Проблема времени в романах эмигрировавших писателей-франкофонов (Милан Кундера, Андрей Макин, Амин Маалуф)

романа Амина Маалуфа, до сих пор не переведенного на русский язык и мало исследованного западными критиками.

Роману XX в. свойственна потеря пространства и появление человека, «принадлежащего всем местам и имеющего возможность переехать куда угодно» («propre à tous les lieux et disponible pour tous les déplacements») [Daunais 2004: 260]. Эмигрантский роман, в частности, строится на противопоставлении Родины и страны эмиграции. Путь, который надо пройти от потерянного рая к раю мечты, лежит в основе романов Макина [Bucur 2011: 93]. Разочарование в опыте эмиграции и чувство непринадлежности ставят под вопрос поиск потерянного рая, сталкивают мечту и реальность. В «Сбившихся с пути» во Франции, которую рассказчик называет «одним из последних оплотов эгалитарной морали» («l’un des derniers bastions de la morale égalitaire»), Рамез, миллионер ливанского происхождения, понижает голос всякий раз, когда он говорит по-арабски в общественном месте, потому что, по его словам, его по-прежнему воспринимают как «разбогатевшего варвара» («un barbare enrichi»), который принадлежит к «побежденному народу» («à un peuple vaincu») [ Maalouf 2012: 181, 247]. Повествование переходит от идеализации страны эмиграции к идеализации Родины, сопровождающейся появлением желания вернуться обратно и развитием сложного понятия ностальгии, которая может проявляться в форме ностальгии по родному языку.

Романы построены на многочисленных аналепсах, целью которых является размышление о личности героя через призму прошлого. Так, например, «Сбившиеся с пути» – это эпистолярный роман о друзьях, которые вспоминают свое совместное прошлое, где через нарративную конструкцию память встраивается в создание образа героя [Рикер 2000: 103].

В романах используются мифологемы. Так, миф входит в роман «Неведение» аллюзией на «Одиссею» и сравнением родины с Итакой: «entre la dolce vita à l’étranger et le retour risqué à la maison, [Ulysse] choisit le retour» («между сладкой жизнью за границей и рискованным возвратом домой [Улисс] выбирает возврат») [Kundera 2011: 463]. Во «Французском завещании» образ Франции как недостижимой Атлантиды проходит через весь роман: «Donc, je voyais autrement! Était-ce un avantage? Ou un handicap, une tare? Je n’en savais rien. Je crus pouvoir expliquer cette double vision par mes deux langues: en effet, quand je prononçais en russe «царь», un tyran cruel se dressait devant moi; tandis que le mot «tsar» en français s’emplissait de lumières, de bruits, de vent, d’éclats de lustres, de reflets d’épaules féminines nues, de parfums mélangés – de cet air inimitable de notre Atlantide. Je compris qu’il faudrait cacher ce deuxième regard sur les choses, car il ne pourrait susciter que les moqueries de la part des autres» («Так, значит, я вижу по-другому! Что это – преимущество? А может, ущербность, изъян? Я не знал. Но решил, что двойное видение можно объяснить моим двуязычием – в самом деле, когда я произносил по-русски «царь», передо мной возникал жестокий тиран; а французское «tsar» наполнялось светом, звуками, ветром, сверканьем люстр, блеском обнаженных женских плеч – неповторимым воздухом нашей Атлантиды. И я понял, что этот второй взгляд на вещи надо скрывать, потому что у других он вызывает только насмешки» [Макин 1996]) [Makine 1995: 66]. Таким образом, роман приобретает черты утопии, поскольку герой находится в постоянном поиске ускользающей истины, а страны, к которым он одновременно принадлежит и не принадлежит, недостижимы, так как их реальность не совпадает с воображаемым пространством.

Противоречие между официальной версией истории и реальными событиями, вынудившими героя эмигрировать, находится в центре романа. Переезд порождает размышления об истории, о том, как легко она переписывается, о забвении и о природе времени. Идея невозможности уловить время проходит красной нитью через эмигрантский роман. Кундера в «Искусстве романа» пишет: «Нет ничего более очевидного, ощутимого и осязаемого, чем настоящий момент. И тем не менее, он полностью от нас ускользает. Вся печаль жизни состоит в этом» («Il n’y a apparemment rien de plus évident, de plus tangible et palpable que le moment présent. Et pourtant, il nous échappe complètement. Toute la tristesse de la vie est là») [Kundera 2011: 653]. Противопоставление пространства через опыт эмиграции приводит к изменению восприятия времени. Образ другой страны переходит от работы воображения по придумыванию будущего к усилию памяти по восстановлению прошлого [Bucur 2011: 93]. Ориентация на будущее – на грядущую эмиграцию или возврат на Родину – и ориентация на прошлое – воспоминания о Родине, попеременно выходят на первый план в повествовании, где в результате устанавливается цикличное время. Оно исключает линейность исторического времени и включает в себя одновременно прошлое, настоящее и будущее, таким образом воплощая идею вечности. Эмиграция превращается в поиск времени, которое больше не существует, во вневременное существование. Роман переходит от пространственного поиска к временному поиску, трансгрессирует из утопического аспекта в ахронический.

Характерной чертой эмигрантского романа является двойной конфликт: пространственное противостояние, приводящее к временн′ому противостоянию. Пространственные символы времени, в которых встречаются прошлое, настоящее и будущее, представляют собой хронотопы и образуют временную структуру романа. С их помощью время приобретает черты материи (плотность, инерционность). Эти символы становятся местом перехода из реальности в мечту и позволяют герою выйти из обыденности. Примером такого символа служит чемодан во «Французском завещании», открыть который значит для главного героя «перейти в дальнее «другое пространство» – временное и географическое (Францию «прекрасной эпохи») и установить глубокую связь с предшествующими поколениями» («pénétrer dans un «ailleurs» temporel et géographique lointain (la France de la Belle Époque) et instaurer un contact profond avec les générations qui l’ont précédé») [Abignente 2011: 229]. Стремление избежать реальности, характерное для эмигранта, и создание воображаемого мира реализуются через пространственные символы времени, которые приобретают волшебные черты и становятся сакральными.

Таким образом, через хронотопы и пространственные символы времени, через создание воображаемой реальности и цикличного времени появляется новый архетип – герой вне времени, в памяти которого прошлое не отделено от настоящего. Его поиск правды, касающейся истории, расширяет его личную память до уровня памяти коллективной. Его путешествие переходит из географического плана в личностный и характеризуется определенными этапами: инициацией в другую культуру, ниспровержением ценностей из-за осознания принадлежности к другой культуре, отрывом от культуры страны, в которой находится персонаж, возвратом на родину и новым разочарованием. Герой верит, что возврат станет «возвращением к тому, кем он был по-настоящему» («un retour vers celui qu’il était réellement») [Makine 2009: 32]. Герой проживает личностное раздвоение, спускается в ад собственной души, проходит через катарсис и выходит другим. Динамика создания личности в эмигрантском романе характеризуется амбивалентностью, потому что все этапы личностных трансформаций обусловлены конфликтом между воображаемым «Я», принадлежащим другой стране и другой эпохе, и реальным «Я».

Писательская деятельность героев романов корпуса позволяет разрешить личностный конфликт посредством создания воображаемой реальности и усилением значения творческого, поэтического момента. Так, книга, символ времени, присутствующий во всех романах, позволяет главному герою «Французского завещания» почувствовать время: «Благодаря “Заметкам” время обрело для меня удивительную плотность. При том что я жил в прошлом Шарлотты, мне казалось, что никогда я так насыщенно не воспринимал настоящее!» («Grace aux

« Notes », le temps avais acquis pour moi une densité étonnante. Vivant dans le passé de Charlotte, il me semblait pourtant n’avoir jamais ressenti aussi intensément le présent!») [Makine 1995: 313]. Время сжимается и становится ощутимым; прошлое и настоящее встречаются в материальном предмете. Во время написания «Заметок» рассказчик вновь и вновь проживает эпизоды из прошлой жизни «не как чистые моменты, а в зыбкой плотности сферического времени» («non comme de purs moments, mais dans la densité mouvante du temps sphérique») [Blanchot 1959; 36]. Поэтический момент расширяется до вечности и стирает наложения временных уровней повествования. Таким образом, он объединяет полифонию временных уровней в единое целое. Неспешность и поэтика момента – ключевые черты цикличного времени. Трансформация времени при написании книги становится главным действием, что позволяет персонажу вырваться из реальности [Mecke 2013: 5]. Так, в эмигрантском романе нарративный дискурс, в центре которого находится кризис личности, становится фабулой о времени, а время становится эстетической категорией.