Репрезентация утопического мировоззрения в повести Л. Улицкой "Сонечка"

Н Лейдерман и М. Липовецкий относят прозу Л. Улицкой к направлению неосентиментализма, сформировавшемуся в русской литературе в 80-х . годах ХХ века. Это направление характеризуется, по их мнению, синтезом натурализма и сентиментализма, романтического поиска и гипертрофированной телесности, даже эротизма – «точнее было бы сказать, что новый сентиментализм ищет язык, в котором телесные функции приобрели бы новое духовное значение» [Липовецкий, Лейдерман, 2003, с. 333]. Новый сентиментализм, по М. Липо-вецкому и Н. Лейдерману, также характеризуется интересом к культурным архетипам, наполненным «высоким духовным смыслом», он обращается «к романтическому мифу как к онтологической реальности». Телесность нового сентиментализма противопоставляется потерявшему свое значение логосу, рацио.

Некоторые исследователи относят творчество автора и к литературе постмодернизма (О. Дарк, Т. Казарина («Тайная религия праздника»), Е. Икшина). Тексты Л. Улицкой рассматривают и в гендерном аспекте (Е.Г. Кошкарова). Литературой мейнстирима прозу писательницы считают Д. Шаманский и Л. Данилкин, откровенной беллетристикой – О. Крыжовицкая, Н. Иванова.

Наибольшее количество исследований выполнено в мифопоэтическом ключе. Н. Егорова анализирует своеобразие проблематики и поэтики произведений Л. Улицкой 1980–2000-х годов, также внимание исследовательницы привлекает интермедиальность, связь с другими видами искусств: живописью и музыкой.

О. Побивайло осмысляет функции космогонического, семейного, близнечного мифов в прозе Улицкой, анализирует способы типологизации героев, творение автором собственного мифа, основанного на рецепции русской классической литературы и античной традиции. В диссертации Т. Скоковой содержится анализ литературных связей творчества Л. Улицкой и А.П. Чехова, сопоставление репрезентаций проблемы «маленького человека», ситуации прозрения в прозе двух авторов, анализ творчества в контексте мифопоэтики и потмодернистской эстетики (М. Горелик «Прощание с ортодоксией»).

Достаточно обширен корпус работ, посвященных осмыслению семейной темы в прозе Л. Улицкой. В исследовании Э.В. Лариевой «Концепция семейственности и средства ее художественного воплощения в прозе Л. Улицкой» впервые осуществлено системное изучение произведений автора в контексте семейной проблематики. Ученый также обращается к мифопоэтическому подходу к изучению творчества писательницы, анализирует мифологические, библейские истоки образности. Помимо прочего, Э.В. Лариева размышляет над проблемой жанрового своеобразия текстов.

В нашей статье будут рассмотрены проявления утопического сознания в повести Л. Улицкой «Сонечка». Одним из знаковых исследований утопии стала монография Н.В. Ковтун «Русская литературная утопия второй половины ХХ века» [Ковтун, 2005]. В работе автор акцентирует внимание на границе между утопией как метажанром и утопическим мировоззрением. Черты утопического мировоззрения будут в фокусе внимания в данной статье.

В диссертационном исследовании С.В. Безотчетниковой «Русская литературная антиутопия, пределы XX–XXI веков: динамика развития, векторы модификации, типология» выделена совокупность черт, квалифицированная как утопическая парадигма, «включающая такие системные уровни: 1) совокупность ак-циональных и аксиологических установок (знания, ценности, убеждения), связанных с проявлениями утопического художественного сознания и мышления; 2) систему мифоутопических сюжетных архетипов, утопической топики, структурных элементов утопии, выступающих в качестве средств выражения утопического модуса в художественной литературе, наиболее ярко эксплицируемых в жанрах утопии и антиутопии» [Безотчетникова, 2008, с. 15].

Основной характеристикой утопического сознания является ориентация на идеал, иногда она сопряжена с устремленностью в будущее, но далеко не всегда, например в повести «Сонечка», взгляд главной героини направлен в прошлое, причем не в реальное прошлое, а в прошлое метафизическое, воплощенное в культурном феномене классической русской литературы. Е. Черткова в статье «Утопия как тип сознания» пишет: «Трансцендентность утопии более радикальна: это выход за границы не только действительного, но и возможного, каким оно представляется в перспективе логики развития существующего мира. Временные каузальные связи предшествующего с последующим не имеют для нее никакого значения» [Черткова, 1993, с. 72]. Подобным образом выстраивает-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2018. № 3} (³)

ся картина мира Сонечки. Героиня находится в несуществующей реальности, которая для нее всегда более релевантна, причем как в случае с книгами, так и в ситуации семейного быта.

Для социальных утопий-проектов характерно техноцентристское понимание мира, для «Сонечки» – это даже не логоцентризм, а литературоцентризм, актуальность которого является предметом для литературоведческих и культурологических дискуссий (в 2014 году в Красноярске вышел сборник научных статей «Кризис литературоцентризма. Утрата идентичности vs. новые возможности»). Сознание Сонечки, во-первых, ретроспективно, во-вторых, что характерно для утопии, противопоставлено объективной действительности.

«Сонечка» Л. Улицкой аллюзивно связана с «Соней» Т. Толстой. Персонажи встраиваются в традиционную для русской литературы софиологическую парадигму, о чем подробно написано в статье Н.В. Ковтун «Софиологическая парадигма в творчестве Т. Толстой (на материале рассказа “Соня”)» [Ковтун, 2009] и других работах исследователя [Ковтун, 2010]. Обе героини предстают перед читателем через призму Слова. Только Сонечка является читателем, нетворцом (идея творца заложена в образе Роберта Викторовича, эта идея рассмотрена в статье Н.В. Ковтун «Мифология поиска истины в раннем творчестве Л. Улицкой» [Ковтун, 2013]), тогда как Соня Т. Толстой сама является «писателем», созидает, и это возвышает ее. Героиня становится спасительницей, несмотря на то, что в тексте Соню постоянно называют «дурой». Персонажи обоих авторов близки внутренним ощущением «отдавания» себя в дар. Они являются хранительницами духовных ценностей – в начале своей жизни Сонечка – библиотекарь, Соня – музейный работник: «Соня служила каким-то там научным хранителем, что ли; скучная жизнь у этих музейных хранителей, все они старые девы» [Толстая, 2002]. С мотивом сбережения связан мотив девства, которое выступает как «хранение себя», застывшее положение, отчасти препятствующее выполнению естественной женской функции рождения дитя. И несмотря на то, что Сонечке все-таки удается родить, это маркируется как чудо: «матка у Сонечки была так называемая детская, недоразвитая и не способная к деторождению, и никогда больше после Танечки Соня не беременела, о чем горевала и даже плакала» [Улицкая, 2006]. Толстовская Соня лишь любит детей, но остается в рамках платонической виртуальной любви, причем не к реальному человеку, а к Слову.

В обоих произведениях есть мотив бессознательной любви женщины к женщине. У Л. Улицкой – это любовь Тани к Ясе, которая описана в парадигме телесности и эротизма: «Предметом страстной влюбленности стала школьная уборщица, а заодно и одноклассница, восемнадцатилетняя Яся <…> Крупная и размашистая Таня с обожанием смотрела на <…> Ясю и страдала от застенчивости» [Улицкая, 2006], у Т. Толстой – любовь Сони к Аде в образе Николая, причем внутренний Николай Ады тоже начинает проникаться своим маскулинным существованием: «Ада мужественно, угрюмо, одна несла свое эпистолярное бремя. <…> Она уже сама стала немного Николаем <…>. И две женщины на двух кон- цах Ленинграда, одна со злобой, другая с любовью, строчили друг другу письма о том, кого никогда не существовало» [Толстая, 2002]. Вопрос пола разрабатывается в русле создания андрогинного типа, что характерно для русского утопического сознания начала XX века. Это доказывает еще раз, что оба текста аллюзив-но связаны с культурой Серебряного века.

«Эротическое воздержание, рассматриваемое как необходимое условие для уничтожения смерти и достижения бессмертия тела, представляет собой оксюморонную сексуальную практику. Оно не только отвергает естественный закон продолжения рода и прославляет неутоленное эротическое желание, но и отражает радикальное представление о том, что отказ от секса является действующей силой. <…> символисты провозглашали эротическое влечение неотъемлемой частью преображающего воздержания» [Матич, 2008]. Идеи русского модернизма начала века были актуальны для эсхатологической утопии конца мира. Андрогинность и воздержание становились одними из факторов достижения состояния конца мира – неразмножения. Т. Толстая дает указание на возраст Сони – в сорок первом году ей был сорок один год. Соня – дитя эпохи модерна, она не продолжает род, у нее нет телесной женскости, ее женскость сугубо метафизическая, причем заключена она не в продолжении рода, а в духовной близости с мнимым мужчиной. Близость без соития также характерна для утопического сознания, стоит вспомнить идеал Прекрасной Дамы, которая не была объектом сексуального вожделения.

Сонечка Л. Улицкой примерно ровесница Сони у Т. Толстой, она также не обладает женскостью в общепринятом смысле слова: «Нос ее был действительно грушевидно-расплывчатым, а сама Сонечка, долговязая, широкоплечая, с сухими ногами и отсиделым тощим задом, имела лишь одну стать – большую бабью грудь, рано отросшую да как-то не к месту приставленную к худому телу» [Улицкая, 2006]. Грудь, которая предназначенная для вскармливания потомства, становится «никчемным богатством», бедра автор называет «унылой плоскостью сзади», что также свидетельствует о том, что Сонечка даже на физиологическом уровне не совсем женщина. Сонечка как бы не существует в реальном мире, являясь субъектом только в мире собственных иллюзий, она максимально объективирована, такая объективация характерна для постсоветской литературы, унаследовавшей традиции советской. Происходит «расчленение существа героя и его ума – пространства, где происходит переживание», как это описывает О.А. Глушенкова, обращаясь к теме реализации экзистенциала «бытия к смерти» в художественном тексте [Глушенкова, 2018].

Образ Тани, дочери Сонечки, разрушает утопию андрогинности, не относится к миру утопического и Роберт Викторович, муж Сонечки, который чувствует духовное единство с дочерью – у них гипертрофирована почти животная телесность, неиссякаемый эротизм. Сонечкина жизнь не жизнь тела, даже мыслительные процессы ее описаны через нечто, происходящее в душе: «А безмятежная душа Сонечки, закутанная в кокон из тысяч прочитанных томов <…> безмя-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2018. № 3} (³)

тежная душа Сонечки не узнавала своей великой минуты…» [Улицкая, 2006] – так воссоздан внутренний мир Сонечки, в жизни которой все происходило в виртуальных, метафизических пространствах. Она не Творец, не создатель по своей природе – хранитель созданной человеком культуры.

В образе созидателя представлен Роберт Викторович – на протяжении всего произведения он творит. Муж на двадцать лет старше Сонечки, и их союз изначально странен, алогичен. Роберт Викторович описан через призму своих творений, во-первых, он художник: «Из пяти лагерных лет, вспоминал Роберт Викторович, особенно тяжелыми были первые два, потом как-то обмялось – стал писать портреты начальственных жен, <…> выполняя их, обычно развлекал себя каким-нибудь формальным способом, например, писал левой рукой. Попутно он сделал открытие об изменившемся в связи с временной леворукостью цветово-сприятии…» [Улицкая, 2006], «Он построил уборную, и его сосед старик Рагимов качал головой и усмехался: в здешних краях деревянную доску с вырезанным очком считали излишней роскошью и обходились испокон веку тем недальним местом, что называлось “до ветру”» [Улицкая, 2006]. Ироническое описание говорит о том, что и строительство уборной может стать актом искусства, сопряженным с иными творческими усилиями, например, созданием игрушек для дочери: «Роберт Викторович строил ей целые фантастические города из щепок и крашеной бумаги, богатые подходы к тому, что впоследствии назвали бумажной архитектурой» [Улицкая, 2006]. Вероятно, сортир, построенный Робертом Викторовичем, является отсылкой к инсталяции И. Кабакова «Туалет» (1992). Обособленность сортира подчеркивает противопоставленность Роберта Викторовича окружению, обозначает индивидуалистический (в пику советскому коллективистскому) характер его мировоззрения, при котором сопряжение гостиной (места жизни в общем смысле) и уборной, иронически продемонстрированное И. Кабаковым, невозможно.

Пространство текста представляет оппозицию утопического и реального. В рамках утопического пространства живет Сонечка, для нее на самом раннем и на самом позднем этапе жизни пространство настоящего предстает нерелевантным, она стоически и бесстрастно переносит тяготы быта. Символично нахождение ее в подвальном книгохранилище – подземный мир всегда маркируется как место иное, инфернальное, ее перемещения не столь грандиозны, как перемещения членов ее семьи – Тани и Роберта Викторовича. Движение Сонечки скорее вынуждено, обусловлено внешними обстоятельствами, пик утопичности ее сознания приходится на время обретения ею постоянного дома и жизни в контексте творимого ей семейного мифа. Нахождение Сонечки в дороге делает ее андрогинной: «Мотаясь в пригородных автобусах и расхлябанных электричках, она быстро и некрасиво старилась: нежный пушок над верхней губой превращался в неопрятную бесполую поросль» [Улицкая, 2006]. Сонечка перемещается в метафизических пространствах, созданных авторами текстов, ею читаемых, физически она статична, метафизически – более мобильна, чем другие персонажи.

Противопоставить ей можно богатую на перемещения жизнь Роберта Викторовича и Тани. «Если первая половина жизни Роберта Викторовича проходила в крупных и шальных географических бросках из России во Францию, потом в Америку, на Балканы, в Алжир, снова во Францию и, наконец, опять в Россию, то вторая половина, отбитая лагерем и ссылкой, проходила в мелких перебежках: Александров, Калинин, Пушкино, Лианозово. Так целое десятилетие он снова приближался к Москве, которая отнюдь не казалась ему ни Афинами, ни Иерусалимом» [Улицкая, 2006], Таня находится в постоянном движении – она живет между Ленинградом и Москвой, а потом уезжает в Швейцарию.

Несмотря на то, что во время своей семейной, посвященной дому и домочадцам жизни Сонечка перестает читать, выходит из мира иллюзий, она все равно создает вокруг себя утопическое пространство – и в этом, новом качестве оставляет за собой функции хранителя. Стоит отметить, что это новое пространство маркируется всеми признаками пространства райского – сад, идиллия, музыка, искусство. Сонечкин быт на данном этапе жизни становится ритуалом, обусловленным обращением к еврейским корням, но обращением не столько пылким и духовным, сколько внешними и материальным: «В ней просыпалась память о субботе, и тянуло к упорядоченно-ритуальной жизни <…>, оторванная от этой древней жизни, она вкладывала весь свой непознанно-религиозный пыл в кухонную возню. <…> Она все прикупала, прикупала разрозненные кузнецовские соусники и фаянсовые английские тарелки по баснословно блошиным ценам в комиссионке на Нижней Масловке» [Улицкая, 2006]. Даже принятие в свой дом Чужого – Яси – воспринималось Соней и как часть ритуала – «мицва» – доброе дело. Ритуализированность характерна для утопического мировоззрения, о чем пишет Н.В. Ковтун в монографии «Русская литературная утопия второй половины ХХ века» [Ковтун, 2005]. Подобное сознание формируется у Сонечки с рождения: «От первого детства, едва выйдя из младенчества, Сонечка погрузилась в чтение» [Улицкая, 2006].

Итак, повесть Л. Улицкой «Сонечка» построена на противопоставлении утопического и реального, причем это противопоставление выстроено и на уровне создания образов, и на пространственном уровне. Подобный дуализм («способ сопряжения поляризованных величин, который может преобразовываться как в синтез, так и в антиномии» [Степанова, 2017, с. 21]) характерен для русской литературы ХХ века. Несмотря на постмодернистские интенции автора, снятия дуализма не происходит. Автор выстраивает оппозицию физического-метафизического, где метафизическое всегда утопично, а физическое – животно, инстинктивно.