Преемственность - традиция - диалог -новаторство (к вопросу о литературной эволюции)

Вопрос о традициях и новаторстве всегда был и остается основополагающими для изучения закономерностей литературного процесса . Зачастую эти два понятия рассматривались как диаметрально противоположные. Так, например, В.Е.Хализев утверждал: «С точки зрения художественного творчества традиция представляет собой совокупность неких устоявшихся, сформированных средств, приемов, способов как художественной выразительности, так и идейно-эстетического плана, которые наследуются авторами последующих поколений» [Хализев 2002: 299]. О наследовании и творческом диалоге вели речь многие литературоведы и философы [Лотман 1972; Бушмин 1975; Виноградов 1976; Жирмунский 1978; Гурьева 2009;и пр.].Однако в литературе бытует противоположное представление о традиции,которое восходит к поэме-мифу «Так говорил Заратустра» (1883–1884) Ф.В. Ницше:«Разбейте (…) старые скрижали.Я велел людям смеяться над их великими учителями (...)поэта-ми» [Ницше 1990:141,144].

И та и другая позиция при всей их, казалось бы, противоположности вольно или невольно побуждают нас поставить вопрос о диалогичности в литературном процессе. Еще в 1960-е годы Д.Благой заметил:«Любое литературное произведение при всей его самоценности и неотъемлемой принадлежности индивидуальному творцу является органическим звеном в длительной цепи развития прежде всего данной национальной литературы, а затем и литературного движения человечества. (…) Преемственность – это не только усвоение, но и отталкивание, не только продолже-

° © Подобрий А.В., 2013

ние и развитие,но и критический пересмотр» [Благой 1962:94]. При этом важно учитывать, что преемственность и эпигонство – различные процессы. Эпигонство – слепое подражание, преемственность – диалог. Подражать можно только по каким-то нормам или правилам, не видоизменяя их,подражать можно тексту, но не художественному произведению1.

Преемственность – процесс сознательного обращения писателя к наследию своих предшественников, творческое осознание его, поглощение и, в конечном итоге, создание нового. В основе этого процесса опять лежит диалог: диалог культур (национальных или социальных), диалог мировоззрений, диалог стилей и пр. Фонд преемственности духовно-практического и интеллектуального опыта, передаваемый от предков к потомкам, многопланов и разнороден. В его составе, прежде всего, входят представления об универсальных ценностях нации и человечества в целом, то что в философии именуется «архетипами» национального сознания (К.Юнг, Е.М.Мелетинский [Юнг 1996; Мелетинский 1976]) или «концептами» (Ю.Степанов, Д.Лихачев [Степанов 2001; Лихачев 1978]). Следовательно, говорить о традиции того или иного писателя в творчестве последующих поколений литературных авторов, или преемственности, можно только в рамках диалога между ними.

Трудно, а порой почти невозможно доказать знакомство автора художественного произведения с творчеством его предшественников, т.е. невозможно говорить о сознательном следовании традициям. Однако возможно говорить о неких сходных «идеях», присутствующих в произведениях разных авторов, т.е. о диалоге между ними, причем диалог может быть осознанным или нет, но базой его будут те самые культурные константы,о которых речь шла выше.

Согласно теории К.Юнга, архетипы национального сознания обязательно проявят себя в любой «культурной обстановке». Любой писатель является выразителем не только коллективного,но и личностного начала, и его стремление создать свою художественную реальность может быть противопоставлено родовым, культурным представлениям о мире и о человеке в этом мире. В этом смысле убедительной является мысль А.С.Бушмина что «плодотворность художественной традиции определяется не степенью зависимости того или иного писателя от своего предшественника,не широтой использования элементов его стиля, творческой манеры и т.п., а качеством художественного результата, отразившим глубину творческого преобразования воспринятого опыта» [Бушмин 1980:108].

Однако вполне закономерным становится вопрос, как исследовать преемственность и традиционность в произведениях конкретного литературного автора; где кончается диалог (если он вообще был) и где начинается новаторство? Наверное,единственно возможным (и,главное,до- казательным) путем становится следующий. Во-первых,следует отказаться от широкого и не вполне конкретного понятия «традиция», и ввести иное понятие – «диалог». Во-вторых, в основу исследования диалога положить выдвинутое Ю.Степановым понятие «концепт»2. В-третьих,необ-ходимо доказать, что исследуемый нами автор – родоначальник, а не ретранслятор той или иной идеи, образа, концепта, а для этого необходимо четко установить, какое преломление в творчестве исследуемого автора получает тот или иной концепт, и вычленить так называемы «авторские концепты» (новаторство),которых находят свое воплощение в ряде произведений исследуемого автора. В-четвертых, определить какие именно «авторские концепты» используются последователями и насколько они видоизменяются (новаторство) в их произведениях. Только в этом случае мы можем говорить о преемственности и диалоге, а следовательно, и об эволюции литературного процесса.

В качестве примера, призванного проиллюстрировать возможность анализа диалоговых взаимоотношений, возьмем два рассказа на еврейскую тематику: «Уход Хама» Л.Леонова и «Кладбище в Козине» из цикла «Конармия» И Бабеля, в каждом из которых в основу положены традиционные религиозные образы-концепты.

В основе «Ухода Хама» – библейская история об изгнании и проклятии младшего сына Ноя. Однако в данном случае мы можем говорить, скорее, об авторской интерпретации этой истории, а не о ее пересказе. Стилизуя монолог рассказчика (едва ли не библейского) под неторопливое эпическое повествование, Леонов добился того, чтобы его рассказчик, как это было принято в еврейской талмудической традиции, остался анонимным. Идейная подоплека рассказанного четко проявились в несоответствии «истинного» (леоновского) повествования с библейской его трактовкой.

В новелле «Кладбище в Козине» Бабеля ситуация иная. Рассказчик Лютов и автор И.Бабель – единоверцы. Плач на кладбище «выплакан» высоким библейским слогом, автор и рассказчик солидарны в своей грусти, их позиции почти схожи, голоса ПОЧТИ сливаются. Но если Лютов вкладывает в этот плач еще и тоску по собственной жизни,которая далека от праведности лежащих на кладбище, тоску по прошлому, то Бабель, композиционно расположив новеллу между «Жизнеописанием Павличен-ки…» и «Прищепой», четко расставляет «этические» знаки: творимое казаками – «минус», праведная жизнь волынских раввинов – «плюс».

Оба автора строят сходную мифологическую модель мышления ге-роев.На первый взгляд, это так, но если для Бабеля подобная модель естественная, то для Леонова – искусственная, экзотическая. Это видно даже в символике, использованной писателями.

Новелла И.Бабеля «Кладбище в Козине» включена в цикл «Конармия» и одновременно является составляющей мини-цикла о хасидах («Гедали» «Рабби», «Сын рабби», «Кладбище…»). В предыдущих новеллах миницикла «Гедали» и «Рабби» образы хасидов овеяны запахом тления, святость, которую вечно искали и блюли в себе евреи, разрушена временем она сохранилась лишь на кладбище,поэтому вся кладбищенская символика выражает чистоту и мудрость. Лютов видит «изображение рыбы и овцы над мертвой человеческой головой. Изображение раввинов в меховых шапках. Раввины подпоясаны ремнем на узких чреслах. Под безглазыми лицами волнистая каменная линия завитых бород» [Бабель 2007: 108-109]. Для Лютова эти символы «читаются» без труда, ибо мышление еврея насквозь мифологично. Понятие головы традиции тесно связано с понятием вечности, которая соотносится с понятиями молодости и жизненной силы. Но голова мертва. И не случайно над ней изображены овца и рыба. «Поскольку вода была символом Вселенной, символом божественной силы, то и рыба… выступала как символ спасения, сверхъестественной силы, мудрости» [Маковский 1996: 285]. Скотина, ягнята в частности, в древности считались священными, жертвенными, предназначенными богу существами. Мудрость и знание, святость и жертвенность – вот что символизируют рисунки на могилах. Отсутствие глаз на лицах,изображенных на каменных плитах,очень существенно.Глаза олицетворяли луну и солнце, они, подобно небесным светилам, могли излучать добро и зло. Лежащие в могилах этого лишены, они не могут нести зло потомкам. Образ бороды во многих национальных культурах ассоциируется с мудростью, силой, мужеством, нередко борода связывается и с фаллическими понятиями. В этом же значении она представлена и в новелле «Кладбище в Козине». Еврейская мифологическая символика включена в единый мировой ряд духовных святынь человечества. Надпись же на скрижалях, «переведенная» Лютовым на русский язык, это эпитафия по почившей династии волынских раввинов. Надо заметить, что в этой надгробной надписи смерть выступает в своей мужской ипостаси. Она рассматривается как антипод Бога, поэтому использован мужской род ибо женщина смерть нести не может.

По-иному создается и воспринимается сказ Л.Леонова. Все части «Ухода Хама», кроме двух последних, явно стилизованы под Библейские зачины. Символика, использованная Леоновым, также заимствована из древних мифологических и библейских преданий. Она не столь значима как в новеллах Бабеля, но все же несет дополнительное значение. Суть символов вывести из текста или контекста леоновского сказа невозможно с другой стороны,многие символы использованы как в прямом своем значении, так и в переносном, например: «Тяжела борода моя днями, как медом пчелиный сот. Пастух, возьми бороду мою и,намотав,как веревку дерни вверх и вниз. И вытри ею ослиный помет с порога твоего шатра. Спаси сына!» [Леонов 1986: 111]. Если рассматривать этот текст в прямом значении, то видно, что Иавал может пройти через любое унижение ради спасения своего семени, если же взглянуть более глубоко, то проявляется еще одно значение этих слов: борода ассоциировалась не только с мудростью, но и с плодородием, мужской силой.Иавал жертвует своим «плодородием», наделяя им сына. Предлагая свою дочь в качестве платы за спасение сына, Иавал не делал выбор между любимым и нелюбимым ребен-ком,он спасал семя рода.

Хочется обратить внимание на еще один момент. Легенда о Ное – из Ветхого Завета, почитаемого иудеями каноническим. Раввины – комментаторы божественного текста, а не «ниспровергатели» его. Если учитывать, что евреи «народ книги» (их самоназвание «Ам-ха-сэфер»), их фольклорная культура получила письменное воплощение в религиозной литературе, то история, предложенная Леоновым, не характерна для иудейского мировосприятия. Скорее, можно говорить о влиянии славянского фольклора, изначально языческого. Мы предполагаем, что именно опора Леонова на традиции национальной русской культуры и была той направляющей силой, позволившей историю изгнания Хама увидеть в ином, отличном от библейского свете.

Таким образом, использование религиозных концептов, обогатилось авторской интерпретацией, и мы можем говорить и о преемственности Бабеля и Леонова по отношению к Библейской мудрости, и о диалоге с Библией, и о литературном новаторстве. Но при этом созданные писателями «авторские концепты» могут быть взяты «на вооружение» последователями, и тогда мы можем говорить о новом диалоге, но родоначальниками «традиции» будет уже не Библия, а Бабель или Леонов, и диалог пойдет между двумя конкретными писателями.