Пространство Петербурга в лирике Иосифа Бродского

Ощущение открытости и свободы маркируется набережной Невы. В интервью С. Волкову Бродский заметил «Питер - город у моря. И, как следствие, возникает представление о свободе, поскольку пространство не ограничено землей. Личность в этом городе всегда будет стремиться к неограниченной свободе. Самые сильные юношеские впечатления связаны у меня с идеей бесконечности, ощущением простора» [Волков 2000: 296].

Вода - главное, что определило для Бродского облик Города. В тех произведениях, где действие происходит в Петербурге, обязательно появляется или сама Нева, или слышен «шорох», «шелест» ее волн. В «Описании утра» (1960) обыгрывание названий городского трамвая и речного трамвайчика («Ты плыви, мой трамвай, ты кораблик, кораблик утлый») превращает город в водное пространство. Семантика «воды» и вообще, и в поэзии Бродского, где она стала своего рода «визитной карточкой» Петербурга, многослойна.

Вода не только неотъемлемый элемент пространства, но и сгущенная форма времени: «Вспомните все эти морщины на воде, складки, волны, их повторяемостъ... Особенно когда вода - серенъкого цвета, то естъ того именно цвета, какого и должно быть, наверное, время. Если можно себе представитъ время, то оно, скорее всего, выглядит как вода» [Бродский 1995: III, 164]. В поэме «Шествие» Бродский замечает, что в Петербурге все будто «наполнено» временем. Его фасады - «облупленные», «впитывающие пыль, этот загар эпох». Дождъ («вода с неба») здесъ «рушится сквозъ дни». По мере приближения зимы течение времени замедляется, оно становится почти осязаемым.

Петербург у Бродского - не фоновое пространство, а не менее важный, чем лирическое «я», персонаж. В «Петербургском романе «не я, а город мой герой, | так человек в зеркальной раме | стоит вечернею порой. Лирический герой раннего Бродского утопает в пейзаже, его внутренний мир сплетается с внешним миром города, врастает в него. В «Стансах городу» (1962) и в «Стансах (Ни страны, ни погоста...») (1962) выражена надежда на безвозвратное растворение его души в теле родного города: «Пустъ меня отпоет хор воды и небес, и гранит | пустъ обнимет меня | пусть поглотит...». Городу дарована «неподвижная слава земная», следовательно, смерть в Петербурге оборачивается возрождением в его культуре: «и летящая ночь | эту бедную жизнь обручит | с красотою твоей | и с посмертной моей правотою».

Петербург в ранней лирике Бродского - первая любовь, которую «не поймёшь, но почувствуешь сразу». Впереди - перспектива, «неведомая даль», в которой нет «ни тоски, ни печали, ни тревоги, ни боли в груди». Вспоминая город, Бродский говорил: «Пахнущий водорослями встречный ветер с моря исцелил здесь немало сердец, перегруженных ложью, отчаянием и беспомощностью. Это город, где как-то легче переносится одиночество» [Волков 2000: 132].

Бродский называл Петербург своим окном в мир, он ощущал стремленье: Нести куда-нибудь себя, | где двести лет, не уставая, | все плачет хор океанид, | за все мосты над островами, | за их Васильевский гранит» [Бродский 1995: I, 166]. Через десять лет это стремление осуществилось нежелательным образом -насильственным выдворением из России. Предощущение, «что в полночь, в долночь его увезут, | что миром правит сволочь, сволочь, | что сходит жизнь в неправый суд | .и оставляет человека на новой улице чужим» [Бродский 1995:1, 183], оказалось пророческим. Мотив одиночества, возникавший в ранней гпгрике в качестве предчувствия («Всего страшней для человека | стоять с поникшей головой | и ждать автобуса и века | на опустевшей мостовой» [Бродский 1995: I, 167] становится превалирующим. Если раньше Петербург исцелял от одиночества, то теперь становится его причиной. Мотив одиночества лирического героя, затерянного в бытии, окруженного пустынным пространством, является основным в поздней лирике Бродского.

В эмиграции из двух составляющих восприятия Бродским Петербурга, -пой, что окружала поэта и той, что жила внутри него, - остается только одна. Единство разрушено, и поэтому город в самом поэте и, как следствие, в его творчестве не может не меняться. То, что раньше Бродским ощущалось, теперь начинает осмысляться, наполняется новым значением.

Пространство Петербурга периода изгнания характеризуют статика и бессобытийность. Конкретика города «слабеет» в памяти «после стольких зим» без него. На смену пейзажу приходит «почти пейзаж», который «лишен примет | и горизонт неровен. Там в моде серый цвет - | цвет времени и бревен» («Пятая годовщина», 1977). Петербург словно исчезает, оставляя после себя лишь пригородный пейзаж. Примером тому стихотворение «Песчаные холмы, поросшие сосной...» (1974), где выстраивается следующий смысловой ряд: «песчаные холмы, поросшие сосной», «полынь на отмели и тростника гнильё», «заболоченное устье». Безликие персонажи («мать - одиночка», «хмурый финн») постепенно замещаются следами своего присутствия («бесцветные оборки», «невод пуст и перекручен», «безлюдные форты», «блеклый парус одинокой яхты»). Визуальный ряд сменяется акустическим («детский плач», «взвизгиванье» Лемешева «из-под плохой иголки», «скрип уключин», «звук баклуш шведа»). Характерен и подбор эпитетов: «сырой», «пасмурный», «серый», «пресный».

Все более явным в облике Петербурга становится его нарциссизм: «Петербург - это эгоист, занятый исключительно собственной внешностью» [Волков 2000: 299]. Поэт помнит Петербург, но помнит ли Петербург его? Пейзаж безразличен к человеку. Человек теряется в «речитативе вьюги».

От мысли «Мне не вернуться домой» Петербург отодвигается в абсолютное прошлое («Там был город...», Там были также ряды колон...», Там были комнаты»)*. В отличие от прошлого («Там начинало к шести темнеть. | В восемь хотелось лечь»), время застывает - «Полдень в комнате»» (1974). Воздух настоящего превращается в «ничто, эквивалент нуля»; будущее не за словом, а за цифрами, которые не умира. | Только меняют порядок, как | телефонные номера». Мгновение останавливается в состоянии того «покоя», который равен «сну» и смерти, когда уже «не изменить ничего». В этой неподвижности, как картинки «волшебного фонаря», высвечиваются фрагменты прошлого. Сначала - «большая страна», «устье реки». Потом «город, где, благодаря точности перспектив, было вдогонку бросаться зря, что-либо упустив». Вот уже приближены «перспективы, геометрия которых превосходно приспособлена для потерь навсегда», появляются «ряды колонн, забредшие в те снега». Еще ближе - «комнаты», «зеркала», «копившие дотемна пыль», «стопки книг, стулья, в окне - слюда инея». И, наконец, - «тело, забытое теми, кто раньше его любил» [Бродский 1995:1,146].

Петербург постепенно становится иллюзией, миражом («постепенно действительность превращается в недействительность»), возводится на уровень

' Ср.: «И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо - над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с такими изысканнопрекрасными фасадами, что если мальчик стоял на правом берегу, левый выглядел как отпечаток гигантского моллюска, именуемого цивилизацией, которая перестала существовать» [Бродский 1995: III, 167].

мифа и превращается в город памяти, некое идеальное место, где странник обретает покой.

Показателвно, что Бродский в поздней лирике не употребляет названия города, что зачастую объясняется фактом его переименования. Этот факт Бродский прокомментировал в интервъю С. Волкову: «Пусть лучше город носит имя святого, нежели дьявола» [Волков 2000: 294]**. Перемещение города из сферы реальности в сферу памяти, а лирического героя - в иное пространство и иную жизнъ, делает этот город единственным, воображаемым, не нуждающемся в имени.

Петербург не уходит из поэзии Бродского, но продолжает существоватъ уже в особом, недосягаемом измерении. Зрительные образы, петербургские панорамы, пейзажи все болъше переходят в областъ ассоциаций. Отдаленность в пространстве и времени диктует отстраненностъ взгляда

Герой поздних стихотворений созерцает, вспоминает, но не действует:

Я уже не способен припомнитъ, когда и где Произошло событье. То или иное. Вчера? Несколъко дней назад? В воде? В воздухе? В местном саду? Со мною?

«Послесловие» (1986)

Когда в девяностые годы появиласъ возможностъ вернутъся, Бродский отказался. Причиной могло быть отношение к власти, не давшей проститъся с умершими в одиночестве родителями. Причиной мог бытъ и тот, созданный воображением облик города, что стал неотъемлемой частью личности поэта и его творчества: «Есть города, в которые нет возврата...» [Бродский 1995: I, 150].

В поздней лирике Бродского ощущается вполне естественная для состояния изгнания ностальгическая нота, нота сиротства па отношению к пространству родного города. Тексты эмигрантов о родном городе традиционно отличаются высокой степенью предсказуемости, мотивными клише, общими местами: ностальгия, усталость, статика окаменевшего времени, внимание к деталям, желание восстановить всё. И.Бродский продолжает ностальгическую традицию эмигрантского миража: «Хочется что - то сказать, захлебываясь, с золнением, но из множества слов уцелела одно была».

Ностальгия, однако, нейтрализуется мрачной иронией. Ирония не была личным открытием Бродского, скорее - знаком поколения. Творчество периода

" В эссе «Меньше единицы» Бродский замечает: В национальном сознании город этот - безусловно Ленинград; г увеличением пошлости его содержимого он становится Ленинградом все больше и больше. Кроме того, слово 'Ленинград" для русского уха звучит ныне так же нейтрально, как слово "строительство" или "колбаса". Я, однако, предпочту называть его Питером, ибо помню время, когда он не выглядел Ленинградом, - сразу же зосле войны. Названия Ленинград, Петербург, Санкт-Петербург в прозе он употребляет в соответствии с реалиями времени: «я родился 24 мая 1940 г. в России, в Ленинграде», «в 1945 году, на какой-то станции под Ленинградом, мы с матерью ждали поезда», «на филологическом факультете Ленинградского университета», «-Ленинградский фронт; «владел типографией в Петербурге»; «Средоточием русского эллинизма был Санкт-Петербург».

эмиграции проникнуто стоическим пафосом «не позволить навязать себе статус жертвы». В «Пятой годовщине» (1977):

Я вырос в тех краях. Я говорил «закурим»

Их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.

Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.

Так, думал, и умру - от скуки, от испуга.

Когда не от руки, так на руках у друга.

Видать, не рассчитал. Как квадратуру круга.

Теперь меня там нет. Означенной пропаже Дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже [Бродский 1995:1, 153].

В отличие от «стремительного» и «вертикального» Петербурга ранних стихов, в поздних преобладает статичное, горизонтальное пространство. На традиционный «петербургский миф» наслаивается мифология начала века и первой волны русской эмиграции, наращиваемая личным опытом Бродского, Изначальная иллюзорность места, которому «пусту быть», пополняется иллюзорностью памяти изгнанника. Реальное и ощутимого переходит в абстрактное и недосягаемое. Петербург Бродского после изгнания -пространство, в которое невозможно вернуться и которое невозможно забыть.