Шестов-критик в диалоге с Вяч. Ивановым

Исупов К.Г. Шестов-критик в диалоге с Вяч. Ивановым // Общество. Среда. Развитие. – 2016, № 3. – С. 34–36.

Общество. Среда. Развитие ¹ 3’2016

Лев Исаакович Шестов был человеком не без странностей. Только у него получалось из книги в книгу протяжно вести одну ноту, одну тему: распря разума и веры – двух неразлучных антагонистов его беспокойного ума и его сердца, взыскующего покоя в Истине. То со смешочком, то с отчаянием в голосе он показывает масштабы и горизонты вечного конфликта логики и чувства, не доверяя до конца ни первой, ни второму: вся мировая философия была ему свидетельством тщеты примиренчества на этом пути [3].

Он был добрым ироником и лукавым сократическим человеком, с людьми он общался с неизменной улыбкой и мудрой искоркой в глазах. Только Шестов, сын суконщика и знаток Пятикнижия, мог додуматься подарить православному попу отцу Сергию Булгакову кусок сукна на рясу. Смущенный Булгаков не знал, что ему с этим даром делать и, кажется, передарил кому-то суконную штуку.

Примерно таковы и критические дары читателю от Шестова. Он не всегда твердо знал, что и как следует думать о дружбе-вражде разума и веры, но он твердо знал, как не следует думать. Видимо, своим философическим долгом он считал воспитание нового умного читателя и прививал ему навыки критического отношения к готовым формулам гордого разума, предостерегал и от наивной безответственности веры – бездумной и нерассуждающей. В этом кардинальная черта шестовского дискурса – осторожно, без принуждения вести человека-современника по сократическим лабиринтам, где ошибок больше, чем поворотов, а ложных ходов больше, чем у критского Минотавра.

Отметим весьма существенную черту шестовского дискурса, которой, возможно, он обязан талмудической герменевтике. Когда он работает с произведениями Достоевского, Ницше, Толстого, Лютера, Кьеркегора, он не спорит с ними напрямую, но старается вскрыть в анализируемых текстах механизмы концептуального саморазоблачения. Подобный подход, очень редкий для философской критики Серебряного века, дает Шестову повод лишний раз разочароваться в возможностях Разума.

Как все помнят, дебютировал Шестов книгой «Шекспир и его критик Брандес» (1898); в 1905 г. напечатал «Апофеоз беспочвенности (опыт адогматическо-го мышления)». В 1920 г. он с семьёй покинул Советскую Россию и обосновался во Франции, где и жил до своей смерти. Предметом его философского интереса стало творчество Парменида и Плотина, Лютера и средневековых немецких мистиков, Паскаля и Спинозы, Кьеркегора, а также своего современника Гуссерля. Напомним, что именно Гуссерль рассказал Шестову о Кьеркегоре, а Шестов поведал о том читавшему все подряд, но Кьеркегора не знавшему, Бердяеву.

Шестов общался с Э. Гуссерлем, К. Леви-Строссом, М. Шелером, М. Хайдеггером, читал в Сорбонне лекции.

Нас здесь будет интересовать сюжет «Шестов / Вяч. Иванов».

Принято считать, что отношения Шестова с Ивановым прошли три больших этапа. Первый связан с сотрудничеством обоих в новых журналах эпохи: почти параллельно Шестов печатает в «Мире искусства» «Философию трагедии» (1902), а Иванов – «Эллинскую религию страдающего бога» (1904) в «Новом пути». До 1910 г. Шестов пребывает за границей и в Киеве, что не мешает ему наезжать в Петербург, посещать Башню и участвовать с Ивановым в общих сборниках. Так, во второй книжке «Факелов» (1907) первый публикует «Похвалу Глупости», а второй – «О любви дерзающей»; оба при этом – постоянные сотрудники «Вопросов жизни» (1905). Второй этап – это 1914–1917 гг., когда Шестов после четырехлетнего швейцарского жития переезжает в Москву, и мы видим его в тесном окружении таких славных людей, как С. Булгаков, В. Эрн, Н. и Л. Бердяевы. На этот период и пришлись доклад, а затем статья о Вячеславе Великолепном. Остальное время общения двух мыслителей охвачено эмигрантским периодом и обменом эпистолярными репликами [4].

Со(противо)поставлениие фигур Иванова и Шестова традиционно строилось по вероисповедной и культуроисповедной осям: «византиец и иудей» (по концептуальному заглавию статьи Ландау, 1921). Добавим к этой антитезе еще один нюанс: внутренней интенцией духовных архитек-тоник Иванова была чеканная формула, прекрасная в своей завершенности, как канон Поликлета. Впрочем, при исполнении ее Иванов мог использовать и приемы Прокруста.

Мировоззренческие конструкции Шестова, что воздвигались на базе «адогмати-ческой» апофатики, в принципе не могли завершиться в рамках жесткой нормированной логики. Отсюда ненависть Шестова к Канту с его неальтернативной таблицей антиномий (недаром о. Павел Флоренский на магистерском диспуте сказал о Канте: «Столп злобы богопротивныя»).

Поздравляя Шестова с 70-летием, Иванов пишет о людях, для которых дело жизни в духе признается «не сделанным и незаконченным <...> но <...> определившимся в основных чертах, как, примерно, готический собор, похожий в своей недо- строенности на прерванное сновидение»: далее идет антитеза: «...я сам, всю жизнь стремившийся к законченным формам» / шестовское апофатическое исповедание», которому в письме вменен «транцензус всякой формы к вящей славе Божией» (в оригинале на латыни) [4, с. 431–432].

Иванов нашел точное слово для характеристики шестовского стиля мышления: готика не способна завершиться в законченной форме, в отличие от романской архитектуры. «Возвышенной истерией» и «логическим безумием» назвал готику В. Воррингер в книге «Formprobleme der Gothik» (Мюнхен, 1927). Ответ Шестова был таков: «...все же мы, смертные, конечные люди, и ищем здесь, на отмели времен, и законченных форм», а далее чуть ли не излагает свою книгу о Кьеркегоре, у которого Шестов встретил «такое же понимание транцензуса»: «Киргергард от Гегеля пошел к частному мыслителю, Иову и от греческого симпосиона к Аврааму»; сообщается попутно, что печатается его новая книга «Афины и Иерусалим» [4, с. 432].

Вот и в современной диссертации встречаем мы все то же: «Шестов (= Иерусалим) / Иванов (= Афины)»: «Они олицетворяли собой соответственно Иерусалим и Афины и были столь противоположны как личности и мыслители, что избежать некоторого противостояния им было невозможно. Насколько был утончен, элитарен, сложен, двойственен, «великолепен» и многообразен поэт Вяч. Иванов, настолько прост, мудр и глубок, не менее блестящ и образован был философ Шестов. При всех похвалах творческому гению поэта, Шестов не скрывает иронии по отношению к нему, когда говорит о «едином миросозерцании» Вяч. Иванова, совершенно отличном от других, об утончённости фразеологии, тяге к греческой трагедии и св. Писанию. Шестову претит вычурность, элитарность и особенно выставляемая напоказ эрудиция. Литературное высокомерие Вяч. Иванова является оборотной стороной его страха перед простотой и понятностью, которых он всячески избегает. С точки зрения Шестова, Иванов болен болезнями элитарности, с одной стороны, и «общепризнанности» – с другой. От него за всей этой сложностью многознания ускользает подлинность бытия, непосредственное взаимодействие между человеком и миром.

Другими словами, Вяч. Иванов – это человек, пораженный «всемством», тот, против которого восстал и Шестов, и сам Достоевский, одномерно понятый Вяч.

Общество

Ивановым и как бы по недоразумению ставший его кумиром. Вяч. Иванов стремился, по его собственному признанию, принадлежать к «общепризнанной» школе Достоевского, к той «культурной сложности», великим зачинателем которой был Фёдор Михайлович. Его неуёмным стремлением было создание положительного, все объясняющего миросозерцания, исключающего всякую возможность противоречивых и многосложных ответов. Шестов к такому мировоззрению, исчерпывающему и дающему ответы на все вопросы, относит марксизм. С его саркастической точки зрения, только марксисты и Вяч. Иванов, несмотря на все их различия и идейную отдалённость друг от друга, демонстрируют поразительное по своему сходству общность: “потребность дать исчерпывающие ответы”» [2, с. 214].

Афино-иерусалимская огласовка оппозиции ‘Иванов / Шестов’, предъявленная в статьях и мемуарах Бердяева, Ландау, Адамовича и др. стала популярной [1; 5].

Добавим к сказанному, что дружба двух мыслителей не дошла до «дружбы=вражды», как у Белого и Блока, потому что у обоих хватило такта и диа- логической веротерпимости: они точно чувствовали черту, за которой кончается взаимопонимание. Как только возникала угроза перейти эту границу, вся патетика спора испарялась и травестировалась в шутовских интонациях. В конце статьи «Вячеслав Великолепный» Шестов охотно принимает им же сочиненный образ Иванова в дедовском, расшитым золотом камзоле и в пудреном парике, а Иванов через 20 лет хитровато парирует: «...если строить культуру с Вами нельзя, то нельзя ее строить и без Вас, без Вашего голоса, предостерегающего от омертвения и гордыни. Вы похожи на ворона с мертвой и живой водой» [4, c. 432].

Согласимся, что с приведением антиномии ‘Афины / Иерусалим’ в вид ‘парик / ворон’ – серьезный разговор уже невозможен. Остаются встречные грустные улыбки двух немало поживших и всякого повидавших милых старичков.

Многолетняя дружба и открытый городу и миру диалог вокруг центральных проблем гносеологии и онтологии заслуживает самого пристального внимания исследователей и монографического освещения.