«Поучение» Владимира Мономаха в контексте духовного содержания Великого поста

Знаменитое «Поучение» Владимира Мономаха привлекает внимание исследователей начиная с XIX в. Наиболее авторитетное исследование текста «Поучения» в отечественной дореволюционной науке принадлежит Н. В. Шлякову [8]. В советский период иссле- дование Шлякова, обратившего особое внимание на связь сочинения Мономаха и богослужебных текстов Великого поста, по известным причинам не получило продолжения. В поле зрения таких ученых, как А. С. Орлов, Н. В. По-нырко, Д. С. Лихачев, В. В. Кусков, находились, прежде всего, проблемы жанровой природы текста и морально-этическая идея князя Владимира Мономаха. В современном научном дискурсе не утрачивают актуальности исследования поэтики «Поучения» и его историко-культурного контекста [7; 4]. Настоящее исследование ставит перед собой цель, опираясь на разработанный в современной науке метод структурно-семантического анализа текста, вернуться к идее Н. В. Шлякова о внутренней связи «Поучения» с великопостным богослужением и определить основные смысловые составляющие в текстовой структуре изучаемого литературного памятника.

Великий киевский князь Владимир Мономах начинает «Поучение» (если не брать во внимание вступление) цитатами из Давидовых псалмов: «собрах словца си любая, и скла-дохъ по ряду» [4, с. 215]. Компилирование стихов Псалтири свойственно в целом древнерусской книжности и заимствовано из византийской традиции, восходящей к трудам Отцов Церкви. По словам Е. Б. Рогачевской, возможность сокращений отрывков из Св. Писания, их перестановок, объединения отдельных цитат в большие смысловые фрагменты «во многом определялось бытованием Священных текстов в церковной практике и в служебных книгах, где они приводились не в порядке их следования в Ветхом и Новом Заветах, а тематически» [5, с. 195].

Как убедительно показал в детальном исследовании «Поучения» Н. В. Шляков, Владимир Мономах был не вполне самостоятелен в выборе текстов Псалтири: для цитатного фрагмента, открывающего «Поучение», он отбирает псалмы, входящие в состав служб 1-й недели Великого поста [8]. С этим выводом соглашаются В. Л. Комарович и Д. С. Лихачев. Н. В. Шляков выдвигает предположение, что «Поучение» князь Владимир писал «на этой (1-й) неделе после повечерья четверга или утрени пятницы и, вероятнее, готовился в это время к Причащению», занимаясь «духовными предметами» перед принятием Святых Тайн, в соответствии с наставлениями Св. Отцов [8, с. 68]. Ученый подчеркивает, что, безусловно, «не первая неделя вложила в него идеи, заключенные в его Поучении, но Богослужение в течение ее вызвало их на поверх- ность сознания и дало возможность привести их в некоторую систему» [8, с. 92]. Время Великого поста — период наиболее напряженного духовного делания, покаяния и труда ради спасения души [2]. Можно предположить, что князь Владимир решил «въ время се» все им пережитое и не единожды передуманное вложить в «поучение детям». Собственно говоря, Мономах желает тому же научить детей и читателей, к чему призвано привести человека воздержание, самоограничение, аскеза, а Великий пост — в особенности. Поэтому наряду с цитатами из ветхозаветных пророчеств, сочинений Св. Отцов, покаянных молитв он обращается к тексту псалмов, входящих в состав великопостных служб, то есть ориентируется на литургический опыт Православной Церкви. Сила русского духа измеряется продолжительностью великопостной службы, в которой богослужебный текст, соединяясь с мелодией церковного пения, становится «конденсированной поэзией» (Н. С. Гумилев). Псалмопение и Богослужение Великого поста определили эмоциональную, смысловую и структурную основу произведения Мономаха.

На близость Владимиру Мономаху идей и настроений Великого поста указывает написанное еще в 1096 г. письмо к князю Олегу Святославичу Черниговскому, завершающее «Поучение»1. К древнерусской книжности, на наш взгляд, применима формула, с помощью которой С. С. Аверинцев определяет древнееврейскую книжность: «мышление-не-о-мире», а «мышление-в-мире» и «слово-не-о-жизни», а «слово-в-жизни» (мудрость, а не философия, словесность, а не литература в современном понимании) [1]. Для древнерусской книжности не вполне адекватно определение «литература», а тем более «художественная литература», именно потому, что она генетически вырастает из библейской традиции. Духовная словесность Нового времени, церковная книжность вплоть до настоящего времени типологически остается тем же явлением. Однако историческая конкретность и ситуативная обусловленность текста оставляют возможность поэтико-семиотического подхода к анализу.

Письмо к Олегу Святославичу — князю, убившему в междоусобной войне сына Владимира Мономаха,— наиболее полно воплощает идею покаяния и прощения, «милости» (в качестве примера для подражания князь Владимир приводит покаяние царя Давида: «Не крове дѣля пролитья помазаникъ Божии Давыдъ, прелюбодѣянье створи(въ), посыпа главу свою и плакася горко — во тъ час отда ему согрешенья его Богъ» [4, с. 271]). В разрез с общей эпистолярной традицией письмо начинается не с традиционного вводного риторического топоса самоуничижения автора, а с его самоопределения, обозначения собственной нравственной позиции: «О, много-страстныи и печальны азъ! Много борешися сердцемь, и одолѣвши, душе, сердцю моему, зане тлѣньнѣ сущи. Помышляю, како стати пред Страшным Судьею, каянья и смѣренья не приимши межю собою» [4, с. 269].

Нравственное самоопределение Владимира Мономаха отсылает адресата письма к их общей с автором экзистенциальной природе («Ибо я человек»,— пишет Мономах) и предопределяет систему координат: Бог — человек — враг, в которой осмысливаются произошедшие трагические события.

Найдя духовную опору в Св. Писании, Владимир Мономах поднимается над «много-страстностью» отцовского чувства: «Молвитъ бо иже: „Бога люблю, а брата своего не лю-блю“ — ложь есть. И пакы: „Аще не отпустите прегрѣшении брату, ни вам отпустить Отець вашь Небесныи". Пророкъ глаголетъ: „Не рев-нуи лукавнующим, ни завиди творящим без-аконье“; „что есть добро и красно, [еже жити] братья вкупѣ“. Но все дьяволе наученье» [4, с. 269]. Кровный и политический враг в пределах земной жизни в эсхатологической системе координат перестает им быть, но становится братом во Христе, причем братом, с которым великий князь соединен и родственными узами.

Центральная идея письма в контексте всего «Поучения» — идея Божьего Суда, что обусловлено православным эсхатологическим мироощущением автора, а также трагизмом кризисной эпохи (раздробленности Руси конца XI — начала XII в.) и трагизмом жизненной ситуации князя. Владимир Моно- мах и в 1096 г., когда было написано письмо, и во время составления и редактирования «Поучения» (до 1117 г. или 1123 г. [4, с. 249]) живет с ощущением близкой смерти — либо во время битвы, либо по своему преклонному возрасту.

Границы земного существования в представлениях средневекового человека соотносятся со знакомым и обжитым географическим пространством. Выход за пределы ойкумены в инобытийную пространственную или трансцендентную область предполагает обновление истории, возможность для человека начать ее заново в новом качестве. В буквальном переводе с греческого языка «покаяние» («метанойя») — «перемена ума»: преобразование человека, предполагающее его переход в новое качество. Ожидание личного суда, эсхатологическая перспектива, заставляет автора двигаться «по кругу» в ценностно-смысловой системе координат, совпадающей с пространственно-временной системой: от прошлого к настоящему и будущему (за пределы земной жизни) и обратно. В целом создается ощущение многократного повторения, несмотря на малый объем текста. Это «круговое» движение мысли психологически объяснимо трагической ситуацией и многокомпонентно-стью авторских задач:

— Утверждение невиновности, оправдание перед человеком (братом): «…нѣсмь ти ворожбить, ни местьникъ. Не хотѣхъ бо крови твоея видѣти у Стародуба (…ни враг я тебе, ни мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба)» [4, с. 272].

— Исповедь, покаяние и перед человеком, и перед Богом: «Оли то буду грех ство-рилъ, оже на тя шедъ к Чернигову поганых дѣля, ли того с якаю, да то языком братьи пожаловахъ, и паки е повѣдах, зане человѣкъ есмь (Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошел к Чернигову из-за язычников, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и еще им поведал, потому что я человек)» [4, с. 272].

В церковнославянском языке слово «исповедать» имело и имеет два смысловых оттенка:

— объявлять, открыто признавать свои грехи;

— открыто прославлять Бога, свидетельствовать веру, а также пострадать за такое признание веры [3, с. 228].

Слово «грех» в буквальном переводе с греческого означает «промах». Промах возможен, когда есть цель, в духовном смысле — Идеал. Покаяние и утверждение веры — два взаимообусловленных процесса, потому что один без другого не может быть осуществлен. Поэтому и покаянное письмо Владимира Мономаха органично становится поучением и ис-поведническим деланием. Жанровый синтез исповеди и поучения находит выражение во всем тексте «Поучения» в том, что примеры из Священной или отечественной истории, обращение к авторитету Св. Писания сопряжены с поучением, основанным на личном примере сложнейшего нравственного выбора самого автора [6, с. 9–10; 7, с. 148].

Идея нравственного выбора — смысловой стержень всего сочинения Владимира Мономаха. В письме эта идея объясняет композицию и внутреннюю логику текста, где, на наш взгляд, могут быть выделены пять смысловых фрагментов:

• 1.    Определение нравственного вопроса, выбора, стоящего перед автором письма, и двух возможных вариантов его разрешения — истинного и ложного. Цитатами из Св. Писания Владимир Мономах обозначает традиционную бинарную оппозицию «праведник — грешник»: «Не соревнуйся лукавствующим, не завидуй творящим беззаконие…».

• 2.    Во второй, трагически напряженной, наиболее эмоциональной части письма определены семейные связи между Изяславом (убитым сыном Мономаха), Олегом Черниговским (крестным отцом Изяслава) и самим князем Владимиром. Мономах отсылает адреса-та/слушателя/читателя не только к книжным текстам (цитаты из покаянных псалмов), но и к фольклорной традиции — к обрядам жизненного цикла (традиционное для похоронного плача «Увы, мне!», образ снохи как горлицы, плачущей на дереве). Именно в концепте семьи воплощена сложность выбора, стоящего перед автором.

• 3.    По контрасту далее Мономах сдержанно и сурово вспоминает исторический опыт Руси и обращается к событиям, предше-

• ствовавшим смерти сына: «Тѣм бо путем шли дѣди и отци наши. Судъ от Бога ему пришелъ, а (не) от тебе <…> Дивно ли, оже мужь умерлъ в полку? Ти лѣпше суть измерли и роди наши» (Тем ведь путем шли деды и отцы наши. Суд от Бога пришел ему, а не от тебя <…> Дивно ли, если муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших) [4, с. 271–272]. Опыт отцов дает психологическую опору Мономаху в его выборе, эсхатологическая перспектива — духовную опору.

• 4.    Преодоление «многострастности» потерявшего сына отца приводит в четвертой части письма к покаянию и утверждению в принятом решении: «Понеже не хочю я лиха, но добра хочю братьи и Русьскѣи земли (Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле)» [4, с. 272].

• 5.    Наконец, итоговое обращение: «Не по нужи ти молвлю, ни бѣда ми которая по Бозѣ, сам услышишь. Но душа ми своя лутши всего свѣта сего (Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной Богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего)» [4, с. 272]. Внутренне определяющая логику всего текста надежда на спасение души открыто звучит только здесь (спасение как результат нравственного выбора).

Единство настроения письма и предшествующего текста «Поучения», созвучность выписок из Псалтири, которые и в первом, и во втором случае открывают текст, не вызывает сомнения. Письмо и наставления Владимира Мономаха о поведении, обязанностях человека-христианина, и князя-христианина в особенности (по отношению правителя к подданным и подданных — к друг другу, каждого — к самому себе и к Богу), есть конкретное применение к повседневной жизни идей, заложенных в избранных стихах из Псалтири и определяемых логикой Богослужения. Это необходимость «тружа-тися» для спасения души, покаяние, упование на Бога, прошение о помощи и радость Его прославления. Если Священное Писание отвечает на все вопросы, которые ставит перед человеком его историческое бытие, особое значение приобретает поиск злободневных поучений, изъятых из апофатиче-ского контекста.

Письмо к Олегу Святославичу, вошедшее в состав поучения детям и всем, «кто слышавъ сю грамотицю», обращенное к политическому противнику, но не содержащее ни одного политического требования, отражает общие характеристики православного служебного текста — соборность и эсхатологизм («Душа ми своя лутши всего св^та сего»). В жанровом синтезе «Поучения» чрезвычайно важен литургический опыт Богообщения, когда публичное пространство послания заставляет автора говорить «как пред Богом».

Natalya N. BEDINA