Публичная репрезентация партии тори в 1831-1834 гг. (на примере российской прессы)

В первой половине 30-х гг. XIX в. общественное мнение и пресса в Великобритании оказывали все более значительное влияние на политический процесс и деятельность политических партий. Конечно, со времен классического исследования А. Аспиналла, увидевшего свет более полувека назад [1, p. 205–206], степень подобного влияния стала оцениваться более осторожно. Однако нельзя не заметить, что сама концепция government by public opinion и достаточно высокий уровень институционализации такой формы публичной репрезентации, как пресса, применительно к Великобритании указанного периода и сегодня редко подвергаются сомнению [2, с. 122].

В первой трети XIX в. возникают новые потребности в институционализации публичной репрезентации. Коммуникация субъектов публичной политики усложняется в связи с интенсификацией самих политических отношений, создавая новые способы коммуникативного взаимодействия. В этом отношении прав Ю. Хабермас, который отметил, что «новый облик политического и социального порядка… проявляется уже в том, что политические и социальные моменты вообще отделяются друг от друга. А внутри этого порядка набирает взрывную силу и второй элемент целостной взаимосвязи средств сообщения раннего капитализма – пресса» [3, с. 231].

Также Ю. Хабермас уделял особое внимание роли прессы, которая в первой трети XIX в. стала совершенно особым центром коммуникации британского общества. Наряду с объявлениями, носящими бытовой характер, в газетах стали публиковаться не только котировки рынка, но и выдержки из парламентских дебатов. Новыми институтами публичной репрезентации становятся политические клубы и салоны. В Великобритании они достаточно быстро сосредоточили в себе публичную политическую жизнь. Для этого вида коммуникации постепенно сформировался ряд институциональных критериев. Во-первых, здесь был востребован особый вид общественного дискурса, который подразумевал равенство статусов участников. Во-вторых, дискуссия в клубной обстановке предполагала проблематизацию тех областей, которые прежде не вызывали вопросов. В-третьих, такой же процесс, впервые обеспечивающий возможность открытой дискуссии о публичной политике, принципиально не давал публике обособиться. Вопросы становятся обсуждаемыми не только из-за своей значимости, но и благодаря доступности. Институционализация музеев, театров и концертной практики провоцировала любительские суждения и дискуссии об искусстве, при этом коммуникация становится медиумом их усвоения [4, с. 94].

Совсем иная ситуация имела место в России. По справедливому замечанию И.С. Розенталя, общественное мнение в первой половине 1830-х гг. если и существует, то оно еще неполноценно и несравнимо с европейскими аналогами. Сама же связь между развитием журнальной, газетной и клубной культуры в России с процессом формирования и распространения общественного мнения на основе повседневного взаимопроникновения обыденного сознания элитных групп общества и общественно-политической жизни нуждается в дальнейшем исследовании [5, с. 4–8].

Также отечественный исследователь отмечал, что «клубы становились центрами влияния на окружающую социальную среду, устанавливая и внушая ей стандарты общественного поведения. Это открывало возможность воздействия клубов, их членов, причислявших себя к образованному и просвещенному обществу, на общественное мнение. Сословный принцип делал клубы своеобразными островками свободы и самоуправления. Однако пределы того и другого устанавливались свыше» [6, с. 42].

Таким образом, в структурах публичной сферы, к которым в первую очередь и относится пресса, есть предпосылки для складывания коммуникативного пространства критически мыслящих субъектов. Но эволюция этой сферы указывает на дополнительные условия, необходимые для того, чтобы подобный дискурс состоялся. Функциональное изменение принципа публичности основано на изменении структуры публичной сферы, чей важнейший институт – пресса – подвергается постепенной трансформации. С одной стороны, исчезает барьер между областями и размывается ясная граница между публичной сферой и приватной. Но, с другой стороны, публичная сфера вообще перестает быть исключительной частью частного пространства. Это происходит потому, что в соответствии с либеральной моделью публичной сферы учреждения резонерствующей публики были защищены от вторжения. Коммерциализация прессы способствует превращению публичной сферы в некий медиум рекламы, а потому у консенсуса, созданного посредством пиара, нет критериев резонерства. Разумная критика по поводу публично дискутируемых политических реалий уступает место настроенной комфортности с публично представленными персонами и персонификациями.

В этом отношении реакция общественного мнения в России на политический процесс Великобритании и деятельность партии тори в период с 1831 по 1834 г. (от парламентских выборов 1831 г. и внесения в парламент билля о первой реформе парламента до формирования первого консервативного правительства меньшинства Р. Пиля) представляется достаточно привлекательным объектом для исследования. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что сведения о политическом процессе в целом и деятельности партии тори в частности были отражены в российской прессе весьма фрагментарно и своеобразно с точки зрения подхода к источникам информации. Это тем более показательно потому, что в современном исследовании Ю.И. Кузнецовой вполне наглядно представлено не только то, насколько подробно и с совершенно иной степенью детализации были отражены в британской прессе события Французской революции 1830 г., но и каким образом описание этих событий было использовано различными политическими силами в обоснование нужд текущей политики, в частности в ходе дискуссий о парламентской реформе 1832 г. [7].

Конечно, ничего подобного в России первой трети XIX в. не могло быть по определению, особенно если обратить внимание на информацию о деятельности британских политических партий, в частности партии тори. Так, сведения о неблагоприятных для тори результатах парламентских выборов 1831 г. попадали в российскую прессу из донесений русского посла в Лондоне в 1812–1833 г. Х.А. Ливена [8]. Очевидно, тот же источник стал основой для публикаций о политическом кризисе 1831 г., связанном с предложением вигов об увеличении количества пэров с целью повлиять на результаты голосования по биллю о реформе парламента в палате лордов и негативной реакции тори на него [9]. Еще одним источником для получения информации о кризисе, связанном с парламентской реформой 1832 г., для русской прессы стали прямые заимствования из французских газет. Так, издаваемая Н.И. Гречем и Ф.В. Булгариным в Санкт-Петербурге первая частная русская газета «Северная пчела» помещала отрывки из материалов французской Le Moniteur universel [10]. Более солидные издания, например «Московские ведомости», главным редактором которых тогда был поэт-сентименталист П.И. Шаликов, отличались меньшей эмоциональностью, ограничиваясь констатацией факта принятия билля [11]. Среди журналов наиболее полную информацию об итогах принятия билля о реформе парламента 1832 г. предоставлял издаваемый Н.И. Гречем «Сын отечества» [12].

Что касается событий 1832–1834 гг., связанных с подготовкой нового законодательства о бедных и формированием первого консервативного кабинета Р. Пиля, то весьма фрагментарные сведения об этом можно обнаружить на страницах уже упомянутой «Северной пчелы» [13]. Куда больше внимания было уделено неудачной для кабинета Р. Пиля попытке назначения маркиза Лондондерри послом в Санкт-Петербурге [14, p. 242]. В последнем случае были приведены даже ссылки на речь Р. Пиля в парламенте, причем имеются текстуальные совпадения с весьма известным сборником речей премьер-министра, вышедшим в издательстве Roak & Varty [15].

Таким образом, обзор материалов русской прессы о политическом процессе Великобритании и деятельности партии тори в период с 1831 по 1834 г. позволяет сделать некоторые интересные выводы. Сведения, попадавшие в прессу в России, довольно отрывочны, но все же достаточны для того, чтобы внимательный наблюдатель мог составить вполне определенное мнение об интересующих его процессах. Что касается неравномерного распределения внимания прессы к различным аспектам британской внутриполитической «кухни», это тоже объяснимо: трудно ожидать, что проблемы законодательства о бедных привлекут такое же внимание публики, как и почти детективная история назначения британского посла в Санкт-Петербурге. Перепечатки из французских газет и отрывочные сведения, попадающие в прессу из дипломатических каналов, дополняют пеструю «информационную картину» русской прессы первой половины 30-х гг. XIX в.

Гораздо сложнее обстоит дело с оценкой влияния, которое оказывали сведения о внутриполитической борьбе в Великобритании этого периода на общественное мнение в России. Если понимать под последним не полностью контролируемое властью политическое пространство, как это делает И.С. Розенталь [16, с. 11], то приходится признать, что такое влияние было минимальным и ограничивалось кругом политической и интеллектуальной элиты, имевшей доступ к соответствующей информации. Невелика была и степень ее распространения: несмотря на то что культура политических клубов (на английский манер) постепенно прививалась в России с конца XVIII в., число их было невелико (не более 20 в рассматриваемый период). Это не шло ни в какое сравнение с английским вариантом развития публичной сферы, где в одном только Лондоне было более 500 кофеен, в которых так или иначе обсуждалась текущая политическая повестка [17, с. 122]. Поэтому вопрос о том, насколько «общественное мнение» оказывалось воспринимаемым действительно широкой «общественностью» (и существовала ли такая вообще), остается в данном случае открытым.

Наконец, большие сомнения вызывает наличие адекватного инструментария для оценивания той информации о внутриполитическом положении в Великобритании, которая доходила до представителей российской элиты. Здесь весьма показательным является мнение участника движения декабристов и одного из образованнейших людей своего времени Н.И. Тургенева. В 1824 г. он называл своих коллег «печенегами английского клуба», высказывая вполне обоснованные сомнения в том, верно ли они понимают смысл того, о чем узнают из газет, журналов и прочих доступных источников [18, с. 44]. По всей видимости, ситуация не слишком изменилась и десятилетие спустя: получить информацию о состоянии английских дел было возможно, но вот с ее адекватной оценкой возникали проблемы. Очень характерным был случай самого Н.И. Тургенева – после восстания декабристов он уехал в Англию, и российский посол добивался у премьер-министра Дж. Каннинга его выдачи. И хотя в этом было отказано, в России долго ходили слухи о том, что она все же состоялась [19, с. 48].

Поэтому степень влияния информации о внутриполитическом положении в Великобритании на российскую общественность преувеличивать не стоит, тем более что и роль английского общественного мнения с точки зрения его влияния на текущую политическую повестку сегодня оценивается осторожнее, чем еще два десятилетия назад [20, с. 386]. Так, В.Н. Борисенко и Ю.И. Кузнецова наглядно показывают, что в британской прессе при обсуждении билля о парламентском представительстве в 1831 г. говорилось даже о таких частностях, как избирательный бюллетень, обеспечивающий возможность тайного голосования. Подробно освещалась возникшая при этом полемика, в ходе которой противники введения такого бюллетеня говорили о том, что дело не в подкупе избирателей, а в «законном влиянии собственности» и в избирательных технологиях, базирующихся на лояльности [21, с. 207–208]. Таких рациональных аргументов (если пользоваться терминологией Ю. Хабермаса) в российской прессе не приводилось. Скорее следует говорить о том, что российская элита имела возможность составить некое представление о внутриполитической ситуации в Великобритании первой трети XIX в. и позициях политических партий по текущим вопросам политической повестки [22, с. 12]. Однако следует помнить, что верность оценки этой ситуации в свете изложенного вызывает вполне обоснованные сомнения.

Ссылки:

• 1.    Aspinall A. Politics and the Press, 1780–1850. L., 1949. 511 p.

• 2.    Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: исследования относительно категории буржуазного общества : пер. с нем. М., 2016. 342 с.

• 3.   Там же. С. 231.

• 4.   Там же. С. 94.

• 5.    Розенталь И.С. «И вот общественное мненье!». Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII – начало XX в. М., 2007. 398 с.

• 6.    Там же. С. 42.

• 7.    Кузнецова Ю.И. Реформа или революция: вопросы внутриполитического развития Англии и Июльская революция 1830 г. во Франции // Труды кафедры истории Нового и Новейшего времени Санкт-Петербургского государственного университета. 2008. № 2. С. 270–280.

• 8.    Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. Канцелярия. Оп. 469. Д. 143. Л. 226–227.

• 9.    Там же. Л. 226.

• 10.    Северная пчела. 1832. 3, 7 и 17 мая.

• 11.    Московские ведомости. 1832. 11 июня.

• 12.    Сын отечества. 1832. № 22. С. 118.

• 13.    Северная пчела. 1832. 17 сент. ; 1834. 12 дек.

• 14.  Clark G.K . Peel and the Conservative Party: A Study in Party Politics 1832–1834. L., 1964. 515 p.

• 15. Sir Robert Peel’s Speech on the Appointment of the Marquis of Londonderry as Ambassador to Russia. March 13, 1835 //

  Speeches by the Right Honourable Sir Robert Peel, Second Baronet, During His Administration 1834–1835. L., 1835. P. 133–135 ; The Times. 1835. 13 March.

• 16.    Розенталь И.С. Указ. соч. С. 11.

• 17.    Хабермас Ю. Указ. соч. С. 122.

• 18.    Розенталь И.С. Указ. соч. С. 44.

• 19.    Там же. С. 48.

• 20.    Клочков В.В. Партия тори-консерваторов и «конституционная революция» 1822–1835 гг. в Великобритании. Ростов н/Д., 2017. 479 с.

• 21.    Борисенко В.Н., Кузнецова Ю.И. Политические издания 1830–1831 гг. о событиях в Англии и Июльской революции во Франции // Труды кафедры истории Нового и Новейшего времени Санкт-Петербургского государственного университета. 2008. № 2. С. 199–221.

• 22.    Минаев А.И. Британский парламентаризм и его влияние на развитие государственно-правовых институтов России. Конец XVIII – начало XX в. : автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 2009. 44 с.