Простые претериты в текстах берестяных грамот: факты живого языка или влияние книжной нормы

Необходимость дальнейшей разработки функционального подхода к изучению эволюции языкового (в частности, письменного) узуса, при котором основным объектом рассмотрения становится функционирование языковой единицы, признается сегодня многими лингвистами (см., например: [1]). В связи с этим актуальность приобретают исследования, проведенные на материале древнерусских берестяных грамот, в текстах которых находят отражение книжные и разговорные языковые явления, наблюдается их сложное взаимодействие [4; 5; 7; 8; 9].

В специальной литературе не раз высказывалось мнение о том, что простых претеритов не было в языке восточных славян периода ранних памятников и что они выступают только как дифференциальные признаки текста, маркируя памятники церковнославянской письменности [17]. Опираясь на языковые факты, представленные в берестяных грамотах, С. Менгель утверждает, что «наличие каких бы то ни было следов сложной системы прошедших времен как в истории восточнославянских языков… так и на современном этапе их существования представляется принципиально недоказуемым. Отнесение действия в прошлое маркируется единственно формой на -л » [13, с. 29].

Такое мнение вызывает возражения у многих исследователей. А.И. Горшков отмечает, что никакие памятники письменности, «даже берестяные грамоты, не могут рассматриваться в качестве адекватно отражающих разговорный язык своего времени» [2, с. 74]. Кроме того, ученые относят деловые документы к определенному стилю единого литературного языка [3; 14; 15; 16]. Широко известны работы Л.П. Жуковской, свидетельствующие о том, что при переписывании богослужебных книг малоупотребительные слова заменялись более употребительными или такими, «значение которых, по мнению древнерусских писцов, более подходило к тому или иному контексту» [7, с. 75]. Как подчеркивает О.В. Малкова, фонетические и морфологические особенности старославянских текстов русскими переписчиками не воспроизводились механически [12, с. 85–90]. Приведенные аргументы заставляют сомневаться в правомерности утверждения ряда исследователей о том, что на протяжении многих веков в текстах используются такие грамматические формы, за которыми для русского читателя и писца никогда «не было живых смысловых ассоциаций» [17, с. 38].

В работах ученых находит обоснование положение о том, что раннее разрушение временной оппозиции «аорист : : имперфект» в плане содержания выражалось в постепенной утрате имперфектом специфической временной функции [11]. Дальнейшая унификация грамматической системы времен сопровождалась компенсаторными процессами в истории русского языка [10] и становлением функционально-семантических категорий, в результате чего система сужалась, а ее возможности расширялись [19]. Идеи о раннем распаде оппозиции простых претеритов согласуются с мнением Г.А. Хабургаева о том, что имперфект пережил более раннюю утрату, чем аорист [20]. Эта точка зрения подтверждается материалом берестяных грамот разной тематической принадлежности, размещенных в Национальном корпусе русского языка.

Формы имперфекта встречаются лишь в нескольких грамотах XII в.: оже ми лихо мълвл 5 ше (БГ 605) (здесь и далее тексты берестяных грамот приводятся в упрощенной графике); [ вь ] л 5 шь … а ты чересо силу де 5 шь (БГ 487), [ бе ] шь (БГ 831), а также в составе плюсквамперфекта в грамоте конца XII – первой половины XIII в.: сь сталь бьшь коузма (БГ 510). Подобные примеры А.А. Зализняк объясняет влиянием книжного языка [9, с. 142]. Однако столь небольшой временной период, в течение которого имперфект отмечается в текстах ранних грамот, может служить косвенным доказательством его функционирования в живом языке этого времени. Как под-черктвает О.Ф. Жолобов, сама по себе узость хронологического диапазона, когда имперфект еще встречается в грамотах, по-видимому, свидетельствует о его потенциальном присутствии в обыденной речи этого времени. В более поздних грамотах имперфект не встречается, что должно было бы свидетельствовать об отсутствии книжного влияния на древненовгородский диалект. В этой связи закономерно возникает вопрос о возможных причинах такого процесса: почему в более поздних грамотах имперфекта нет, хотя в поздний древнерусский период книжное влияние могло бы проявиться более отчетливо [6].

По сравнению с имперфектом аорист представлен бoльшим количеством случаев употребления и фиксируется в берестяных грамотах XII–XIV веков. Приведем примеры XII в., в которых формы аориста можно считать достоверно установленными: 3т дь5ка и 3т ильк4 се посълахов4 лоукътъ .ѕ. и .i. а масла .г. (БГ 842); XIII в.: а то приказахо нездыле же (БГ 220); и 3т меже дахо сара- ти (БГ 211); XIV в.: да .в. рубл5 (БГ 318); се блгви попе максим(е) (БГ 368); послахомъ грамоту бесудну (БГ 137); се азо раб обжи селивьстро напсахъ роукописание (БГ 138); се доконьц5ху мыслов4 д4т4 (БГ 136).

Как видно из контекстов, в грамотах XIV в. аорист встречается, прежде всего, в составе начальной формулы официальных актов, в деловых документах – преимущественно в форме 1 л. ед., мн. и дв. числа (этот факт отмечается и в исследовании А.А. Зализняка: [9, с. 142]). Однако в ранних берестяных грамотах отмечаются случаи употребления аориста в текстах не церковнославянского содержания. Так, в грамоте XII в. зафиксированы аорист и редчайший случай имперфекта: по-клан 5 ние 3 т ефр 4 ма къ брату моему исо-ухи 4 не распрашавъ розгн 4 вас 5 мене иго-умене не поустиле а 5 прашалъс 5 нъ по-слалъ съ асафъмь къ посадьникоу медоу д 4 л 5 а пришьла есв 4 оли звонили а чемоу с 5 гн 4 ваеши а 5 вьсьгда оу тебе а соромъ ми оже ми лихо мълвл 5 ше и поклан 5 ю ти с 5 братьче мои то си хот 5 мълви ты еси мои а 5 твои (БГ 605).

В приведенном тексте частного бытового содержания аорист и имперфект употребляются семантически адекватно, не являются функциональными показателями «престижности» документа. По мнению В.Б. Силиной, «представление о таких формах прошедшего времени, как аорист и имперфект, обычно употреблявшихся в нарративе, как об отдельных языковых единицах может скорее привести к мысли о том, что эти формы были семантически весьма емкими и, возможно, обладали особой экспрессивностью. Редкое употребление их в Новгородских берестяных грамотах может быть объяснено тем, что нарратив, экспрессивно окрашенный, занимал в Новгородских берестяных грамотах весьма скромное место (см., например, гр. № 487, 605). Датировка этих грамот к. ХI–XII вв. может свидетельствовать скорее об архаичности представленных в них форм имперфекта, чем об их книжном характере)» [18, с. 304]. Все сказанное противоречит предположению некоторых исследователей о том, что аорист и имперфект в раннем древнерусском языке были результатом морфологических заимствований в процессе усвоения книжных норм.

Анализируя отражение норм старославянского и церковнославянского языков в новгородских берестяных грамотах, В.Б.Силина подчеркивает, что «практически в Древней Руси не существовало представления о слове как о единстве парадигматических форм. В полной мере это относится к глагольному слову, обладавшему сложной парадигмой, особенно в области форм прошедшего времени. Поэтому кажутся маловероятными предположения о возможности проникновения в эпистолярную речь новгородцев, являющуюся лишь опосредованной формой живой речи, морфологических заимствований из старославянского языка, не подкрепленных живым словоупотреблением» [18, с. 305]. В целом, по справедливому замечанию В.Б. Силиной, «представляется возможным говорить о слабой проницаемости грамматической системы древнерусского народно-разговорного языка (по данным Новгородских берестяных грамот) для влияний книжной нормы и о достаточно ограниченном влиянии книжных норм на живой язык древних новгородцев, представленный в новгородских берестяных грамотах» [там же, с. 306].

Рассмотренные тексты берестяных грамот показывают, что древние новгородцы хорошо знали аорист, имперфект, формы на -лъ . Таким образом, имеющийся в распоряжении исследователей, хотя и весьма скудный, языковой материал свидетельствует о присутствии аориста и имперфекта в глагольной системе раннего древнерусского языка и вряд ли может служить доказательством морфологических заимствований из южнославянских в восточнославянские языки.

Остается надеяться на то, что впереди еще будут открытия новых грамот (не только на раскопах Новгорода, но и других древнерусских городов), которые позволят ответить на вопрос о статусе простых претеритов в языке восточных славян.