"Пушкинская речь" Ф. М. Достоевского как событие (по материалам рукописного фонда Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля)

С лово «событие» по отношению к речи, произнесенной Ф. М. Достоевским во втором заседании Общества любителей российской словесности 8 (20) июня 1880 г. в зале Московского Благородного собрания по случаю торжеств в связи с открытием памятника А. С. Пушкину, прозвучало буквально сразу по ее завершении — лишь только утихла буря оваций и восторгов. «Аксаков (Иван) выбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя — есть не просто речь, а историческое событие! » — писал Достоевский спустя несколько часов, сообщая жене о своем успехе ¹ . «Успѣхъ Достоев-скаго — истинное, многознаменательное событiе», — делился своим впечатлением неделю спустя сам И. С. Аксаков ² .

Несмотря на шум в зале, слово Аксакова услышали и запомнили. Российская пресса тут же его подхватила и растиражировала. В тот же день, 8 июня, телеграмма Международного агентства информировала из Москвы: «Г. Аксаковъ назвалъ эту рѣчь событiемъ и призналъ ее примирительницею до сихъ поръ еще не совсѣмъ сблизившихся западниковъ и славянофи-ловъ»3. «По отзыву И. С. Аксакова — рѣчь Достоевскаго была “настоящимъ событiемъ”», — писала «Страна» 12 июня4. «Аксаковъ выходитъ на каѳедру. Онъ называетъ рѣчь Достоевскаго событiемъ, генiальной», — сообщал 13 июня «Киевлянин»5. «Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ рѣчь Достоевскаго “событiемъ”», — отмечал корреспондент «Молвы» в отчете 14 июня6. «Мы видѣли также какъ вся интеллигенцiя рукоплескала рѣчи Ѳ. М. Достоевскаго, которую Аксаковъ назвалъ “событiемъ”», — сообщал своим читателям «Русский Курьер»7. Без прямой ссылки на Аксакова, но, конечно же, с его легкой руки, как о самоочевидном писал «Рижский Вестник»: «Событiемъ дня и едва-ли не всѣхъ празднествъ въ честь Пушкина было чтенiе Ѳ. М. Достоевскаго»8.

Это аксаковское определение выступления Достоевского оказалось настолько важным и значительным, что даже более полувека спустя, рассказывая о выступлении Достоевского на Пушкинском празднике, мемуарист не мог не отметить его:

«Председатель отчаянно звонил, повторяя, что заседание продолжается и слово принадлежит Ивану Сергеевичу Аксакову. Зал понемногу успокаивается, но сам Аксаков страшно волнуется. Он вбегает на кафедру и кричит: “Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского. После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского — событие! Все разъяснено, все ясно. Нет более славянофилов, нет более западников! Тургенев согласен со мною”» [Любимов: 419].

Событие это было запланировано. Правда, первоначальный замысел устроителей Пушкинских торжеств был иным. Им хотелось провести в эти дни своеобразный смотр русской литературы. Приглашение приехать и выступить получили И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. Н. Островский, И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин, В. П. Полонский, А. А. Фет, А. Ф. Писемский, Н. А. Плещеев, А. Н. Майков. Список имен бесспорно внушительный! (Не забудем и самого И. С. Аксакова, бывшего одним из членов оргкомитета, а также москвича М. Н. Каткова, вокруг участия которого в торжествах развернулась настоящая борьба.) Несмотря на то, что практически все перечисленные литераторы были вполне уважаемыми и востребованными авторами, а иные (например, М. Н. Катков и М. Е. Салтыков-Щедрин) не без основания могли претендовать на роль «властителей дум», фаворитами, конечно же, были Тургенев, Толстой и Достоевский. Устроители торжеств вполне обоснованно рассчитывали на то, что их выступления придадут празднику всероссийский масштаб и значимость, впишут его не только в летопись Москвы, но и в историю русской литературы.

Отказ Льва Толстого и колебания Достоевского, скрытые отговорками о здоровье и ссылкой на занятость работой над «Братьями Карамазовыми», поставили под удар сам замысел. Организаторы предприняли все возможные усилия. Уговаривать Толстого в Ясную Поляну, как известно, отправился Тургенев. К Достоевскому одно за другим полетели письма председателя Общества любителей российской словесности С. А. Юрьева. Миссия Тургенева оказалась безуспешной, а Достоевский после некоторого размышления дал положительный ответ.

Сама собой обозначилась новая интрига, которую сразу все осознали. Идеологическое противостояние между Тургеневым и Достоевским, многими воспринимаемое — и не без оснований — как вражда, ни для кого не было тайной. И в частных письмах (с большей откровенностью и не стесняясь в выражениях), и печатно (стараясь соблюдать приличия) они неоднократно выказывали взаимное неприятие. С отказом Толстого московский праздник превращался в своеобразную дуэль. Значимость ее многократно увеличивалась тем, что расхождения Тургенева и Достоевского не были расхождениями сугубо личного порядка. Каждый из них был выразителем взглядов одной из двух главных неофициальных партий русской интеллигенции — так называемых «западников» и «славянофилов».

Следует подчеркнуть, что именно решение Достоевского принять участие в Пушкинском празднике превращало безобидное светское мероприятие в идейное ристалище. Он ехал в Москву не только, чтобы выразить свою любовь к Пушкину и поделиться размышлениями о его творчестве, но и чтобы высказать свои сокровенные взгляды, заявить свой манифест. К тому побуждал его духовный темперамент — темперамент пророка, жар которого Достоевский ощущал в себе еще в юности и который с годами становился только сильнее. «Дневник Писателя», открывший России Достоевского как страстного и искусного публициста и привлекший к нему внимание широкой интеллектуальной аудитории, был порукой тому, что его участие в юбилейном разговоре о Пушкине отнюдь не сведется к одной только эстетической стороне вопроса.

Перипетии подготовки и поездки Достоевского в Москву, его пребывания там, история создания Пушкинской речи и реакция на нее современников были предметом разностороннего внимания исследователей биографии и творчества писателя. Наиболее обстоятельно они изложены в преамбуле к комментариям к «Дневнику Писателя» за 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. (авторы Г. М. Фридлендер, А. О. Крыжа-новский — Д30 ; 26: 441–491). Хронология событий представлена в «Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского» [Летопись: 414–435]. Богатый очерк событий с опорой на разнообразные документы и свидетельства дал в свое время И. Л. Волгин в романе-исследовании «Последний год Достоевского» [Волгин, 2010: 275–393]. Особо следует отметить содержательное исследование американского слависта Маркуса Ч. Левитта «Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года» («Russian Literary Politics and the Pushkin Celebration of 1880») [Левитт].

Дни, проведенные в Москве, с мельчайшими подробностями описаны самим писателем в его письмах к жене, представляющих собой своеобразный дневник поездки ( Д30 ; 30₁: 157–185). По остроумному замечанию И. Л. Волгина, «трудно отделаться от чувства, что судьба имела свой тайный умысел, разлучая супругов на время московских торжеств. Будь они вместе, мы никогда бы не обрели возможность читать этот, как выражался его автор, “бюллетень”, вводящий нас в самую гущу событий. Мы никогда бы не увидали совершающееся его глазами» [Волгин, 2010: 285]. Анна Григорьевна понимала особую ценность этих писем и хранила их в отдельном конверте. Впоследствии, собирая материалы для «Музея памяти Ф. М. Достоевского», она провела тщательную библиографическую работу, отследив практически все доступные ей публикации российской прессы, посвященные Пушкинской речи. Она сделала обширные выписки из газет, содержание которых позволяет увидеть состоявшееся событие глазами русских репортеров. Как показывает анализ, лишь незначительные фрагменты газетных отчетов были востребованы биографами Достоевского. Детальное изучение и сопоставление откликов различных корреспондентов позволяет более объемно представить картину события, произошедшего во время чтения Ф. М. Достоевским «Пушкинской речи». Материалы, собранные А. Г. Достоевской, хранятся в рукописном отделе фондов Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля (Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 39–41).

Москва с нетерпением ожидала выступлений Тургенева и Достоевского, их соперничества и борьбы. По сценарию торжеств каждому из них предоставлялись равные возможности. И хотя, по свидетельству П. И. Бартенева, «западники» предприняли попытку воспрепятствовать активному участию

Достоевского в празднике, их намерения получили решительный отпор со стороны организаторов ⁹ . Бой должен был быть честным.

Помимо речей на заседаниях Общества любителей российской словесности, каждому из них предоставлялась возможность провозгласить тост на торжественном обеде и выступить с чтением произведений Пушкина на литературно-музыкальных вечерах. Впрочем, возможность произнести тост, поучаствовать в литературно-музыкальных вечерах, произнести речь на заседании Общества любителей российской словесности была предоставлена также и другим приглашенным на праздник литераторам. Но только Тургенев и Достоевский были удостоены особой чести возглавить шествие русских писателей во время аллегорического «Апофеоза», которым завершались два запланированных литературно-музыкальных вечера, состоявшихся 6 и 8 июня в зале Благородного собрания, и надеть лавровый венок на голову поэта, бюст которого украшал сцену. Это несколько странное и в некотором смысле даже комичное действо ¹⁰ , дважды назначенное и повторенное, в котором было предусмотрено равенство Тургенева и Достоевского, наглядно свидетельствует о желании организаторов подчеркнуть их исключительную роль в торжествах и таким образом обозначить главное интеллектуальное событие Пушкинских дней.

Когда из-за неожиданной смерти императрицы Марии Александровны, последовавшей 22 мая, проведение Пушкинского праздника в обозначенные первоначальные сроки стало невозможным и Достоевский, связанный обязательствами перед «Русским Вестником» представить очередную часть романа «Братья Карамазовы» к концу июня, размышлял, оставаться ли в Москве или вернуться для работы в Старую Руссу, а свою речь о Пушкине отдать в печать, значимость его непосредственного участия в заседаниях Общества любителей российской словесности для организаторов торжеств и публики стала уже нескрываемой. В письме Достоевского к жене от 26 мая выразительно передана степень взволнованности устроителей, чей план рушился прямо на глазах:

«Когда же я объявил, что уезжаю 27-го, то поднялся решительный гам: “Не пустим!” Поливанов (состоящий в комиссии по открытию памятника), Юрьев и Аксаков объявили вслух, что вся Москва берет билеты на заседания и все берущие билеты (на заседания “Люб<ителей> р<оссийской> словесности”) берут, спрашивая (и посылая по нескольку раз справляться): будет ли читать Достоевский? И так как они не могли всем ответить, в каком именно заседании буду я говорить, в первом или во 2-м, — то все стали брать на оба заседания ¹¹ . “Вся Москва будет в огорчении и негодовании на нас, если вы уедете”, — говорили они мне все. Я отговаривался, что мне надо писать “Карамазовых”; они серьезно стали кричать о депутации к Каткову просить отложить мне срок. Я стал говорить, что ты и дети будут беспокоиться, если я так надолго останусь, и вот (совсем не в шутку) не только предложили послать к тебе телеграмму, но даже депутацию в Старую Руссу к тебе, просить тебя, чтоб я остался» ( Д30 ; 30₁: 161).

Как видим, организаторы готовы были пойти на все, лишь бы удержать Достоевского в Москве.

И он остался. Подействовали не столько уговоры и лестное для самолюбия Достоевского внимание москвичей. И даже не возможность упрочить свои позиции среди читателей первопрестольной ( «Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель» (Из письма А. Г. Достоевской 27–28 мая 1880 г. — Д30 ; 30 1 : 168) ) . Он ясно понимал, насколько важен для утверждения идей, сформулированных в речи, ее публичный, как бы мы сегодня сказали, медийный успех. Публикация текста речи в виде очерка, конечно, тоже привлекла бы внимание. Но это внимание было бы очень специфическое, сугубо литературное. Откликнулись бы совсем не те люди, для которых писал Достоевский. Штатные публицисты и критики — что либеральные, западнические, что патриотические, славянофильские, — ему были по большому счету безразличны. Их роль была факультативной, вспомогательной. Нужно было «глаголом жечь сердца людей». Действовать. А это было возможно только устным, живым словом. Вступив в очное противоборство с противником. Превратив речь в событие .

Именно об этом писал он жене, утвердившись в своем решении:

«…остаться здесь я должен и решил, что остаюсь. Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни “Любители р<оссийской> словесности”, а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность. Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг<еевич> Аксаков (Юрьев и прочие не имеют весу), но Иван Аксаков и устарел, и приелся Москве. Меня же Москва не слыхала и не видала, но мною только и интересуется. Мой голос будет иметь вес, а стало быть, и наша сторона восторжествует. Я всю жизнь за это ратовал, не могу теперь бежать с поля битвы. Уж когда Катков сказал: “Вам нельзя уезжать, вы не можете уехать”— человек вовсе не славянофил, — то уж конечно, мне нельзя ехать» ( Д30 ; 30 1 : 169).

Именно поэтому он в том же письме так беспокоится о своем здоровье: «Боюсь в день открытия простудиться и кашлять на чтении » (курсив наш. — П. Ф., А. П .; Д30 ; 30 1 : 170).

Достоевский готовился к событию. И оно состоялось.

Ему предшествовала череда праздничных мероприятий. Началось с официального приема в Московской городской думе и академического научного заседания в университете. Потом последовали официальные, полуофициальные и «интимные» дружеские обеды и ужины, литературные вечера. Память национального поэта Москва праздновала по традиции широко, хлебосольно, с обилием застолий и речей, со стихами и музыкой. Это было настоящее празднество.

Корреспондент газеты «Молва» И. Ф. Василевский (писавший под псевдонимом «Буква») делился с читателями подробностями торжественного обеда, данного депутатам от Московского городского общества вслед за открытием памятника:

«При входѣ въ залу глазъ нашъ встрѣтилъ кое что знакомое. Лавровые вѣнки, положенные утромъ у Пушкинскаго подножья, красовались по стѣнамъ въ одиночку и группами. Въ тропической зелени здѣсь не было недостатка. Пушкинскiй бюстъ выглядывалъ изъ подъ навѣса огромныхъ пальмъ. Во всю длину зала протянулся главный столъ приблизительно ку-вертовъ на сто. Это былъ центральный и какъ бы почетный столъ, хотя обѣдавшiе выбирали мѣсто по собственному выбору. Перпендикулярно къ нему шли шесть другихъ столовъ, разумѣется безукоризненно сервиро-ванныхъ. Естественнымъ украшеніемъ каждаго стола служили вазы съ пузатыми ананасами, груды отборныхъ, не взирая на iюнь, французскихъ фруктовъ и хрустальныя горки съ нарядною кондитерскою мелочью. По сосѣдству съ обѣденною залою размѣстился большой оперный оркестръ. Обѣдъ былъ “воспроизведенъ” лучшимъ московскимъ рестораторомъ, со-держателемъ Эрмитажа, г. Оливье. Такъ сказать вступительная часть обѣда прошла превосходно. Намъ предложена была цѣлая международная выставка самыхъ классическихъ закусокъ. Была даже “хинная водка”, вѣроятно, для страдающихъ лихорадкой, и “водка А. С. Пушкина”. Обѣдъ вообще отличался добропорядочностiю. Для любителей той литературы, представительницей которой служитъ Г-жа Авдѣева, сообщаю и меню: супъ пюре изъ бекасовъ, прентаньеръ; пирожки; стерляди разварныя; филе — телятина; пуншъ съ киршемъ; дупеля; цыплята; саладъ, огурцы; цвѣтная капуста; парфе изъ земляники; дессертъ.

Центральное мѣсто занялъ г. Министръ Народнаго Просвѣщенiя, А. А. Сабуровъ, прiѣхавшій за просто во фракѣ, безъ всякихъ регалiй и сѣвшiй противъ бюста Пушкина, между А. А. Пушкинымъ и графинею Меренбергъ. Противъ него помѣстился хозяинъ обѣда, Московскiй Городской Голова, С. М. Третьяковъ. За тѣмъ же столомъ можно было замѣтить И. С. Тургенева, Ѳ. М. Достоевскаго, И. С. Аксакова, Я. К. Грота, француза-слависта г. Леже, А. Н. Майкова, М. Н. Каткова, почти рядомъ съ нимъ — такова ужъ обѣденная иронiя — А. А. Краевскаго, М. М. Стасюлевича и дру-гихъ. Музыка работала усердно»12.

Репортер «Петербургской Газеты» Баталин сообщал:

« п ушкинскiя празднества продолжаются безпрерывно другiя сутки. Обѣдъ былъ роскошный. Первый тостъ за Государя Императора провоз-глашенъ былъ Управляющимъ Министерствомъ Народнаго Просвѣщенiя

Сабуровымъ и встрѣченъ восторженно; рѣчи говорили Аксаковъ, Катковъ и другiе. Аксаковъ говорилъ на тему о народности и русской генiальности. Катковъ — о примиренiи партій видя единодушiе вокругъ памятника нашему незабвенному поэту: “мракъ разсѣялся, пусть свѣтъ будетъ надъ русской землей”, говорилъ онъ. Этому примирительному настроенію оратора сочувственно аплодировали; послѣ рѣчи Каткова съ нимъ поцѣловался Ак-саковъ, а г. Гайдебуровъ подошелъ пожать ему руку; только Краевскій, сидѣвшiй черезъ одинъ стулъ, остался въ положенiи семи греческихъ мудре-цовъ, молча покручивая усъ. Здѣсь онъ стушевался… Литературное сближенiе партiй увеличивается» ¹³ .

От часа к часу эмоциональный настрой участников возрастал. Присутствие литературных фигур первой величины способствовало увлечению. Им восторженно аплодировали, подносили цветы, пожимали руки, выражали сочувствие и благодарность, кричали «браво!» и «ура!». Публика жаждала продолжения и новых впечатлений. Следила за каждым шагом оппонентов. Ловила каждое их слово. «Болельщики» Тургенева и Достоевского ревниво фиксировали удачи и промахи соперников ¹⁴ . Отклики прессы тех дней достаточно точно отражают всеобщее настроение и интерес.

• 6    июня состоялся первый литературно-художественный вечер. В подробном отчете «Санкт-Петербургских Ведомостей», в котором перечислены все 16 пунктов программы и дана характеристика каждому выступлению, только выступления Достоевского и Тургенева удостоены развернутого комментария:

«Ѳ. М. Достоевскiй прочелъ монологъ Пимена изъ “Бориса Годунова”: “Еще одно послѣднее сказанье…” Ѳ. М. Достоевскiй, какъ вамъ извѣстно, превосходно читаетъ, но здѣсь, въ этой залѣ, вслѣдствiе ли дурныхъ акусти-ческихъ условiй или чего другого, уважаемаго чтеца не было слышно даже изъ третьяго ряда креселъ. Можете себѣ представить, какъ много слышали и насладились этимъ чтенiемъ сидящiе въ другихъ, въ десятыхъ и двадца-тыхъ рядахъ! Ѳ. М. Достоевскаго встрѣтили рукоплесканiями» ¹⁵ .

«И. С. Тургеневъ прочелъ стихотворенiе “Опять на родинѣ”. Появленiе Тургенева вызвало огромную, нескончаемую бурю рукоплесканiй. Востор-женнымъ кликамъ, привѣтствiямъ не было конца. По окончанiи чтенiя этотъ взрывъ повторился и вызовамъ не было конца. Тургеневъ, выходя въ третiй или четвертый разъ на вызовы, сказалъ коротенькое стихотворенiе, вызвавшее новую бурю восторга. Овацiя длилась съ добрые четверть часа» ¹⁶ .

• 7    июня Тургенев читал свою речь в первом заседании Общества любителей российской словесности. Репортер «Страны» сообщал:

«…сдѣланъ былъ небольшой перерывъ въ заседанiи, какъ будто нарочно для того, чтобы дать публикѣ собраться съ духомъ, потому что на каѳедру долженъ былъ взойти И. С. Тургеневъ. Наконецъ онъ явился, и оглушительный взрывъ рукоплесканiй едва только могъ успокоиться черезъ нѣсколько минутъ, потомъ прорывался нѣсколько разъ во время чтенiя и разразился такимъ же громомъ, какимъ начался, если еще не сильнѣе, когда онъ окон-чилъ. Рѣчь его будетъ, говорятъ, напечатана въ “Вѣстникѣ Европы”; ее нужно или выслушать всю или прочесть, а передавать въ извлеченiи невозможно, потому что въ произведенiяхъ такихъ писателей, какъ Тургеневъ, малѣйшее даже уклоненiе отъ формы изложенiя можетъ иногда придать другой смыслъ содержанiю»17.

«Оно было недурно по содержанiю, — делился по свежим следам впечатлениями от речи Тургенева И. С. Аксаков, — и, разумѣется, очень изящно написано, но все же жидковато по мысли. Много уступокъ сдѣлалъ онъ изъ своего западничества, однакоже еще не рѣшался признавать Пушкина “нацiональнымъ генiемъ”, не по происхожденiю, разумѣется, а по внутреннему духу его поэзiи. Однимъ словомъ, какъ я ему сказалъ шутя: говорилъ онъ хоть и не совсѣмъ какъ авторъ “Дыма”, однакожъ дымомъ припахи-вало!»18.

Достоевский и вовсе считал, что Тургенев в своей речи «унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта» ( Д30 ; 30₁: 182), а аплодисменты ему были заранее заготовлены и в зале сидели специально приглашенные Ковалевским слушатели — «всё его студенты и все западники», — «чтоб выставить Тургенева, как шефа их направления, а нас унизить, если мы против них пойдем» ( Д30 ; 30₁: 182).

На обеде, состоявшемся в этот день, как и накануне, опять звучали многочисленные речи и тосты. Газетчики, отметив слова А. Н. Островского, не оставили без внимания и скрытую полемику между Тургеневым и Достоевским:

«Рѣчь Островскаго чрезвычайно умна, безъискуственна, полна остроумiя и прекрасно сказана. Онъ метко и образно охарактеризовалъ великое значенiе Пушкина въ дѣлѣ умственнаго развитiя грамотной Россiи и подъема народ-наго самосознанiя. “Отъ Пушкина умнѣетъ каждый кто только можетъ умнѣть (крики “браво”). Русскіе писатели благодаря Пушкину стали сами собой — онъ далъ имъ смѣлость стать русскими”. Тургеневъ провозгласилъ тостъ за иностранныхъ представителей литературы, высоко цѣнящихъ русскiй генiй. Достоевскiй — за Пушкина, какъ величайшаго въ Россiи человѣка: “чистѣйшаго, честнѣйшаго и умнѣйшаго въ Россiи человѣка”» ¹⁹ .

«Я не хотел говорить, — писал Достоевский жене вечером 7 июня, — но под конец обеда вскочили из-за стола и заставили меня говорить. Я сказал лишь несколько слов, — рев энтузиазма, буквально рев» ( Д30 ; 30₁: 183).

Интрига нарастала. В том же письме далее Достоевский возбужденно рассказывает:

«Затем уже в другой зале обсели меня густой толпой — много и горячо говорили (за кофеем и сигарами). Когда же в ½ 10-го я поднялся домой (еще 2 трети гостей оставалось), то прокричали мне ура, в котором должны были участвовать поневоле и несочувствующие. Затем вся эта толпа бросилась со мной по лестнице и без платьев, без шляп вышли за мной на улицу и усадили меня на извозчика. И вдруг бросились целовать мне руки — и не один, а десятки людей, и не молодежь лишь, а седые старики. Нет, у Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм. <…> Несколько незнакомых людей подошли ко мне и шепнули, что завтра, на утреннем чтении, на меня и Аксакова целая кабала. Завтра, 8-го, мой самый роковой день: утром читаю статью, а вечером читаю 2 раза, “Медведицу” и “Пророка”. “Пророка” намерен прочесть хорошо. Пожелай мне» ( Д30 ; 30₁: 183).

Когда Достоевский всходил на кафедру, двухтысячная аудитория, собравшаяся в зале Благородного собрания, горячо приветствовала оратора. «Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне долго, очень долго не давали читать, — отчитывался Достоевский Анне Григорьевне. — Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать — ничто не помогало: восторг, энтузиазм <…>. Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий» ( Д30 ; 30 1 : 184).

М. А. Веневитинов, один из многочисленных слушателей Достоевского, записал в дневнике:

«Но вот на кафедре появился Достоевский. Раздались восторженные и долго не смолкавшие рукоплескания. Затопали ногами, замахали платками. Долго Достоевский откланивался, долго стоял в зале гул восторга. Если б его взвесить или измерить, то на его стороне оказался бы значительный перевес против тех оваций, которых вчера предметом был Тургенев. Наконец шум улегся, и в зале сделалось так тихо, что, казалось, можно было расслышать полет мухи. Среди напряженного внимания публики Достоевский начал свою замечательную, теплую по чувству и глубокую по мысли речь. Не удалось Федору Михайловичу произнести свою речь безостановочно до конца. Богатое ее содержание, меткие, прочувственные выражения, новый по мысли разбор “Цыган” и “Евгения Онегина”, тонкий анализ типа Татьяны — как идеала русской женщины, тройственное деление поэзии Пушкина и указание на ее общечеловеческое значение, — все эти блестящие места речи невольно захватывали дух у слушателей своею глубиною и заставляли залу неоднократно прерывать оратора взрывами восторженных рукоплесканий» [Веневитинов: 504].

Действительно, аплодисменты раздавались поминутно, но то, что случилось после окончания речи, не имело прецедентов.

Московские «Современные Известия» писали:

«Рѣчь, произнесенная Ѳ. М. Достоевскимъ, произвела истинный фуроръ. <…> Это была молнiя, прорѣзавшая небо. О силѣ впечатлѣнiя, произведеннаго на слушателей, можно судить потому, что зала буквально была свидѣтельницей истерическихъ припадковъ; женщины плакали, а одинъ молодой человѣкъ, потрясенный, стремительно, внѣ себя, бросился къ оратору. Не найдя его тамъ, потому что члены общества, вмѣстѣ съ ораторомъ удалились тѣмъ временемъ въ смежную съ эстрадою залу, молодой человѣкъ вбѣжалъ туда и упалъ безъ чувствъ; нѣсколько минутъ продолжался этотъ его нервный припадокъ» ²⁰ .

«Петербургский Листок» сообщал:

«Рѣчь г. Достоевскаго вызвала бурю восторговъ. <…> Махали платками, потрясали шляпами, плакали. Крикамъ “браво” и рукоплесканiямъ не было конца. Общество любителей Россiйской словесности никогда не было еще свидѣтелемъ такихъ восторговъ. Достоевскiй нѣсколько разъ являлся на ка ѳ едру и благодарилъ. Буря не унималась, когда же предсѣдатель Общества, г. Юрьевъ, объявилъ, что вслѣдъ за выслушанною рѣчью г. Достоевскiй избранъ въ почетные члены общества, всѣ присутствовавшiе вскочили съ своихъ мѣстъ, не только публика, но и члены Общества, помѣщавшiеся на особой эстрадѣ. Безконечныя овацiи возобновились. Рѣчь г. Достоевска-го длилась около часу <…> нужно было слышать всю рѣчь, чтобы понять на сколько эти восторги были лишь слабою данью оратору» ²¹ .

• В . О. Михневич, корреспондент санкт-петербургских «Новостей», в своем репортаже красочно живописал случившееся:

«Безпримѣрныя овацiи, доставшiяся на долю Тургенева, достигли до своего крайняго выраженiя въ послѣднiй день праздника по отношенiю къ г. Достоевскому. То, что произошло въ этотъ моментъ въ громадной залѣ Благо-роднаго Собранiя, невозможно описать. Далѣе не могло простираться одобренiе слушателей оратору, дальше некуда идти въ выраженіи восторга и единодушнаго соединенiя въ одной мысли, въ одномъ чувствѣ всѣхъ со-ставныхъ элементовъ публики и дальше ничего уже не остается желать писателю-публицисту для своей славы, для своей популярности. Безъ сомнѣнiя, по размѣру и температурѣ самыя горячiя и самыя бурныя овацiи достались на этомъ праздникѣ г. Достоевскому, за исключенiемъ, можетъ быть, самаго виновника праздника <…>.

Когда г. Достоевскiй кончилъ, въ залѣ поднялось что-то невѣроятное; не было человѣка, который бы не хлопалъ, не стучалъ и не кричалъ “браво” въ какомъ-то изступленiи. Женщины махали платками, многiя изъ нихъ стали для этого на стулья, были и такiя, что впали въ истерическое состоянiе, въ воздухъ летѣли шапо-кляки, тысячи рукъ протягивались по направленiю къ оратору… У многихъ глаза сверкали и лица пламенѣли, какъ въ минуты самаго сильнаго душевнаго возбужденiя…» ²² .

Не менее эмоционально и ярко описывал произошедшее автор заметки, опубликованной в «Молве»:

«Разнородное по своей предварительной программѣ второе засѣданiе Общества любителей Россiйской словесности превратилось въ единое и сплошное торжество Ѳ. М. Достоевскаго. Далеко далеко остались за нимъ всѣ буд-ничныя овацiи. У экзальтированнаго собранiя не хватало средствъ, чтобъ выразить свой восторгъ и оно просто металось по залѣ. <…>

Когда Достоевскiй кончилъ, вся зала духовно была у ногъ его. Онъ побѣдилъ, растрогалъ, увлекъ, примирилъ. Онъ доставиль минуту счастiя и наслажденiя душѣ и эстетикѣ. За эту-то минуту и не знали какъ благодарить. У мужчинъ были слезы на глазахъ, дамы рыдали отъ волненiя, стонъ и громъ оглашали воздухъ, группа словесниковъ обнимала высокодарови-таго писателя, а нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ спѣшили къ нему съ лавро-вымъ вѣнкомъ и увѣнчали его тутъ же на эстрадѣ, среди дошедшихъ до своего апогея овацiй. Здѣсь не мѣсто разбирать по существу рѣчь Достоевскаго. Мое дѣло — передать только то, что было, а было, между прочимъ и то, что какой-то молодой человѣкъ изъ слушателей, при послѣднихъ словахъ Дос-тоевскаго, стремительно ринулся изъ залы, выбѣжалъ въ боковую комнату и тамъ упалъ въ обморокъ. Человѣческое слово не можетъ претендовать на большую силу» ²³ .

«Ни одна изъ рѣчей, произнесенныхъ на всѣхъ собранiяхъ, чествовав-шихъ поэта, не воодушевила слушателей такимъ поразительнымъ энтузiазмомъ, какъ рѣчь Ѳедора Михайловича, — отмечал «Рижский Вестник». — По окончанiи ея онъ много разъ долженъ былъ подниматься на каѳедру чтобы отвѣчать поклонами на несмолкаемыя оглушительныя рукоплесканiя и восторженные крики. Махали платками, шляпами, стучали» ²⁴ .

Даже спустя десять дней реакция публики на речь Достоевского оставалась в актуальной новостной повестке. 19 июня во всех подробностях о ней писала петербургская «Страна»:

«Въ этомъ засѣданiи читали рѣчи: Чаевъ, Аксаковъ, Анненковъ, Калачевъ, Бартеневъ (издатель “Русскаго Архива”) и Достоевскiй. Но день этотъ без-спорно и всецѣло принадлежалъ послѣднему. Рѣчь его произвела и на публику, и на членовъ Общества какое-то поражающее впечатлѣнiе. Что дѣлалось въ залѣ — описать трудно; и крики, и стукъ стульями, и слезы, и даже истерики. Дамы вскакивали на кресла, подбѣгали къ сценѣ, все взволновалось, слилось въ одну колышащуюся массу, и отдѣльныхъ возгла-совъ разобрать было уже невозможно. Я видѣлъ нѣсколькихъ членовъ Общества, которые, сидя на своихъ креслахъ, во время чтенiя рѣчи, просто заливались слезами» ²⁵ .

И даже через три месяца («Историческая Библиотека». №№ 8 и 9. Август и сентябрь):

«Публика пришла въ какое-то восторженное опьянѣлое состоянiе: хлопали въ ладоши, стучали и топали, махали шляпами, автору поднесли лавровый вѣнокъ, и наконецъ, когда Ѳедоръ Михайловичъ поднялся съ мѣста, члены Общества, по почину Ивана Сергѣевича Тургенева, его расцѣловали» ²⁶ .

Рассказ самого Достоевского о том, что творилось в зале Благородного собрания, хорошо известен:

«Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты — всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса…» ( Д30 ; 30 1 : 184).

Так что же произошло? Что вызвало такой бурный восторг, похожий на массовую истерию, к которой иногда приводят своих слушателей лидеры религиозных сект во время радений? Почему Аксаков провозгласил речь Достоевского «историческим событием», а пресса согласно подхватила его слова?

Феномен Пушкинской речи стал предметом рефлексии уже на другой день. Большинство объясняли его выдающимся искусством Достоевского-оратора: «Органъ г. Достоевскаго слабый и жидкiй, но дiапазонъ его необыкновенно плавный, внятный и выразительный, — писали «Новости» 13 июня. — Читаетъ онъ превосходно — просто, естественно, съ мастерской интоннацiей»27.

14 июня в «Молве» появилась следующая заметка:

«Несомнѣнно, что Достоевскiй электризовалъ всѣхъ, именно электризо-валъ. Рѣчь его, появившись въ печати, потеряла 9/10 своего обаянiя. Тутъ уже наступила очередь критики, логики, взвѣшиванiй, сопоставленiй и спокой-ныхъ подстрочныхъ примѣчанiй, а тамъ было только увлеченiе, увлеченiе и увлеченiе. Тамъ была — воспользуюсь однимъ сравненiемъ сдѣланнымъ, — “молнiя прорѣзавшая небо”.

Представьте себѣ Петра Пустынника, взывающаго къ крестоносцамъ. Представьте себѣ лаву, льющуюся устами. Представьте себѣ, что не только этотъ самый человѣкъ обладаетъ гигантскимъ воображенiемъ, безпредѣльнымъ кру-гозоромъ, внѣшнимъ описательнымъ колоритомъ солнечной радуги и фанатическою, неисчерпаемою, надъ всѣмъ царствующею вѣрою въ правду, красоту и величiе своихъ идеаловъ, но что онъ еще заражаетъ другихъ своимъ энтузiазмомъ, заставляетъ словомъ любить и ненавидѣть, страдать и наслаждаться, щуриться отъ блеска и блуждать во тьмѣ, и вамъ будутъ понятны главныя причины небывалыхъ овацiй, вызванныхъ рѣчью Дос-тоевскаго.

Аксаковъ совершенно справедливо назвалъ рѣчь Достоевскаго “событiемъ”. Она дѣйствительно была событiемъ въ литературномъ отношенiи. Жаръ и блескъ ея жегъ и ослѣплялъ. Великiя отдѣльныя философскiя мысли и без-подобныя поэтическiя картины, неподражаемыя характеристики типовъ, глубокiй превосходный анализъ чувствъ и нравственныхъ теченiй въ обществѣ и человѣкѣ, безбрежная гуманистическая струя во имя любви, совершенства, правды, смѣлость переходовъ и величіе мыслей, посвященныхъ судь-бамъ и вопросамъ всего человѣчества, — все это лилось у Достоевскаго широкою рѣкою, захватывая духъ и слушателей и мѣняя у нихъ одинъ эфектъ другимъ, одно сильное и цѣльное воспрiятіе другимъ, не менѣе сильнымъ и не менѣе цѣльнымъ»28.

В числе причин успеха отмечали и «пророческий» пафос речи, носящий ярко выраженный оптимистический характер. В той же статье в «Русском Курьере» отмечалось:

«Представители науки, интеллигенцiи, прессы — съ восторгомъ привѣтствовали идею о “всечеловѣчески-братскомъ единенiи”, о томъ что “назначенiе русскаго человѣка есть безспорно всеевропейское, всемірное” и что “быть настоящимъ русскимъ, значитъ стремиться внести примиренiе въ европейскiя противорѣчiя, уже окончательно указать исходъ европейской тоскѣ въ своей русской душѣ, всечеловѣческой и всесоединяющей, вмѣстить въ нее съ братскою любовью всѣхъ нашихъ братьевъ, а въ концѣ концовъ, можетъ быть, и изрѣчь окончательное слово великой всеобщей гармонiи, братскаго окончательнаго согласiя всѣхъ племенъ по Христову евангельскому закону”»29.

Впрочем, некоторые увидели в этом желание Достоевского польстить русскому обществу. Так, И. Хрущев, автор заметки в газете «Берег», писал:

«Талантъ Достоевскаго оказалъ услугу его парадоксамъ, увлекъ, подкупилъ насъ, и мы были въ упоенiи нацiнальнаго самообольщенiя » ³⁰ .

В этом же смысле чуть позже будет говорить обозреватель «Вестника Европы»:

«…рѣчь г. Достоевскаго <…> имѣла свой успѣхъ; сказанная въ извѣстномъ стилѣ талантливаго писателя, она подѣйствовала — безъ сомнѣнiя, въ значительной степени — потому, что сказана была передъ аудиторiей уже приготовленной къ крайнему увлеченiю: нѣсколько дней, проведенныхъ въ непре-кращавшемся рядѣ сильныхъ впечатлѣнiй, сообщили этой аудиторiи почти нервическое возбужденiе, — по степени этого возбужденiя ей требовалось все больше увлекающихъ и обольстительныхъ словъ. Ихъ предложилъ г. Достоевскiй»31.

Г. И. Успенский в своем разборе речи Достоевского, опубликованном в «Отечественных Записках», и вовсе утверждал, что она была столь туманна, что каждый ее слушатель услышал в ней свое и вложил в слова Достоевского свой смысл.

Были и те, кто и вовсе отрицал речь Достоевского как событие. С откровенным сарказмом писал об этом корреспондент «Страны»:

«…дѣйствительно, она и была событiемъ въ томъ смыслѣ, что побудила г. Аксакова измѣнить рѣчь, приготовленную послѣднимъ, и повела къ избранiю Достоевскаго почетнымъ членомъ общества любителей словесности, стало быть, рѣчь Достоевскаго имѣла уже фактическiй результатъ» ³² .

Желая дискредитировать значение произошедшего в зале Благородного собрания 8 июня, автор уравнивает речь Достоевского с менее важными происшествиями, также нарочито именуя их «событиями»:

«По другимъ отзывамъ, событіемъ была рѣчь А. А. Потѣхина, потому что онъ предложилъ поставить еще въ Москвѣ памятникъ и Гоголю; такъ какъ за этимъ предложенiемъ тотчасъ послѣдовала подписка и собрано было до трехъ тысячъ рублей, то и эта рѣчь произвела уже положительный резуль-татъ, еще более значительный, чѣмъ первая» ³³ .

Действительно, предложение А. А. Потехина, прозвучавшее в конце заседания, было с воодушевлением встречено публикой и нашло отражение в прессе, но никому и в голову не пришло назвать его «событием», да и речью-то выступление Потехина назвать можно только при большом желании. Но у критика «Страны» такое желание было.

Не унимаясь в своем сарказме, он добавляет и вовсе анекдотический эпизод:

«Наконецъ, иные называютъ событiемъ еще и рѣчь М. Н. Каткова, назы-ваютъ не безъ основанiя, такъ какъ и это событiе тоже вызвало фактъ: П. А. Гайдебуровъ подошелъ къ М. Н. Каткову и пожалъ ему руку» ³⁴ .

Это недвусмысленная пародия на демонстративное примирение Тургенева и Достоевского. Удовлетворенный своим остроумием, автор торжествующе заключает:

«Но вотъ празднество кончилось; участники его разсѣялись и вниманiе печати точно такъ же разсѣялось на текущiя дѣла. Достаточно-ли для насъ тѣхъ “событiй”, которые произошли въ Москвѣ, и ограничится-ли ихъ дѣйствiе тѣми результатами, которые непосредственно послѣдовали? Конечно, намъ могутъ возразить на это, что невозможно было и ожидать, чтобы въ публичныхъ рѣчахъ высказалось съ полнымъ просторомъ современное положенiе страны и ея задушевныя желанiя. Но въ такомъ случаѣ — въ этомъ-то именно и заключалось истинное “событiе”, въ томъ, напримѣръ, что и 43 года по смерти Пушкина не всякое изъ самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ его произведенiй могло бы быть прочтено, вслухъ, безъ пропусковъ, на Пушкинскомъ же торжествѣ. Въ этомъ смыслѣ, не сила произнесенныхъ рѣчей была знаменательна, но скорѣе — неполнота, недостаточность ихъ»35.

Признавая далее содержательность сделанного Достоевским анализа пушкинского творчества (помянув вкупе с Достоевским все того же Потехина — одновременно занижая значение речи Достоевского и отводя упрек в личном неприятии к нему), автор «Страны» обрушивается на публицистическую часть речи, не столько опровергая ее по сути, сколько негодуя по поводу ее всеобщей поддержки. Его бесит (именно так можно точнее всего определить состояние автора) не только смысл речи Достоевского, но и всеобщее признание его:

«Но не трудно понять, что во всемъ этомъ (в анализе пушкинского творчества. — П. Ф., А. П .) не можетъ быть никакого указанiя для современности, потому именно, что здѣсь прославлялась сила генiя . Никому изъ современ-никовъ не дано быть Пушкинымъ, а стало быть, никакого указанiя для современности изъ этой области сужденiй — повторяемъ, нельзя и извлечь. Когда явится новый Пушкинъ, то онъ самъ и скажетъ новое слово; а до тѣхъ поръ, намъ остается только приносить дань удивленiя Пушкину.

Но какъ только нѣкоторые изъ ораторовъ пробовали спуститься съ этой высоты на землю и, подъ наплывомъ возвышеннаго чувства, что либо вѣщать для нашего современнаго сознанiя, для нашихъ цѣлей въ будущемъ, то широкiй потокъ краснорѣчiя съуживался въ тонкій ручѣекъ текущiй на жесткомъ, каменномъ лонѣ дѣйствительности, или — если продолжалъ бить съ прежней силой и шумомъ, то билъ красивымъ, но безплоднымъ фонтаномъ, снова вверхъ, на воздухъ, въ область фантазiй, “не отъ мiра сего”, ничего не расчищая, ничего не оплодотворяя» ³⁶ .

Впрочем, демарш «Страны» оказался единственным в своем роде. Все причастные к событию Пушкинской речи37 остались солидарны с мнением Аксакова, пусть даже позже более критично отнеслись к высказанным Достоевским идеям. Для них на всю жизнь остались памятны те минуты духовного подъема, которые пережили они в тот день благодаря Достоевскому. Запомнились не только слова писателя, но прежде всего порожденное ими почти физическое преображение аудитории, преображение одновременно пережитое как личное и как всеобщее. Да, со стороны это, возможно, выглядело как массовая истерика. Все эти неистовые рукоплескания, крики, топот, махание платками, влезание на кресла, слезы, обмороки, объятия, рукопожатия, венчание лавровым венком, блеск в глазах и пылание щек — все это лишь выработанные прежним светским общежитием формы, в которые облеклось ранее небывалое чудо преображения. Замечательно, что уже спустя несколько месяцев, В. О. Михневич передаст эту картину такими словами:

«Когда чтение кончилось, вся зала дохнула каким-то вздохом одной исполинской груди, до глубины потрясенной благородным экстазом любви и мира» [Михневич: 265].

Здесь было то самое мучительное и радостное для всех участников состояние выхода из себя — привычного, обыденного, регламентированного, — проявление в себе подлинного и живого, что обычно скрывается под маской светских приличий и установлений, что-то вакхическое, дионисийское (не случайно в одном из отчетов прозвучало слово «опьянелое»).

Это было то преображение, о котором Достоевский, как о «фантастической и донельзя дикой мысли», писал в январском «Дневнике Писателя» за 1876 г. в главке «Золотой век в кармане»:

«Ну что, — подумал я, — если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если б каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, никто-то из вас про это ничего не знает! <…>

Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?

Не хмурьтесь, ваше превосходительство, при слове золотой век : честное слово даю, что вас не заставят ходить в костюме золотого века, с листком стыдливости, а оставят вам весь ваш генеральский костюм вполне. Уверяю вас, что в золотой век могут попасть люди даже в генеральских чинах. Да попробуйте только, ваше превосходительство, хотя бы сейчас, — вы же старший по чину, вам инициатива, — и вот увидите сами, какое пиронов-ское, так сказать, остроумие могли бы вы вдруг проявить, совсем для вас неожиданно. Вы смеетесь, вам невероятно? Рад, что вас рассмешил, и, однако же, всё, что я сейчас навосклицал, не парадокс, а совершенная правда… А беда ваша вся в том, что вам это невероятно» ( Д30 ; 22: 12–13).

И вдруг все это стало «вероятно». «Пелена вдруг упала». Все свершилось, как по писаному. Он сам сделал тот первый шаг и «увлек» своей

«простодушной» речью всех. И слушатели его зажили подлинной, искренней, живой жизнью. Оптимистическая антропология Достоевского, манифестированная им в статье «Золотой век в кармане», получила зримое подтверждение.

Ведь не только студенты и курсистки проявляли свое воодушевление. В зале было множество почетных и представительных гостей. В числе 244 делегатов, входивших в состав 106 официальных депутаций ³⁸ , несомненно, большинство были в самых солидных чинах. В самых что ни на есть генеральских. Тот же Яков Карлович Грот — академик, действительный статский советник. Или министр народного просвещения Андрей Александрович Сабуров, тоже действительный статский советник. Что уж говорить про московского генерал-губернатора графа Владимира Андреевича Долгорукова! Или городского голову Сергея Михайловича Третьякова!

В зале присутствовала многочисленная московская, петербургская и провинциальная светская и духовная профессура (филологи Н. С. Тихонравов, Н. И. Стороженко, М. И. Сухомлинов, В. Д. Смирнов, Алексей Н. Веселовский, Н. П. Некрасов, П. А. Висковатов, историки В. О. Ключевский, Н. В. Калачов, юристы М. М. Ковалевский, А. И. Чупров, С. М. Шпилевский, естественники К. А. Темирязев, В. Д. Шервинский, В. Т. Собичевский, А. Г. Фишер фон Вальдгейм, Н. А. Любимов, математики Н. В. Бугаев, А. Ю. Давидов, богословы, историки церкви И. Д. Мансветов, Н. Ф. Каптерев), здесь сидели мэтры юриспруденции (А. Ф. Кони, Ф. Н. Плевако), редакторы и сотрудники литературных журналов (А. А. Краевский, С. А. Юрьев, П. И. Бартенев, В. П. Острогорский, Ф. Б. Миллер, В. Ф. Миллер, Н. А. Лейкин, П. А. Гайде-буров, А. С. Суворин, В. П. Буренин, Г. И. Успенский, Г. З. Елисеев, М. М. Стасюлевич, А. Н. Пыпин, П. И. Вейнберг, С. В. Максимов, Г. А. Джаншиев, В. И. Михневич, В. П. Клюшников, И. Ф. Василевский, В. А. Бильбасов), общественные деятели (предводители дворянства из разных регионов, например, от Москвы — Д. Н. Шипов, от Санкт-Петербурга — граф А. А. Бобринский) и деятели культуры (Н. Г. Рубинштейн, С. И. Танеев, Н. Д. Каш-кин, Ф. А. Бурдин, А. А. Нильский, П. А. Зиновьев, Л. В. Сакетти, В. П. Гаевский, В. Н. Андреев-Бурлак, И. Ф. Горбунов, В. Д. Поленов, К. А. Трутовский, А. А. Киселёва, А. И. Резанов, И. В. Самарин, В. Н. Кашперов, П. П. Вяземский, Н. Н. Страхов, В. А. Дашков, Е. Ф. Корш, А. Е. Викторов, Н. П. Аксаков, председатель Московского общества истории и древностей И. Е. Забелин, директор Исторического музея А. С. Уваров, директор Оружейной палаты Н. С. Чаев, секретарь московского Археологического общества В. Е. Румянцев, педагоги Л. И. Поливанов, В. А. Герье, П. Е. Басистов). Не забудем и тех, кто находился в президиуме на эстраде: И. С. Тургенев, А. Н. Островский, И. С. Аксаков, П. В. Анненков, А. Ф. Писемский, А. Н. Майков, А. А. Плещеев, Я. П. Полонский, Д. В. Григорович, А. А. Потехин ³⁹ — все мужи уважаемые, седовласые и седобородые.

Светские дамы и даже «гранд-дамы», по слову Достоевского ( Д30 ; 30₁: 184), тоже присутствовали в зале.

И вдруг все — решительно все! — оказались в «золотом веке».

Календарь рухнул. Часы остановились. География и политэкономия растворились. Осталось только Слово. Творящее и преображающее. То, что происходило в зале, было подлинным со-бытием — совместным проживанием вечного — подлинного и бессмертного.

И. Ф. Василевский («Буква») впоследствии вспоминал:

«Достоевский стоял у кафедры недвижно, как изваяние. По-видимому, он не думал и не ждал, что так сильно всколыхнется это человеческое море. Очень взволнованный и очень бледный, счастливый и точно испуганный, он смотрел застывшим, неподвижным, действительно “внутренним” взором, который, казалось, никого не видел, ничего не замечал. Худощавая, костлявая рука его медленно растирала лоб, на котором выступили капли нервного пота…» [Василевский: 272].

Корреспондент «Молвы», оказавшийся рядом, свидетельствовал:

«Когда послѣ окончанiя случившагося подошли къ Достоевскому близкiя къ нему лица, романистъ былъ самъ не свой. Онъ сидѣлъ блѣдный, взволнованный, съ поникшей головой и потухшимъ взоромъ. “Ничего подобнаго никогда со мной не бывало, говорилъ Достоевскій, это превыше человѣческихъ силъ… у меня голова пошла кругомъ и ноги подкосились… что это такое, я и самъ не знаю…”» ⁴⁰ .

Можно не сомневаться, что Достоевский сам был потрясен увиденным. Еще никогда не доводилось ему быть свидетелем и участником свершения собственного пророчества. Да, он знал за собой этот провидческий дар, но знать и быть очевидцем — это совсем разный духовный и экзистенциальный опыт. Он ведь тоже в этот час события выпал из времени и оказался в вечности.

Может быть, именно поэтому, несмотря на все напряжение нервов, с ним не случилось припадка, которого вполне можно было ожидать и которого он опасался, судя по письмам. Припадок, как мы знаем, тоже выносил Достоевского из реального мира в некое инобытие. Но пребывание в нем было одиноким и трагическим в своей отделенности от целого. Здесь же было со-единение, со-чувствие, со-переживание — полнота жизни не умозрительная, мелькнувшая в воспаленном мозгу эпилептика, а обретенная во плоти. «…Этими мгновениями живешь, да для них и на свет являешься, — спустя несколько дней писал Достоевский С. А. Толстой и признавался: — Я до сих пор как размозженный» ( Д30 ; 30₁: 188).

«“Вы наш святой, вы наш пророк!”. “Пророк, пророк!” — кричали в толпе», — делился с женой впечатлениями от пережитого Достоевский ( Д30 ; 30₁: 184). Пожалуй, «пророк» — ключевое слово, которое единственное разъясняет во всей полноте смысл события.

Еще раз вглядимся в фигуру того, кто стоял за кафедрой. Кинохроники тогда, к сожалению, еще не было, но репортерское мастерство русских газетчиков позволяет нам живо увидеть ее:

«Г. Достоевскiй не обладаетъ представительностью и — тѣмъ менѣе ораторскою наружностью. Маленькiй, тщедушный, съ узенькими плечиками и жидкими оконечностями, онъ, съ перваго раза, кажется человѣкомъ больнымъ, дряблымъ и слабенькимъ. Но въ этомъ хиломъ изможденномъ тѣлѣ бьется много нервной, лихорадочной жизни, въ этой гладко-причесанной некрасивой головѣ, съ мочалистою, растрепанной бородкой и впавшими глазами на морщинистомъ блѣдно-пергаментномъ лицѣ, подъ этимъ выпуклымъ харак-тернымъ лбомъ, на которомъ легла какая-то мрачная безпокойная дума, неустанно работаетъ ртутно-подвижный, глубокiй умъ, погруженный въ причудливо-мистическiя фантазiи и грезы, работаетъ и ищетъ въ толпѣ этихъ своихъ грезъ, призрака недосягаемой на свѣтѣ истины, и притомъ своей , оригинальной истины… Въ общемъ, фигура г. Достоевскаго на каѳедрѣ производитъ впечатлѣнiе какого-то средневѣковаго, вдохновеннаго аскета-проповѣдника, непремѣнно фанатика, въ родѣ типичнаго Петра Пустынника. Въ немъ чуется та же беззавѣтная вѣра въ себя, въ свою миссiю и тотъ же оттѣнокъ фанатизма, готоваго за свою идею пойти на костеръ, а при случаѣ посадить на него и противника, даже если онъ родной братъ» ⁴¹ .

На те сорок пять минут, что длилось чтение, Достоевский перестал быть Достоевским — Федором Михайловичем, литератором, отставным штабс-капитаном, любящим супругом и заботливым отцом, старым, больным человеком, с непростым характером и сложившимися привычками. Перестал существовать. «Как труп в пустыне». В теле его обитал пророческий дух. «Угль, пылающий огнем». «Бога глас».

И. С. Аксаков через пару месяцев, когда выйдет «Дневник Писателя» с текстом речи, напишет Достоевскому, вспоминая тот день: «Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронзила туман голов и сердец…» (цит. по: [Волгин, 2019: 673]). Это не просто метафора. Молния была на самом деле . Ее все видели. Не глазами, а духовными очами. Она стала той живой материей подлинной жизни, которая объединила пророка, его слово и его слушателей (каждого и всех) и образовала их совместное со-бытие.

Событием Пушкинских дней в Москве стало явление 8 июня 1880 г. пророка. Явление и признание. Признание пророка в своем отечестве . Вопреки библейской истине!

Со-бытие с пророком . Совместное с пророком приобщение к Истине.

Пушкинские дни 1880 г. были особенными в истории русской культуры. По определению С. О. Шмидта, «ни прежде, ни позднее не было в дореволюционные годы праздника культуры, вызвавшего столь широкий интерес всей России» [Шмидт: 296]. «“Провинциальные газеты полны известиями о местном чествовании памяти великого поэта и рассуждениями о воспитательно-общественном значении Пушкина как писателя42. То, что говорилось по поводу пушкинского праздника в столичных газетах, что говорится теперь в провинциальных газетах, как нельзя более доказывает всероссийское участие в этом истинно народном праздновании…”» [Левитт: 77].

Обозреватель «Новороссийского Телеграфа» не без иронии писал:

«Пушкинскій праздникъ или вѣрнѣе не самый праздникъ, а толки о немъ рѣшительно начинаютъ надоѣдать. До самаго послѣдняго времени нельзя было взять въ руки газеты или приняться за чтенiе журнала чтобы не встрѣтиться съ соображенiями по поводу Пушкинскаго праздника. Одни восторгаются, другiе — издѣваются, третьи — грустятъ, но всѣ рѣшительно, всѣ восторгаются, издѣваются и грустятъ исключительно по поводу этого московскаго все-литературнаго торжества, которое чуть чуть было окончательно не смутило нашу такъ называемую интеллигенцiю» ⁴³ .

Действительно, освещение Пушкинских торжеств стало подлинным феноменом русской журналистики 1880 г. В 1885 г. библиограф В. И. Межов издал (в Петербурге) отдельной книгой библиографический указатель «Открытие памятника А. С. Пушкину в Москве в 1880 г.: сочинения и статьи, написанные по поводу этого торжества» объемом в 75 страниц! Он содержит более тысячи записей.

«Двадцать две газеты и журнала, внесенные в официальный список делегаций, — это лишь малая часть от общего числа журналистов, присутствовавших на торжествах, — пишет исследователь данной темы Маркус Ч. Левитт. — Многие издания командировали по нескольку делегатов-репортеров, из которых часть посылали материалы более чем в одну газету или журнал; а некоторые члены других делегаций, не будучи профессиональными журналистами, приняли тем не менее на себя и роль корреспондентов. В специальной библиографии Межова, посвященной торжествам, приведены названия более 110 периодических изданий, среди которых все крупные газеты и журналы Москвы и Петербурга; губернские, краевые и ведомственные органы; местные и другие независимые газеты (некоторые из них послали делегатов или имели своих представителей в Москве); церковные газеты и журналы; специализированные газеты для учителей, крестьян, сельских хозяев, врачей, художников и актеров; издания для семьи; иллюстрированные и сатирические газеты; университетские, философские, филологические, юридические и политические журналы; ежедневные, еженедельные, ежемесячные и ежеквартальные и др.» [Левитт: 77].

В этом колоссальном информационном потоке внушительную часть, сопоставимую только с репортажами о непосредственном открытии памятника Пушкину на Тверском бульваре, составляют отклики на речь Достоевского. Ее содержание тезисно было передано в тот же день Международным телеграфным агентством, а потом в изложении репортеров (часто с включением объемных цитат) разошлось по страницам российской периодики.

Как метко написал И. Л. Волгин, «ни одно произведение Достоевского при жизни автора не вызывало такого количества откликов: “очерк” объемом около одного печатного листа породил лавину комментариев, оценок, возражений и опровержений — лавину, которая на протяжении нескольких месяцев буквально захлестывала русскую прессу» [Волгин, 2010: 277].

Текст речи, как известно, впервые появился 13 июня на страницах «Московских Ведомостей» — одного из самых авторитетных и читаемых печатных органов не только Москвы, но и всей России, с тиражом почти в 10 тысяч экземпляров. А после этого в течение месяца перепечатан в десяти (!) изданиях:

— 14 июня в «Современных Известиях» (Москва, № 162) и «Русской Газете» (Москва, № 73);

— 15 июня в «Новом Времени» (СПб., № 1542);

— 17 и 18 июня в газете «Харьков» (Харьков, №№ 631, 632);

— 18 июня в «Орловском Вестнике» (Орел, № 61);

— 20 июня в «Ведомостях Одесского Градоначальства» (Одесса, № 136);

— 22 и 29 июня в еженедельном приложении к газете «Современность» «Семейное Чтение» (№№ 23, 24);

— 22 и 25 июня в «Смоленском Вестнике» (Смоленск, №№ 66, 67);

— 22 и 26 июня в театральной газете «Суфлёр» (СПб., №№ 46, 47);

• —    1 июля в иллюстрированном журнале для семейного чтения, юношества и детей «Семейные Вечера» (СПб., № 6, июнь);

• —    6 и 8 июля в газете «Дон» (Воронеж, №№ 74, 76).

Кроме того, в конце года текст речи был опубликован в сборнике «Венок на памятник Пушкину» (М., 1880. С. 243–258).

Одновременно в изложении и откликах речь нашла свое отражение на страницах десятков газет и журналов.

12 августа Пушкинская речь (или точнее очерк «Пушкин») вышла в составе единственного за 1880 г. специального выпуска «Дневника Писателя». 4000 экземпляров были распроданы за полмесяца и 2 сентября был напечатан второй дополнительный тираж. Кроме Санкт-Петербурга и Москвы, «Дневник Писателя» будет разослан в книжные магазины Казани, Киева, Одессы, Харькова, Воронежа, Тулы, Тамбова, Тифлиса, Чернигова, Варшавы, Томска, Нежина.

Публикация в «Дневнике Писателя» вызвала новый всплеск откликов. Поле полемики сместилось в сторону литературно-журнальной периодики, но и газетчики не оставили своим вниманием новое издание речи.

Всего в течение года появилось 95 публикаций, посвященных выступлению Достоевского в Москве и его «Пушкинской речи»! Такого никогда не было. И если пристальное внимание к масштабному общественно-культурному событию с участием членов царской семьи, правительственных чиновников, высшего духовенства и выдающихся деятелей отечественной культуры вполне вписывается в обычную информационную практику, то столь жгучий интерес к речи на литературную тему, произнесенную современным писателем, безусловно, является из ряда вон выходящим.

«Пушкинская речь» Достоевского сама по себе — как общественно-культурное событие и литературно-публицистическое сочинение — стала важнейшим информационным событием 1880 г. Вне зависимости от того, как приняли слова Достоевского его адепты и оппоненты, они прочно вошли в сознание русской читающей публики как исключительные, вдохновенные, жгущие — пророческие . Последовавшая вскоре смерть Достоевского придала им статус «духовного завещания».

Примечания

^* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-012-90018 («Неизвестные и малоизвестные источники биографии Ф. М. Достоевского в собрании Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля»).

• ¹    Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1988. Т. 30 1 . С. 184. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома — нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

• ²    Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину // Русский Архив. СПб., 1891. Т. 5. С. 96.

• ³    Телеграммы Международного агентства // Молва. СПб., 1880. № 158. 10 июня.

• ⁴    Петербург. 11 июня // Страна. СПб., 1880. 12 июня.

• ⁵    Внутренние известия (О Пушкинской речи Ф. М. Достоевского) // Киевлянин. Киев, 1880. № 132. 13 июня.

• ⁶    Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание Общества любителей словесности // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.

• ⁷    Передовая статья. Москва. 17 июня // Русский Курьер. Москва, 1880. № 163. 18 июня.

• ⁸    Содержание речей Достоевского и Аксакова о Пушкине // Рижский Вестник. Рига, 1880. № 135. 16 июня.

• ⁹    Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину. С. 97.

• ¹⁰    Современник так отозвался об этом в своем дневнике: «Знаменитый апотеоз вышел еще более смешным и странным, чем в первый раз. Появление на сцену русских писателей, актеров, актрис и директора частной гимназии третьего дня еще можно было, пожалуй, объяснить увлечением, восторгом и другими подобными чувствами, возбуждаемыми под влиянием данной минуты или известного, скоропреходящего настроения. Но повторение литературного и артистического Олимпа за бюстом Пушкина, с венками, глупым глазением на публику под блеском электрического освещения, уже теряло свой характер первобытной непосредственности и являлось простым ломаньем комедии по заказу. Прохождение по сцене с венками в руках писателей и артистов, складывание венков к подножию бюста, до известной степени извинительное в первый раз, во второй уже напоминало казенные реверансы институток перед важною особою, присутствующею на экзамене, или фиктивные коленопреклонения мальчиков в католических церквах, когда они пробегают мимо алтаря. Появление в апотеозе разных Максимовых, Потехиных, Мельниковых, Каменских еще, пожалуй, можно объяснить их самодовольством и самомнением; но я не понимаю,

как Достоевский, умный, как кажется, человек, мог согласиться на личное участие в этой глупой комедии апотеоза и принять на себя такую странную в ней роль! Уж лучше бы он и во второй раз предоставил Тургеневу дешевую честь увенчания фиктивного Пушкина на фиктивном апотеозе русской литературы, которая сама показалась мне какою-то фикциею в этот вечер» [Веневитинов: 507].

• ¹¹    Достоевский, со ссылкой на Поливанова, Юрьева и Аксакова, интерпретирует здесь приобретение московской публикой билетов на оба заседания Общества любителей российской словесности в свою пользу, но, скорее всего, такой интерес был вызван именно ожиданием интеллектуальной дуэли Тургенева и Достоевского.

• ¹²    Пушкинская неделя в Москве // Молва. СПб., 1880. № 160. 12 июня.

• ¹³    Телеграммы «Петербургской Газеты». И. Баталин. Пушкинский праздник в Москве // Петербургская Газета. СПБ., 1800. № 111. 8 июня.

• ¹⁴    См., например, «протургеневский» отчет о литературном вечере 6 июня в газете «Страна»: «Читали: гг. Тургеневъ, Писемскiй, Островскiй, Анненковъ и Потѣхинъ. Всѣмъ имъ, конечно, аплодировали, всѣхъ благодарили, но И. С. Тургеневу достались опять исключительныя овацiи. Онъ прочелъ въ первый разъ “Опять на родинѣ”, послѣ чего его вызывали разъ десять, и какъ онъ ни отговаривался отъ повторенiя, но вынужденъ былъ уступить настоятельнымъ требованiямъ и прочелъ другое стихотворенiе Пушкина: “Послѣдняя тучка разсѣянной бури”» (ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 15–15 об.). Или ремарку в той же газете в отчете о втором литературном вечере, 8 июня: «И. С. Тургеневу на этомъ вечерѣ опять были сдѣланы шумныя овацiи и поднесенъ такой же вѣнокъ, какой утромъ получилъ Ѳ. М. Достоевскiй» (ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 25).

• ¹⁵    Музыкально-литературный вечер 6-го июня // Санкт-Петербургские Ведомости. СПб., 1880. № 159. 11 июня.

• ¹⁶    ОРФ ГЛМ. Ф. 81. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 53–53 об. Для сравнения — о чтении А. Ф. Писемского сказано: «Чтенiе очень слабое, которое никто почти не слышалъ, но успѣхъ самаго уважаемаго нашего беллетриста очень большой. Рукоплесканiя и вызовы» (Л. 52 об.). Об А. Н. Островском: «Ничего почти не слышно. Рукоплесканiя и вызовы продолжительные» (Л. 52 об.). О П. В. Анненкове: «…голосомъ, котораго уже никто не могъ разслышать, прочиталъ “Анчаръ” Пушкина» (Л. 53 об.). Про А. А. Потехина: «Нѣсколько громче про-челъ сцену изъ “Полтавы”» (Л. 53 об.). «Д. В. Григоровичъ прочелъ “Кирджали” Пушкина. Хорошее чтенiе, но которое тоже дальше пятаго ряда не было слышно» (Л. 53 об.).

• ¹⁷    Москва. Пушкинский праздник. 5–8 июня // Страна. СПб., 1880. № 48. 19 июня.

• ¹⁸    Письмо И. С. Аксакова о Московских праздниках по поводу открытия памятника Пушкину. С. 95.

• ¹⁹    Празднество Пушкину в Москве (7-го и 8-го июня) // Современность. СПб., 1880. № 99. 11 июня.

• ²⁰    2-е заседание в Обществе любителей российской словесности // Современные Известия. СПб., 1880. № 158. 10 июня.

• ²¹    Хроника. Пушкинский праздник // Петербургский листок. СПб., 1880. № 110. 11 июня.

• ²²    Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня. Частично опубликовано в комментариях к письму Ф. М. Достоевского А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. ( Д30 ; 30 1 : 356).

• ²³    Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание «Общества любителей словесности» // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.

• ²⁴    Содержание речей Достоевского и Аксакова о Пушкине // Рижский Вестник. Рига, 1880. № 135. 16 июня.

• ²⁵    Москва. Пушкинский праздник. 5–8 июня // Страна. СПб., 1880. № 48.

• ²⁶    Открытие памятника А. С. Пушкину // Историческая библиотека. СПб., 1880. №№ 8 и 9. Август и сентябрь.

• ²⁷    Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня.

• ²⁸    Буква. Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание «Общества любителей словесности» // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня. Частично опубликовано в комментариях к письму Ф. М. Достоевского А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 г. в Полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в 30 т. ( Д30 ; 30 1 : 356).

• ²⁹    Передовая статья. Москва. 17 июня // Русский Курьер. М., 1880. № 163. 18 июня.

• ³⁰    Хрущев И. Впечатления одного из депутатов на открытии памятника Пушкину // Берег. СПб., 1880. № 107. 10 июля.

• ³¹    Пыпин А. Н., Стасюлевич М. М. С Пушкинского праздника. 5–8 июня // Вестник Европы. СПб., 1880. Т. 84. C. XXXI.

• ³²    Петербург. 11 июня // Страна. СПб., 1880. № 46. 12 июня.

• ³³    Там же.

• ³⁴    Там же.

• ³⁵    Там же.

• ³⁶    Там же.

• ³⁷    Заметим, что автор статьи в «Стране» не был на заседании Общества любителей российской словесности 8 июня 1880 г. и судил обо всем по газетным отчетам и, возможно, по каким-то рассказам очевидцев.

• ³⁸    Список участников опубликован в книге «Венок на памятник Пушкину» (М., 1880. С. 165–169).

• ³⁹    И. А. Гончаров, А. А. Фет, М. Е. Салтыков-Щедрин не смогли приехать в Москву по состоянию здоровья. М. Н. Катков не присутствовал по причине конфликта с руководителями Общества любителей российской словесности, в большинстве своем осуждавшими консервативную позицию газеты Каткова «Московские Ведомости».

• ⁴⁰    Пушкинская неделя в Москве. Второе заседание Общества любителей словесности // Молва. СПб., 1880. № 162. 14 июня.

• ⁴¹    Михневич В. Пушкинский праздник // Новости. СПб., 1880. № 154. 13 июня.

• ⁴²    Об этом сообщала газета «Молва» 11 июня (№ 159).

• ⁴³    Z. Журнальные заметки // Новороссийский Телеграф. Одесса, 1880. № 1652. 13 августа.