Приемы литературной и нелитературной эвфемии (на материале идиостиля А.С. Пушкина)

Некоторые исследователи относят к эвфемизмам бранные слова [6: 7], воровское арго [2: 176], не разводят эвфемию и грубую языковую игру [5: 485], счита ют, что «характерной чертой сленга является эвфемистичность» [4: 116]. Мы не разделяем точки зрения данных ученых, т. к. жаргонизмы, арготизмы и вульгаризмы находятся за пределами литературной нормы, а потому функционально несовместимы с эвфемией. Существующие разногласия по поводу функционирования эвфемизмов в различных сферах речи привели нас к мысли, что подразделение эвфемии на литературную и нелитературную помогло бы снять многие спорные вопросы. Идиостиль А.С. Пушкина как нельзя лучше подходит для исследования данного вопроса.

К объектам литературной эвфемизации мы относим слова и выражения только литературного языка, которые соответствуют кодифицированным нормам и входят в традиционные пять функциональных стилей, а в качестве объекта нелитературной эвфемизации - лексику нелитературного языка, находящегося вне сферы действия норм: просторечие, обсце-низмы, жаргонизмы, диалектизмы. Основными критериями зашифровки литературной и нелитературной эвфемии являются степень (более или менее прозрачная) и объект зашифрованности. Тематические (смерть, любовь) и номинативные (отдельные части тела, отношения мужчины и женщины) запреты, на наш взгляд, тесно связаны с зашифро-ванностью ненормативной лексики, табу-ированностью слов и выражений, а также некоторых тем, смыслов и ситуаций.

Для уточнения понятия эвфемии необходимо исследовать ее денотативный, коннотативный и функционально-стилистический макрокомпоненты. Денотативные микрокомпоненты могут быть узуальными: Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди ... (Пиковая дама) и окказиональными: Верь мне: узников могилы Там объемлет вечный сон ... (К молодой вдове). Если рассматривать систему эвфемизмов как полевую структуру, то авторские окказионализмы следует отнести к его периферии, поскольку они, в отличие от относительно простых и устойчивых элементов ядра, более сложны в номинативном отношении и подвижны. Изменяя объем семантического поля путем включения в него эвфемизмов, которые в прямом значении в него не входят,

автор создает окказионализмы, употребленные в эвфемистической функции. Например, слово осматривать в повести «Дубровский»: ... да кто же, как не он, выедет на дорогу и станет останавливать прохожих да их осматривать . В толковом словаре слово осмотреть имеет два значения: 1) ‘посмотреть на кого, что-нибудь с разных сторон, оглядеть’; 2) ‘обследовать с какой-нибудь целью’ [7: 463]. Пушкин придает ему новое значение ‘грабить’, преследуя в данном случае две цели: смягчить поступок героя и выразить свое отношение.

При исследовании мы также обращаем внимание и на коннотативный макрокомпонент значения, семантическими признаками которого являются «оценка» и «эмоция». Это эвфемизмы, используемые в шутливой или ироничной форме, например: Ты меня слишком огорчил - предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить... (П.А. Вяземскому. 01.09.1822 г.). Шутка, в основе которой лежит сравнение, превращена автором в окказиональный эвфемизм: Стол был накрыт, завтрак готов, и мисс Жаксон, уже набеленная и затянутая в рюмочк у, нарезывала тоненькие тартинки (Барышня-крестьянка). При рассмотрении функционально-стилистического макрокомпонента разговорнообиходной фразеологии и просторечия Пушкина мы выделяем только те, которые используются в эвфемистической функции: Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что только просит киселей (Эпиграмма на Ланова); Кричим: полегче, дуралей ! (Телега жизни).

В ходе исследования нами выявлено, что одна и та же фигура речи может послужить эвфемистической зашифровкой литературного и нелитературного слова, выражения, смысла. Подтвердим наше высказывание на конкретных примерах.

К числу приемов нелитературной эв-фемии мы относим графический эллипсис, т. к. именно он в эвфемистической функции представляет собой «фигуру редакторской правки, прием приличной передачи либо своей, либо чужой речи, где соответствующее понятие названо прямо» [3: 831]. В функциональном плане эллипсис является средством речевой экономии и представляет собой, прежде всего, субституты для нецензурных слов: Подойди, Жанета, А Луиза - поцелуй, Выбрать, так обидишь; Так на всех и встанет ... Только вас увидишь (Свод ня грустно за столом). Известно, что графический эллипсис имеет свои разновидности: графический эквивалент слова: А всякого словами разобидишь; В чужой ... соломинку ты видишь, А у себя не видишь и бревна! (От всенощной вечор...); графический эквивалент букв(ы): Кстати о Уварове: это большой негодяй... Об нем сказали, что он начал тем, что был б..., потом нянькой, и попал в президенты Академии наук... (О Дундукове, Уварове. Февраль 1835 г.); графический эквивалент текста, представляющий собой пропущенные строчки стихотворения, для того чтобы усилить интерес (воображение) читателя к описанию щекотливой темы: Но скоро счастливой рукой Набойку школы скинет, На бархат ляжет пред тобой И... (послание Мансурову о юной Крыловой). Апокопа как один из позиционных типов графического эллипсиса может быть и приемом литературной эвфемии, когда объектом эв-фемизации становится слово литературного языка: Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод... (тьфу) поцелуй у него ручку... (Капитанская дочка).

Умолчание в отличие от эллипсиса не нуждается в редакторской правке, адресант сам сознательно в момент речи обходит определенное понятие, не называет его вслух, т. к. это неприлично, но адресат (читатель) по предтексту либо по ситуации понимает, о чем идет речь: Обстоятельства требуют... я должен вас оставить, - сказал он наконец... - Вы скоро, может быть, услышите... Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться... (Дубровский). Умолчание не создает тайны, а наоборот, активизирует мысль героя (читателя), заставляет задуматься. В разговоре Архипа и Дубровского «засекречен» объект умолчания, который выражен приемом литературной эвфемии: - Что ты здесь притаился? - спросил он кузнеца. - Я хотел... я пришел... было проведать, все ли дома, - тихо ответил Архип запинаясь. - А зачем с тобою топор? - Топор-то зачем? - Да как же без топора нонече и ходить. Эти приказные такие, вишь, озорники -того и гляди ... (Дубровский).

Основой эвфемии может стать и нарочитая неясность при том условии, что она полностью снимается контекстом либо конситуацией и использует такую фигуру речи, как перифраза. Как при- ем литературной эвфемии данная фигура речи может быть использована в игровой функции, где шутливость сочетается с иронией. Например, своему другу Пушкин дает шутливые эвфемистические зашифровки как любителю обильно поесть и выпить спиртное: О Галич, верный друг бокала И жирных утренних пиров... Но рюмок звон тебя разбудит, Ты вскочишь с бодрой головой. Оставишь смятую подушку (К Галичу). Когда объектом является не только табуированное слово, но и само понятие, то перифраза в тексте как прием нелитературной эвфемии может быть представлена в виде языковой игры: А завтра к вере Моисея За поцелуй я не робея / Готов, еврейка, приступить - И даже то тебе вручить, Чем можно верного еврея От православных отличить... (Христос воскрес). Острота и язвительность автора иногда выражена с помощью логического перифразирования, которое включает в себя фигуру abstractum pro conсre-to в сочетании с определением, называющим какую-нибудь отличительную особенность зашифрованного объекта нелитературной эвфемии: В Академии наук заседает князь Дундук Говорят, не подобает Дундуку такая честь; Почему ж он заседает? Потому что есть чем сесть (В Академии наук...)

В творчестве А. С. Пушкина прономинализация встречается довольно редко, только в тех случаях, когда местоимениями заменяются наименования некоторых табуированных частей тела, которые мы относим к нелитературной эвфемии: Касаешься тех мест , где юный бог Покоится меж розой и лилией... (Монах); Дама в слух того не скажет... (К Наталье).

Следующую фигуру речи - мейозис, как разновидность перенесения с вида на вид, мы относим, прежде всего, к приемам литературной эвфемии: Отменно вял, отменно скучноват, Тяжеловат и даже глуповат... (Эпиграмма).

Выражение грации Москвы для современников поэта являлось эвфемизмом, потому что они знали, что оно означало. Напомним его предысторию: Е.И. Нарышкина, М.А. Волкова и А.И. Пашкова были фрейлинами двора жены и матери Александра I, гордость и внешний вид (были далеко не красавицы) не позволили им найти достойных женихов, поэтому вряд ли они могли пре тендовать на статус «граций». Их прозвали les trois Grace de Moscou (три Грации Москвы; франц.), а злые языки называли les trois Parques (три Парки; франц.) (вспоминаются некие зловещие старухи, прядущие и обрывающие нить человеческой жизни). В данном случае Пушкин говорит противоположное тому, что думает, а значит, использует такую фигуру литературной эвфемии, как антифра-зис. Астеизм - семантическая разновидность антифразиса, выражающая положительную оценку под видом отрицательной. Приведенный пример М.Л. Ковшовой: Вот ведь способный какой, мерзавец! (А. Алексин. Поздний ребенок), означающий «ласковое ругательство отца к сыну» [1: 115], использован, по нашему мнению, как фигура астеизм в эвфемистической цели. Мнение М.Л. Ковшовой о том, что «нелитературная лексика в формате экспрессивного, но не грубого описания происходящего, нелитературная лексика в качестве ласкового слова в ситуации семейного или дружеского общения может выполнять эвфемистическую функцию» (Там же: 110), мы разделяем и приведем подобный пример из письма А. С. Пушкина к своему другу поэту П.А. Вяземскому (07.11. 1825 г.): Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши, и кричал, ай да Пушкин! ай да сукин сын! Данное выражение можно рассматривать как шутливое выражение радости от удачно выполненной работы, блестяще реализованного замысла, которое, в свою очередь, не является ругательством, хотя и выражено нецензурной лексикой.

Нами замечено, что Пушкин использует эвфемистическую зашифровку просторечных слов, ругательств, бранных слов посредством метономазии, в частности, французских эквивалентов, например: ... фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV: рукава a’ I’imbe’cile (по-дурацки) торчали как фижмы у Madame de Pompadour, талия была перетянута, как буква икс... (Барышня-крестьянка), а также некоторых тем: На днях встретил М-me Жорж. Она остановилась со мною на улице и спрашивала о твоем здоровье, я сказал, что на днях еду к тебе pom te faine un enfant (чтобы сделать тебе ребенка) (Н.Н. Пушкиной. 3 августа 1834 г.).

Любопытный пример мы находим в следующем письме: На другой день в книжной лавке встретил я Николая Раевского sacre chien, - сказал он мне с нежностью, - pourquoi n‘etes-vous foit de mon manuschit petitrussien? (H.H. Пушкиной. 02.09.1833 г.). Перевод с французского языка звучит так: Собачий сын (...) почему ты не зашел ко мне? - Скотина (...) что ты сделал с моей малороссийской рукописью ? Здесь, на наш взгляд, в качестве приема дружеской (шутливой) нелитературной эвфемии использована такая фигура речи, как метонома-зия, целью которой является прикрытие ругательства, которое по своему содержанию ближе к дисфемии. Приведем еще один интересный с точки зрения деривации пример, в котором Пушкин пишет французское слово по-русски,тем самым, на наш взгляд, обозначая графическо-эвфемистическую зашифровку приема метономазии: Он (Нащокин) кокю (рогоносец, фр . соси ) , и видит, что это состояние приятное и независимое (Н.Н. Пушкиной. 22.09.1832 г.).

Как известно, одной из главных тем поэта является любовь, мы находим множество эротических метафор, которые во избежание непристойности, пошлости получили эвфемистический эффект: Но любовное огниво Цель желанья моего ... (Царь Никита и сорок его дочерей) . К приему нелитературной эвфемии можно отнести и незамкнутую метафору (в том числе развернутую) для выражения смыслов, по этикетным соображениям не предполагающих прямой номинации: Ленивый муж своею старой лейкой В час утренний не орошал его... (Гавриилиада).

К фигурам интертекста относятся аппликация, аллюзия. В основе аппликации могут использоваться устойчивые выражения - фразеологизмы, пословицы и поговорки. Пушкин часто использует народную мудрость для характеристики поступков своих героев: Того и гляди попадешь ему в лапы. Он малый не промах , никому не отпустит, а с меня, пожалуй, и две шкуры сдерет (Дубровский). С помощью поговорок и пословиц удается смягчить прямолинейное выражение, поэтому аппликация в этом случае выполняет эвфемистическую функцию. Библейскую аллюзию как прием литературной эвфемии можно отнести к фигурам интертекста, но только первую строку: Я узнаю того, кто нашу Еву Привлечь успел к таинственному древу И там склонил несчастную к грехам (Гавриилиада), т. к. в ней присутствует ассоциативная отсылка к известному библейскому преданию, но во второй строке идет зашифровка табуированного действия, значит, здесь использован прием нелитературной эвфемии. В эпиграмме на М.Т. Каченовского Пушкин использует фонетическую аллюзию, которая представляет собой «звуковой намек, основанный на замене подразумеваемой номинативной единицы близкозвучным словом» [3: 797] и создает иронический эвфемизм: Хавроннос! Ругатель закоснелый, Во тьме, в пыли, в презренье поседелый, Уймись, дружок! (Хавроннис...).

Подводя итоги нашего исследования, можно отметить, что приемы литературной и нелитературной эвфемии помогают выявить фигуры, используемые автором для эвфемистических зашифровок, намеков, дискриптивного описания наименований табуированной сферы. Нами замечено, что астеизм, графический эллипсис, метономазия, умолчание, фигуры интертекста, незамкнутая метафора, прономинализация используются Пушкиным для образования нелитературной эвфемии, а такие фигуры речи, как метонимия, синекдоха, металлепсис, незамкнутая метафора, прономинация, сравнение, эпитроп, аппликация, аллюзия, парафраз, ан-тифразис, дилогия и умолчание, служат средствами литературной эвфемии.