь от акцента, сделанного этим британским этнографом и социологом на появлении национальных сообществ и национализма (Андерсон, 2016). Подчеркнем, что подобное смещение фокуса, несмотря на сбывшееся предсказание автора о том, что к началу тысячелетия от СССР не останется ничего, кроме республик, не принципиально, поскольку, как писал сам Андерсон, «воображаемым» является практически любое сообщество современного мира, то есть его члены могут в течение всей жизни не сталкиваться лицом к лицу, но иметь незыблемое представление о своем параллельном существовании и функционировании в общем пространственно-временном контексте. Таким образом, представители одного или нескольких поколений живых свидетелей эпохи предполагают в своем воображении существование общности подобных им индивидуумов, обладающих аналогичным или близким по силе опытом, плывущих одновременно с ними в потоке гомогенного, пустого времени (этот термин Б. Андерсон заимствует у В. Беньямина). Однако если в известном примере самого автора исчезновение с передовиц газеты новости о голоде в Мали не отменяет представления читателей о его дальнейшем независимом и одновременном с ними бытии, то для поколений людей, переживших распад «последней империи», включенность в новое «воображаемое сообщество» начинает актуализироваться через ощущение причастности к чему-то для них важному, пусть и абстрактному, уже не очерченному рамками административных границ. Весьма симптоматичным здесь оказывается частое оперирование модусом первого множественного числа в процессе актуализации пережитого членами воображаемого сообщества опыта («мы», «люди», «наше время» и пр.). Что касается коллективной памяти, то для нее опорой являются не символические медиаторы, как в случаях индивидуальной и социальной памяти, а мозг индивидуума. Медиаторы же выступают экстернализированными и объективированными носителями «воспоминаний», фиксирующими и репрезентирующими опыт предыдущих поколений и дающими памяти долгосрочную, выходящую далеко за хронологические рамки жизни отдельного человека и даже генерации перспективу. В итоге самоидентификация индивидуума происходит через приобретение личного опыта и опыта его современников, а также усвоение, посредством критического, но ограниченного лишь доступными ему интерпретативными скриптами, культурного багажа, воплощенного в объектах материального и нематериального наследия предков.

Материальное наследие как носитель культурной памяти и источник ностальгии

В работе «Франция. Память», ставшей поистине знаковой в проблематике культурной памяти, П. Нора отметил: «Музеи, архивы, кладбища, коллекции, праздники, годовщины, трактаты, протоколы, монументы, храмы, ассоциации – все эти ценности в себе – свидетели другой эпохи, иллюзии вечности. Отсюда – ностальгический аспект проявлений почтения, исполненных ледяной патетики» (Нора, 1999). В ряду перечисленных символических носителей памяти, на наш взгляд, четко обособляются две категории: первая – объекты материального мира, вторая – ритуальные практики (к таковым относятся праздники и годовщины). Последние, в отличие от памятников, стел и пр., апеллируют к действию и активному восприятию смыслов. Материальные объекты как таковые действительно являются базовыми носителями культурной памяти, но без соответствующих интерпретаций их роли они могут стать (и становятся) не более чем привычными элементами человеческого быта или городского пейзажа. Если коллективные воспоминания о советском периоде отечественной истории материализованы в памятниках, монументах, стелах и пр., то победа в Великой Отечественной войне, к примеру, еще и оживлена регулярными ритуальными действиями, связанными с празднованием ее годовщины (заметим, что 9 мая – единственная памятная дата, оставшаяся от советской эпохи в российском календаре).

Материальным объектам традиционно приписываются две силы влияния на коллективную идентичность – формирующая и адаптационная, при этом границы между ними носят прерывистый характер, а наиболее точным было бы признать адаптационную функцию частным примером формирующей. Теоретическую основу для обсуждения конструирующей роли материальных объектов для сферы идей составляют работы Э. Дюркгейма (Дюркгейм, 2018) и З. Фрейда, а также концептуализируемое Дж. Александером иконическое сознание (Alexander, 2008). Их развитие примени- тельно к тематике ностальгии мы находим у М. Чейза и К. Шоу, которые считали присутствие в окружении индивидуума материальных объектов необходимым условием появления ностальгических чувств (Chase, Shaw, 1989), и особенно у Д. Бартмански. Опираясь на идею иконического сознания, он подчеркивает важность терапевтической функции материальных атрибутов прошлого, способствующую преодолению преград на трудном пути к новой политической и социальной реальности. Главным свидетельством в пользу адаптационной роли объектов материального наследия прошлого автор выдвигает острую реакцию общества на попытки демонтировать, изъять этих свидетелей эпохи из жизненного мира современников (Bartmanski, 2011).

Насколько актуальны эти выводы сегодня? Богатый материал для исследований рецидивов постсоциалистической ностальгии предоставляет распространенная в последние годы в бывших странах соцлагеря политика декоммунизации, которая сопровождается сносом памятников и монументов советской эпохи. Утилизация памятника Советской армии в Софии, который уже неоднократно осквернялся7, или Освободителям Латвии от немецко-фашистских захватчиков в Риге8, так называемый «ленинопад» в городах Украины – это акты идеологического масштаба, хотя местными властями они могут маскироваться архитектурноэстетическими корректировками структуры городского ландшафта (например, избавление города от объектов, лишенных художественной ценности) (Кринко, Хлынина, 2015). Неслучайно эти действия спровоцировали пусть и скромные, но протесты граждан, усмотревших в них посягательство на общее прошлое, репрезентации которого прочно вплетены в ткань групповой идентичности.

В России с умеренной регулярностью слышатся призывы к демонтажу памятников советского строя, за исключением воздвигнутых в память о подвиге советского солдата в борьбе с фашизмом, которая все еще считается священной. Примеры актов стихийного вандализма в отношении памятников, посвященных Великой Отечественной войне, имеются, но они вызывают однозначную и остро негативную реакцию общественности. По этим причинам публичные предложения о массовом демонтаже касаются преимущественно памятников В.И. Ленину9. В терминах теории культурной травмы подобные заявления лиц, обладающих широкой медийностью, следует трактовать как «заявления», которые могут вызвать ответ общественности, в том числе посредством пробуждения чувства ностальгии.

В связи со сказанным интерес представляют мнения респондентов на этот счет и видение ими будущего социалистического материального наследия. В соответствующем вопросе использованной нами анкеты имеется не само высказывание, а некая отсылка к присутствующей в медийном дискурсе точке зрения. На рис. приведены индексы лояльности объектам и символике советского периода, рассчитанные на основе данных социологического опроса населения Вологодской области¹⁰. В целом у респондентов преобладает конструктивное отношение к вопросу советского наследия. Несмотря на возрастные различия, индекс ностальгии существенно превышает пороговую отметку 100 по всем категориальным единицам. Наибольшие значения индекс принимает в отношении советских названий улиц, а минимальные – советской символики, хотя разброс нельзя считать принципиальным.

Индекс лояльности представляется важным как для полной интерпретации дан-

Рис. Индекс лояльности в отношении символики и объектов советского наследия (в разрезе возрастных групп)

Источник: данные социологического опроса жителей Вологодской области «Социокультурный портрет региона» (ФГБУН ВолНЦ РАН, 2021 год, сентябрь, N = 1500).

Таблица. Мнение жителей Вологодской области о судьбе материального наследия и символики СССР

Вариант ответа Возрастная группа в целом по всем возрастным группам 18...24 года 25...34 года 35...59 (54) лет старше 60 (55) лет Переименование советских названий улиц Их нужно сохранить. Это часть нашей истории 76,1 64,7 63,3 74,3 86,7 Их нужно удалить. Они мешают развиваться, двигаться вперед 5,3 6,0 6,9 6,0 3,4 Затрудняюсь ответить 18,7 29,3 29,8 19,7 9,9 Демонтаж памятников, стел Их нужно сохранить. Это часть нашей истории 71,7 62,1 58,0 71,0 81,0 Их нужно удалить. Они мешают развиваться, двигаться вперед 6,8 7,8 9,4 6,5 5,7 Затрудняюсь ответить 21,5 30,2 32,7 22,5 13,3 Изъятие символики (барельефы, изображения герба, серпа и молота и т. д.) Их нужно сохранить. Это часть нашей истории 66,8 57,8 54,3 66,3 75,2 Их нужно удалить. Они мешают развиваться, двигаться вперед 9,3 10,3 11,0 9,4 8,0 Затрудняюсь ответить 23,9 31,9 34,7 24,3 16,8 Источник: данные социологического опроса жителей Вологодской области «Социокультурный портрет региона» (ФГБУН ВолНЦ РАН, 2021 год, сентябрь, N = 1500). ных, так и для адекватного выбора способа и направления политических действий, но в силу самого способа его калькуляции он не учитывает вклада в распределение ответов затрудняющихся выбрать вариант из двух полярных суждений. Восполним это упущение, обратив внимание на распределение удельного веса ответов респондентов между предложенными вариантами. Вклад затруднившихся с выбором ответа в итоговом своде результатов опроса достигает наиболь- ших значений в группах молодых респондентов и, что немаловажно, он в разы превышает доли их негативных оценок (табл.).

Это может трактоваться и как низкий уровень интереса к подобным аспектам жизни и вообще политической ситуации в стране, что, вероятно, в отношении молодежи можно считать если не оправданным, то понятным, и как следствие низкого уровня гуманитарного образования. Возможно, уместно будет предложить и позитивный вариант толкования, когда выбор сохранения наследия может быть объяснен порядком действующей в стране системы образования, свободного от идеологических клише. В ряде случаев диагностическая сила социологического опроса снижается, поскольку голос в защиту материального наследия может свидетельствовать не о лояльности и ностальгии, а о политически и идеологически нейтральной поддержке увековечения истории с соответствующим пояснением ее противоречивости и драматичности.

В конечном итоге подлинный научный и практический интерес вызывает прогнозирование политических следствий сложившихся или намечающихся в обществе ностальгических тенденций. С этой сугубо утилитарной точки зрения задача выявления и обоснования комплекса существенных признаков ностальгии как теоретического понятия отходит на второй план, уступая первенство актуальности трактовок того факта, что существенная часть населения все-таки испытывает искреннее сожаление об ушедшем в историю советском строе. Присутствие, пусть и не такое широкое, в этой выборке молодых людей свидетельствует о выходе ностальгии на уровень коллективных представлений и коллективной памяти, встраивании опыта социалистического проекта в структуру идентичности сообщества.

Еще один вопрос мы лишь обозначим в качестве проблемного. Если постсоциалистическая ностальгия присутствует в общественном сознании, почему она не конвертируется в политическую и гражданскую активность? Понимая, что обсуждение этой непростой темы выходит далеко за рамки исследования, обозначим лишь основные наиболее убедительные, векторы его разрешения. На наш взгляд, разгадка кроется в самой форме политического устройства современной России, которая успешно и достоверно описывается параметрами модели, названной американским политологом Г. О'Доннеллом делегативной демократией (О'Доннелл, 1991). Для большинства граждан участие в политической жизни страны ограничивается электоральной активностью. По итогам выборов лидеру даются не только бразды правления, но и карт-бланш, доверие и возможность действовать по собственному усмотрению. Это еще один характерный признак глубокой укорененности в массовом сознании стереотипов и ценностей советского периода.

Заключение

Сожаление о распаде СССР, фиксируемое в общественных настроениях и сегодня, более 30 лет спустя, обнаруживается во всех возрастных группах. И если роль возрастного фактора в силе ностальгии вряд ли требует дополнительных и пространных комментариев (ей больше подвержены представители старших возрастных групп), то присутствие ностальгических настроений в генерации соотечественников, рожденных после свершения «крупнейшей геополитической катастрофы», как минимум, заставляет обратить на себя пристальное внимание исследователей и поднять вопрос о правомерности применения термина «ностальгия» не в отношении переживаний отдельных индивидуумов, а в анализе сложившихся в социуме коллективных представлений о прошлом. Действительно, может ли индивидуум испытывать ностальгию по прошлому, если его представления сформированы не личным опытом, а усвоенными через социальные и культурные источники знаниями и смыслами?

Постсоциалистическая ностальгия не имеет эксклюзивного теоретико-методологического основания, которое могло бы ориентировать исследователя исключительно на данный социокультурный феномен. Вместе с тем такой необходимости и не возникает, поскольку ностальгия успешно описывается в терминах ряда социологических концепций и теорий, комбинированное или избирательное использование которых позволяет успешно анализировать состояние и динамику присутствующих в обществе ностальгических настроений.

В статье показано, что проблема очерчивания границ понятия постсоциалистической ностальгии решается в том же ключе, что и трактовка более общего термина

«коллективная память». Поскольку ностальгия опирается на человеческую память, то и исследовать ее необходимо аналогичным образом. В связи с этим поставленный выше принципиальный вопрос о широте и правомерности применения термина «ностальгия» к динамичным социальным контекстам может быть расширен, если принять во внимание не исключенное из научного дискурса мнение о несостоятельности феномена коллективной памяти. Однако это противоречие не является принципиальным, если подходить к исследованию современной постсоциалистической ностальгии как феномену, конструируемому сложными взаимодействиями трех уровней человеческой памяти – нейронной, социальной и культурной. Ностальгия – сложное явление, которое может формироваться как с опорой на индивидуальный опыт, так и в ответ на внешние сигналы, захватывая новые поколения людей, которым, к примеру, не пришлось быть свидетелями Брежневского застоя и событий Августовского путча. Эти нюансы наиболее точно и полно охватываются методологическими рамками теории культурной травмы, позволяющей интерпретировать ностальгию как симптом социокультурных изменений коллективной идентичности, вызванных ответом на распад СССР. С такой точки зрения даже участие индивидуального опыта в формировании ностальгии опосредовано влиянием культурного фактора, ролью групп интересов и интеллектуалов, участвующих в конструировании желаемого образа прошлого. Принимая во внимание, что в российском обществе представлены противоположные по идеологическому вектору, но сопоставимые по силе группы носителей коммунистической культурной травмы и интеллектуалы (политические партии, общественные движения, публицистические издания, интернет-спи-керы и пр.), также участвующие в формировании смыслов, можно заключить, что посткоммунистическая ностальгия существует в том мозаичном культурном пространстве, в котором различные идеи сталкиваются и конкурируют друг с другом. Конгломерат идей, противоборствующих смыслов, культурных контекстов сохранится и в обозримом будущем.

В этих условиях материальное наследие советской эпохи, объекты которого присутствуют в жизненном мире российских граждан, выступает важным инструментом идеологической борьбы. На основе данных социологического опроса проанализирована лояльность жителей одного из субъектов РФ, Вологодской области, к материальным объектам социалистического строя как косвенный критерий присутствия в обществе постсоциалистической ностальгии. Анализ опирался на концепцию иконического сознания, в соответствии с которой памятники, стелы, названия улиц участвуют в формировании коллективных представлений о прошлом, поэтому физическое или предполагаемое посягательство на их целостность и занимаемое ими в современных культурных ландшафтах место может восприниматься как угроза идентичности.

Результаты исследования позволили сделать ряд выводов. Имеется сакраментальная, но незначительная возрастная дифференциация респондентов в оценке важности символов советской эпохи для жизни и будущего современников: старшие возрастные группы демонстрируют большую, чем молодые, убежденность в сохранении материального символического наследия советского периода отечественной истории. Вместе с тем присутствие в выборке молодых респондентов значительной доли тех, кто не может определиться с оценкой важности сохранения советского наследия, является чрезвычайно симптоматичным. Оно указывает как на снижение интереса представителей этой возрастной группы к советскому прошлому и, следовательно, слабую (если исключить возможность намеренного игнорирования) деятельность органов власти и групп носителей по актуализации запечатленной в материальных артефактах советской эпохи культурной памяти, так и на все еще сохраняющиеся рычаги влияния на данную аудиторию, возможности ориентирования ее на любую из противоборствующих сторон.