Региональные версии советского нарратива: к проблеме издания архивных материалов

В истории советской историографии поздней древности и раннего Средневековья особое место занимает сюжет, связанный с пермским историком В. Т. Сиротенко (1915–2006), бесспорный вклад которого заключается в том, что он последовательно критиковал тезис о союзе между вторгавшимися на территорию слабеющей Римской империи варварами и низами местного населения. Сиротенко работал в нескольких вузах на территории СССР и России: в Перми, в Днепропетровске, а в конце жизни в Арзамасе, - и считал себя самым яростным противником концепта «революции рабов»; его взглядам и судьбе посвящены уже две монографии [ Венгер , 2021; Волошин , 2016]. Разобраться в том, как выстраивались эти взгляды, попытаться прийти через анализ самовосприятия ученого и его восприятия другими к объективному положению дел в науке помогают в том числе архивные источники.

Переписка между известным свердловским медиевистом М. Я. Сюзюмовым (1893–1982) и В. Т. Сиротенко составляет 25 писем (включая короткие поздравления). Велась она в 1966–1982 гг. и была опубликована в 2021 г. дважды – в монографии А. Венгера и в журнальной публикации, подготовленной К. Р. Капсалыковой. Публикации подготовлены независимо друг от друга, в обоих случаях авторы проделали большую работу и предоставили читателям богатую информацию в комментариях (причем в каждом комментарии содержится в том числе такая полезная информация, которой нет в другом), но при этом в обоих случаях есть ряд просчетов, которые и вызвали к жизни мои замечания. Они же, в свою очередь, приведут нас и к некоторым более общим выводам, касающимся состояния советской науки в ее поздний период. Переписка начинается с обсуждения содержания докторской диссертации, над которой работал Сиротенко и в защите ко-

торой Сюзюмов принимал самое активное участие, а в поздние годы в ней увеличивается уже личное содержание: поздравления с праздниками, пожелания здоровья родным.

Прежде всего нужно сказать о технической стороне дела: если читатель сравнит два издания переписки, то обнаружит, что тексты писем совпадают не дословно – и речь в данном случае не идет о том, что издатели по-разному технически оформляют сокращения слов или передают курсивом текст, в оригинале выделенный прописными буквами [ Капсалыкова , 2021, c. 32-15]² (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 10) – при использовании печатной машинки курсив сделать практически невозможно, и то, что А. Венгер оставил набор прописными буквами, а К. Р. Капсалыкова перевела это в курсив, можно считать двумя равнодопустимыми решениями. Но дело в том, что и за пределами этих деталей можно увидеть десятки несовпадений в двух изданиях писем. Особенное недоумение может вызвать сопоставление расхождений при публикации машинописных копий: казалось бы, какие здесь могут быть разночтения? Только обращение к оригиналам может прояснить дело, вскрывая несколько разные принципы публикации у А. Венгера и К. Р. Капсалыковой.

Впрочем, иногда дело не в принципах, а в обычных ошибках или опечатках самих издателей. Например, после фразы «Согласен с Вами – германизм еще не сокрушен» А. Венгер начинает новый абзац [ Венгер , 2021, с. 104], потому что в оригинальном письме после этого предложения Сиротенко оставил пробел до конца строки (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 10). Но поскольку следующее предложение начато не с красной строки, зато с длинного слова «Свидетельство», то пробел вновь объясняется особенностями набора текста на печатной машинке: корреспондент не был уверен в том, что уместит значительную часть большого слова в оставшемся пространстве, и предпочел напечатать его ниже целиком. Ту же ошибку допускает и К. Р. Капсалыкова в своей публикации, правда, «отрывая» последнее предложение уже от конца того же абзаца (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 11). Кроме того, во фразе «докторская Ременникова (ученик Бокщанина)» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 10) она выпускает уточнение в скобках – и это, очевидно, тоже обычный недосмотр. Точно так же при публикации другого письма Сиротенко А. Венгер во фразе «отплатить им ею за их доброту» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 12 об.) заменил «доброту» на «работу» [ Венгер , 2021, с. 103], в другом письме «отделаться от этих перебежчиков» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 4) заменил на «отделиться» [ Венгер , 2021, с. 89], а в третьем вместо «уверениями» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 5) передал «утверждениями» [ Венгер , 2021, с. 94]. Самый заметный (явно технического происхождения) недосмотр со стороны А. Венгера: он поместил абзац, завершающий письмо от 11 декабря 1966 г. (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 4 об.) в конце предшествующего письма от 30 октября 1966 г. [ Венгер , 2021, с. 88].

Отдельной строкой можно выделить сознательную неточность в передаче оригинала: прежде всего, когда Р. Е. Капсалыкова корректирует опечатки самих корреспондентов, правда, не оговаривая этого. Например, «Дмитриева» у Сюзюмова она исправляет на явно имевшегося в виду А. Д. Дмитрева (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 3); похожим образом в публикации дано правильное «Галина Каппесова» (Kappesowa), а Сиротенко напечатал «Копесова» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 12 об.). Наверное, в том, что публикатор не уточняет каждое исправление, есть свой смысл, но аккуратность Р. Е. Капсалыковой может быть неожиданно нарушена: при публикации последнего упомянутого письма (от 29 сентября 1970 г.) она довольно часто теряет одно-два слова. Например, вместо «Низкий поклон и привет мой ей» (Там же. Л. 13) остается «Низкий поклон мой ей» [ Капсалыкова , 2021, с. 32-15], при публикации письма Сиро-тенко от 10 июня 1967 г. потеряно полтора предложения (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 19) [ Капсалыкова , 2021, с. 32-10], в другом письме Сюзюмова вместо «поселения пограничных воинов» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 1) напечатано «укрепления пограничных городов» [ Капсалыкова , 2021, с. 32-7] (Венгер, видимо, совершил опечатку: «поселение» [ Венгер , 2021, с. 84]). Подобным же образом неаккуратно (с большим количеством мелких погрешностей) передано у А. Венгера письмо Сиротенко от 15 января 1967 г.: например, вместо «я всё ужасаюсь Вашему стилю» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 5) получилось «я в ужасе Вашему стилю» [ Венгер , 2021, с. 94].

Теперь, чтобы разобраться в различиях, вызванных подходами к публикации, обратимся к ряду примеров. Вот как выглядит фраза у Сиротенко: «Жизнь уже преподнесла Вам столько не только научной славы и последователей, ххх и так закалила Вас, что новые удары Вас только будируют к новым изысканиям в науке….» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 10). Я постарался передать эту фразу максимально близко к оригиналу: тремя иксами Сиротенко «запечатал» поверх сначала написанное им слово «что» (оно тем не менее отчетливо проступает), а закончил фразу четырьмя точками. А. Венгер сохранил эти четыре точки, но удалил три икса и запятую, которая была перед ними, никак это не оговаривая [Венгер, 2021, с. 104] – вполне рациональный ход, поскольку запятая теряет смысл без последующего местоимения: судя по всему, Сиротенко забыл сначала о словах «и так закалила Вас», начав печатать последнюю часть фразы («что новые удары…»), а затем исправился – «запечатать» поверх и запятую «иксом» он не мог, потому что тогда этот знак слился бы с предшествующим словом («последователей»). Р. Е. Капсалыкова поступила более смело. Она привела многоточие к норме (в три точки), удалила три «икса», зато сохранила запятую и попыталась сделать фразу более понятной: между «преподнесла Вам столько» и «не только научной славы» поставила двоеточие [Капсалыкова, 2021, с. 32-15]. Вероятно, издательницу писем смутила здесь неблагозвучная стыковка «столько не только», и она разорвала ее с помощью самостоятельно внесенного знака (на который нет в оригинале никакого намека). Формально такая фраза выглядит более грамотно построенной, но, во-первых, она все равно не становится лучше стилистически, а во-вторых, на мой взгляд, получилось не вполне то, что хотел сообщить сам автор. Видимо, подобное же желание Р. Е. Капсалыковой прояснить текст проявилось и в публикации письма, в котором Сиротенко пишет про выход из печати «Эпистолографии» В. А. Сметанина [Сметанин, 1970]. Если А. Венгер передает дословно: «поиск литературы затруднен тем, что ссылки написаны от руки […], но и этот недостаток компенсируется уверенностью в правильности ссылки» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 12) [Венгер, 2021, с. 102], то Р. Е. Капсалыкова – на мой взгляд, совершенно напрасно – исправляет конец фразы: «и этот недостаток компенсируется уверенностью и правильностью ссылки» [Капсалыкова, 2021, с. 32-14].

Казалось бы, на основе приведенных примеров можно было бы сделать вывод, что А. Венгер всегда склонен более буквально передавать оригинал, а Р. Е. Капсалыкова стремится к его «нормализации», но и это не вполне так: Сиротенко писал «Еревань», что уже тогда давно не было литературной нормой, но сохранялось в просторечном обороте (вспомним песню Высоцкого «Диалог у телевизора», написанную в 1972–1973 гг.), и на этот раз Р. Е. Капсалыкова оставляет специфическое написание, в то время как А. Венгер убирает эту характерную деталь [ Венгер , 2021, с. 105]. Поэтому приходится признать, что при всех различиях в подходах обоих издателей роднит то, что они иногда нарушают собственные принципы.

Это хорошо видно на примере едва ли не самого важного письма в переписке – первого, написанного Сюзюмовым 30 октября 1966 г., в котором тот дал Сиротенко одну из важных идей диссертации: о том, что начальным истоком сталинской «революции рабов» были идеи Н. Д. Фюстель де Куланжа. Следует признать, что тут есть объективные сложности: письмо длинное, с исправлениями и вставками, впечатанными над строками, а поскольку сохранилась только копия, то на первом листе «копирка» поехала, и часть текста оказалась наложена друг на друга, а часть – утрачена. Здесь Сюзюмов не использовал красную строку, ставил то два, то три восклицательных – все, что вполне допустимо в частном письме, неизбежно требует правки при публикации, в том числе потому, что в этом эмоционально написанном письме не всегда согласованы предложения или подробно раскрыта мысль – Сюзюмов не без оснований полагал, что адресат поймет его и так. Публикаторы несколько раз оказались жертвами этих сложностей: так, А. Венгер во фразе «в римском законодательстве того времени сколько угодно положений против притеснений со стороны знати, против патроциниев» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 1) решил исправить последнее слово на «патрициев» [ Венгер , 2021, с. 84]. С другой стороны, Р. Е. Капсалыкова в словах «в то же время Вы невольно связываете с внутренними проблемами империи – окажетесь под ударами со всех сторон!» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 2) не решилась, в отличие от своего обычного подхода, поставить очевидно напрашивающееся «связываетесь».

В следующем письме Сюзюмова от 11 декабря 1966 г. – почти столь же важном, поскольку тут он в одиннадцати тезисах излагает то, как он понял суть докторской диссертации Сиротенко, – мы тоже встречаемся с рассогласованием в предложении и невозможностью бук- вального воспроизведения оригинала. Оригинал: «Облегчило проникновение варваров внутрь Империи содействовали хозяйственное использование германских военнопленных в качестве рабов и поселенцев, но в особенности стремлением варваров…» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 160. Л. 4). А. Венгер передал это так: «Облегчению проникновения варваров внутрь Империи содействовали хозяйственное использование германских военнопленных в качестве рабов и поселенцев, но в особенности стремление варваров…» [Венгер, 2021, с. 89]. Р. Е. Капсалыкова: «Облегчило проникновение варваров внутрь Империи хозяйственное использование германских военнопленных в качестве рабов и поселенцев, но в особенности, стремлением варваров…» [Капсалыкова, 2021, с. 32-8]. В последнем случае, как можно увидеть, издатель не помог читателю понять мысль Сюзюмова, а, скорее, запутал его.

Конечно, все эти моменты обретают свою актуальность только в том случае, если публикуемый источник обладает научной ценностью³, и здесь принципиально определить, что дает истории науки вышеупомянутая переписка. Соответственно, если переходить к содержательной стороне вопроса, то мне уже приходилось писать развернутую рецензию на монографию А. Венгера [ Крих , 2022], и поэтому я позволю себе не возвращаться к ее оценке. В своей монографии А. Венгер использовал материалы переписки наряду с данными воспоминаний, и это во многом позволило ему показать личность героя своей книги в ее разнообразных проявлениях. Пожалуй, в наименьшей мере переписка была использована для комментария к научной концепции В. Т. Сиротенко, а главное – к тому, как и в каких обстоятельствах эта концепция вызревала. А выяснение этого позволяет увидеть не только идеи отдельного исследователя, но и открыть специфику действия провинциальных версий советской историографии.

То же самое замечание, при некоторых оговорках, следует адресовать и публикации К. Р. Капсалыковой. Очевидно, что в статье, подавляющую часть которой составляет издание архивных материалов, автор предпочтет сосредоточиться на комментариях отдельных деталей жизни и быта (например, идентифицировать все персоналии, упоминаемые в переписке – со свердловскими лучше справилась К. Р. Капсалыкова, с днепропетровскими – А. Венгер), а не на вопросах исторической теории, но все-таки те пояснения, которые К. Р. Капсалыкова дает в последних случаях, сложно признать не то что достаточными, а хотя бы бесспорными. И дело тут вовсе не в том, что она не излагает основные научные взгляды Сиротенко или Сюзюмова – этому как раз посвящено несколько подробных абзацев. Проблема в том, как это сделано.

Во-первых, она героизирует того, кого считает главным корреспондентом в издаваемой переписке: «С тем же спокойным мужеством, с которым он прошел фронтовые дороги Великой Отечественной войны, майор В. Т. Сиротенко вступил в борьбу с историософской химерой – германизмом» [ Капсалыкова , 2021, с. 32-2]. Далее указывается на то, что «по охвату источников и доскональному знанию историографического материала работа Сиротенко до сих пор остается непревзойденной» [ Капсалыкова , 2021, с. 32-2] – утверждение столь же смелое, сколь и неверифицируемое, хотя Э. А. Томпсону (1914–1994), возможно, было бы обидно такое прочитать. Неблагоприятные детали для биографии главного героя затушевываются: например, не говорится о том, что на защите им докторской диссертации ни один из оппонентов не был специалистом по взаимоотношениям Рима с варварами. Справедливо указано, что Сиротенко после защиты докторской в основном выпускал работы, являющиеся отдельными ее частями, но в другом месте сказано, что у него были разнообразные научные интересы.

Изложение ряда фактов выглядит односторонним и предвзятым: исследовательница, говоря от себя, описывает историографическую ситуацию в советской науке 1960–1970-х гг. так, как ее мог видеть В. Т. Сиротенко, который полагал, что в ней сохранилось унаследованное от зарубежной историографии преувеличение роли германцев в процессах перехода к феодализму на территории Западной Европы. Вот как обрисовано это положение дел у Р. Е. Капсалыковой: «В 1960-е гг. раннесоветская болезнь роста, “покровщина”, дала рецидив. Однако научная сессия “Итоги и задачи изучения генезиса феодализма в Западной Европе”, которая проходила в 1966 году в Институте истории АН СССР, продемонстрировала беспомощность германизма» [Капсалыкова, 2021, с. 32-6]. Далее сообщается, что М. Я. Сюзюмов, В. Т. Сиротенко и А. П. Каждан выступали убедительно, а их оппоненты – маловразумительно (употреблено именно это слово. – С. К.), и среди оппонентов названы такие фигуры, как А. И. Неусыхин, А. Д. Люблинская, Е. В. Гутнова. Примечательно, что неясна источниковая база этого коммен- тария: единственная ссылка, которая сопровождает вышеприведенный пассаж, дана на автореферат докторской диссертации самого В. Т. Сиротенко, в котором, правда, нам не удалось найти упоминаний ни о «покровщине», ни о научной сессии 1966 г., что, в общем, не удивительно: написать подобное в автореферате было бы слишком большим риском для соискателя ученой степени [Сиротенко, 1969]. Получается, что Р. Е. Капсалыкова сама определила выступления оппонентов Сиротенко как маловразумительные. Нет сомнения, у нее есть полное право считать Сиротенко более значимым и убедительным ученым, чем те, с кем он дискутировал, но, возможно, читателю научной публикации было бы нелишним узнать, что в отечественной традиции научное влияние, например, Неусыхина и Сиротенко совершенно несопоставимы, и отнюдь не в пользу последнего.

В заключении к публикации Р. Е. Капсалыкова вовсе без ссылок сообщает про Сиротен-ко, что «во время рассмотрения диссертации в ВАКе ему не удалось избежать клейма “буржуазного историка”» [ Капсалыкова , 2021, с. 32-26]. Между тем для поздней советской историографии использование таких выражений во внутренней дискуссии – редкость, и поэтому такие утверждения лучше хорошо обосновывать.

В принципе, увлечение личностью своего героя не самое страшное прегрешение историографа, и трудно здесь найти того, кто имел бы право бросить в коллегу первый камень, но в данном случае на его фоне вырисовывается второе, более существенное, отличие в видении советской науки между А. Венгером и Р. Е. Капсалыковой. Первый в своем исследовании жизненного пути Сиротенко однозначно исходит из того, что термины, в которых советская историография сама себя описывала, следует использовать с осторожностью и не говорить с современным читателем языком речевых штампов прошлого. Но, читая вводные и заключительные части к публикации писем, сделанной Р. Е. Капсалыковой, можно подумать, что советская эпоха вообще не заканчивалась: «покровщина», «рецидив», «беспомощность» (применительно к чьим-либо взглядам), «клеймо», «историософская химера» – все это типично советская оценочная лексика, используемая так, словно она органично отражает взгляды современной исследовательницы.

Однако каждый имеет право на свою систему воззрений, а в задачи данной статьи совершенно не входит разбор представлений Р. Е. Капсалыковой. Суть в том, что эти воззрения не позволяют ей предложить читателю те комментарии, которые были бы для него наиболее полезны и заставляют вместо этого рисовать довольно противоречивую картину, которая обнажается в заключительных ремарках: Сиротенко «последовательно “сокрушал” базовые стереотипы безраздельно господствовавшей в советской медиевистике “германистской школы”» [ Кап-салыкова , 2021, с. 32-26], при этом оставался марксистом, но заслужил клеймо «буржуазного историка». Почему так произошло и как это все уживалось, читателю не объясняется.

Между тем, на мой взгляд, следовало бы начать с самого элементарного: сообщить читателю, что терминология, которая используется в опубликованной переписке, не являлась консенсусной в советской науке тех времен. Большинство советских медиевистов не принимали Сиротенко всерьез. На экземпляре его докторской диссертации, который хранится в Химках, можно найти большое количество недоуменных помет в томе, посвященном историографии проблемы. На той странице, где он делает свои (вдохновленные Сюзюмовым, как можно было увидеть выше) выводы о концепции Фюстель де Куланжа, утверждая, что тот «сам фактически создал теорию революции “рабов, колонов и всякого рода недовольных”» [ Сиротенко , 1968, c. 84], карандашом приписано «очень сомнительно», «надуманно». Сами себя советские медиевисты «германистами», конечно, не считали.

Более того, у них даже было немного шансов узнать, что с ними борется Сиротенко, поддерживаемый Сюзюмовым. Версии героического противостояния можно противопоставить простое наблюдение: во всей переписке, длившейся более двадцати лет, термин «германисты» использовал только Сиротенко, у Сюзюмова он не встречается. Конечно, можно предположить, что он содержался в каких-то потерянных письмах от Сюзюмова (Сиротенко ведь отвечает ему «Согласен с Вами – германизм не сокрушен» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 10)). Конечно, нельзя утверждать, что Сюзюмов никогда сам не употреблял этот термин применительно к советской науке – уж по крайней мере, о «покровщине» он писал нередко [Поляковская, 2002, с. 19], но тем не менее факт его отсутствия в публикуемой переписке остается, и он хорошо согласуется с теми упреками в чрезмерно радикальном стиле, которые высказывал Сюзюмов к работе Сиротенко, и свидетельствует в пользу того, что сам свердловский византинист стремился к более аккуратным формулировкам в отношении коллег. Но главное, если мы обратимся к публикациям даже не Сюзюмова, а самого Сиротенко, то увидим, что в них он высказывался о советской историографии гораздо более осторожно, чем в частной переписке [Сиро-тенко, 1973, c. 14–15] и, как это показывает монография А. Венгера, в лекционной аудитории. Сиротенко воевал с теми, кого называл «германистами», в основном в устной, а не в печатной форме. Можно ли называть такую тактику «спокойным мужеством», мне судить сложно, но то, что она вполне понятна в тех условиях, кажется очевидным.

Эти наблюдения раскрывают перед нами специфику функционирования советской историографии: во-первых, ее акторы нередко использовали для споров прием «всё плохое одинаково» и поэтому были склонны определять своих оппонентов и воскресшими сторонниками Покровского, и германистами одновременно. Во-вторых, в советской исторической науке – особенно послесталинского времени – существовал большой зазор между тем, что думал историк о своих оппонентах, и тем, что он мог себе позволить высказать в публичном пространстве; зазор этот был не только стилистическим (он есть в любой науке), но и содержательным. Это провоцировало несогласованность невысказанных позиций между собой и наличие большого количества информации для «посвященных», что порождало и третью особенность, а именно возможность появления региональных версий общего историографического нарратива, существование и дальнейшая судьба которых является пока малоизученной темой.

Сам оригинальный, но заметно отдаленный от московско-ленинградского сообщества медиевистов ученый, Сюзюмов, консультируя Сиротенко по вопросам докторской, способствовал рождению такой региональной версии советского нарратива. То, что она получилась несколько агрессивной по отношению к мейнстримной, – неудивительно, ведь региональные версии часто строят свою идентичность на противопоставлении «ядерной» традиции. Стараясь помочь Сиротенко высказать сильные, достойные докторской диссертации идеи, Сюзюмов пытался соблюсти баланс между оригинальностью и приемлемостью как этих идей, так и формы их подачи. Добиться этого не удалось, что сказалось в итоге на репутации обоих историков.

И еще одно наблюдение. Сейчас при публикации архивных документов стало чуть ли не каноном выносить в заглавие какую-либо цитату из публикуемого источника – это прием, который рассчитан и на эффект привлечения (если цитата будет интересной), и на то, чтобы подчеркнуть характер публикации: знакомство с «голосами эпохи». Прием при этом скрывает очевидную манипуляцию: как бы предлагая говорить источнику, публикатор в действительности сам подбирает нужные ему слова. Манипулятивность эта возрастает в том случае, если публикуется не единичный документ или письма одного корреспондента, а переписка, потому как в этом случае представлены два «голоса». Р. Е. Капсалыкова вынесла в заглавие своей публикации слова В. Т. Сиротенко: «Германистам нужно дать битву» (ГАСО. Ф. Р-802. Оп. 1. Д. 250. Л. 14 об.), - но, если попробовать учесть еще и «голос» М. Я. Сюзюмова, то можно было бы предложить и другое заглавие, например: «Ведь меня поднимут на смех все мои коллеги и я стану посмешищем» (Там же. Д. 160. Л. 5).