"Схватка с Градовским": причины и следствия

5 октября 1880 г. историк-народовед П. Д. Голохвастов написал Н. Н. Страхову:

«А что за прелесть его Август "Дневника"! Ведь эта схватка с Градовским чуть ли не такое же событие , как и Речь его»¹.

Имелся в виду августовский «Дневник Писателя» Ф. М. Достоевского 1880 г., состоявший из трех глав: первая — предисловие, вторая — «Пушкинская речь», а третья была отдана полемике с А. Д. Градовским.

Об истории последней главы Достоевский рассказал в письме к Е. А. Шта-кеншнейдер 17 июля 1880 г.:

«…предисловие и речь я отправил в Петербург в типографию и уж и корректуру получил, как вдруг и решил написать и еще новую главу в "Дневник" profession de foi, с обращением к Градовскому. Вышло два печатных листа, написал — всю душу положил…»2.

18 июля Достоевский также сообщал В. Ф. Пуцыковичу о «Дневнике Писателя»:

«В нем и ответы критикам, преимущественно Градовскому. Дело уже идет не о самолюбии, а об идее. Новый, неожиданный момент, проявившийся в нашем обществе на празднике Пушкина (и после моей Речи), они бросились заплевывать и затирать, испугавшись нового настроения в обществе, в высшей степени ретроградного по их понятиям. Надо было восстановить дело, и я написал статью до того ожесточенную, до того разрывающую с ними все связи, что они теперь меня проклянут на семи соборах» (Д30; т. 301: 199–200).

О том же 25 июля К. П. Победоносцеву:

«…и, наконец, ответ критикам, главное, Градовскому. Но это не ответ критикам, а мое profession de foi на всё будущее. Здесь уже высказываюсь окончательно и непокровенно, вещи называю своими именами. Думаю, что на меня подымут все камения. <…> То, что написано там, — для меня роковое» ( Д30 ; т. 30 1 : 204).

Так получается, что мы должны быть благодарны А. Д. Градовскому: его системно аргументированное неприятие «Пушкинской речи» вызвало в ответ «окончательное» и «непокровенное» высказывание Достоевского. Другие критики, а их было немало, и среди них весьма авторитетные (Г. И. Успенский, Н. К. Михайловский, А. Н. Пыпин и др.), не смогли вызвать такую реакцию. Данное обстоятельство отчасти объяснил в своих мемуарах О. Ф. Миллер:

«Ѳедоръ Михайловичъ былъ особенно огорченъ статьей А. Д. Градовскаго. "Зачѣмъ на своихъ нападать?" — сказалъ онъ мнѣ о ней по возвращеніи сво-емъ изъ Старой-Русы. Этимъ объясняется полемическая рѣзкость лѣтняго Дневника писателя , такъ непріятно поразившая многихъ, въ томъ числѣ и извѣстную часть молодежи»³.

Что подразумевалось под ключевым словом « свои» ?

Доктор государственного права с 1868 г. (диссертация «История местного управления в России»), с 1869 г. ординарный профессор Петербургского университета и постоянный автор либеральной газеты «Голос» Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889) в том же 1869 г. стал известен Достоевскому в качестве сотрудника ежемесячного журнала «Заря» (издавался с января 1869 по февраль 1872 г.). Его вместе с Н. Я. Данилевским и В. В. Кашпиревым называет Н. Н. Страхов, отправляя «коллективную» просьбу об участии писателя в новом журнале, а тот благодарит их всех четверых поименно 26 февраля 1869 г. ( Д30 ; т. 29₁: 20). Январский номер «Зари» получил высокую оценку Достоевского:

«…видно, что <…> совокупилось уже много новых сотрудников, очень замечательных по направлению (глубоко-русскому и национальному). Первый номер "Зари" произвел на меня впечатление сильное и именно своим откровенным и сильным направлением…» (Д30; т. 291: 25).

Достоевский особо выделил при этом начало цикла Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» с его концепцией русской национальной политики как противостояния Европе и статью Н. Н. Страхова о самобытном реализме романа Л. Н. Толстого «Война и мир», но очевидно, что «глубоко-русскому и национальному» направлению соответствовала и статья А. Д. Градовско-го в том же номере под названием «Политические теории XIX века. II. Бенжамен Констан. Гл. I–III»4. В ней классик французского либерализма критикуется за отвлеченность его представлений об основополагающем начале свободы личности, игнорирующих ее культурно-историческое, т. е. национальное наполнение. Именно это последнее способно, по мысли русского правоведа, соединить между собою свободных индивидов («неделимых» на тогдашнем философском языке). В это время Градовский, следует отметить, пережил глубокое воздействие двух сильнейших умов славянофильства — А. С. Хомякова и Ю. Ф. Самарина, эклектически совместившихся в его сознании с параллельным влиянием либерала-западника К. Д. Кавелина. Молодой Градовский явственно клонился в сторону славянофильства, потому апология земства в указанной докторской диссертации, публиковавшейся частями в 1867–1868 гг. в «Журнале министерства народного просвещения» и «Русском вестнике», вызвала резкие оценки («квиетизм самобытника») западнических журналов «Дело» и «Отечественные записки».

Дальнейшее движение в этом направлении привело ученого к постулированию национального начала в области его основной специализации — философии государственного права. Ряд публичных лекций и статей были собраны им в книге «Национальный вопрос в истории и в литературе» (СПб., 1873). На нее вполне сочувственно откликнулся еженедельник «Гражданин» (1873. № 44. 29 октября), редактируемый Ф. М. Достоевским. Автором рецензии, скорее всего, был старый знакомый Градовского Н. Н. Страхов, он поддержал «необщепринятую точку зрѣнiя», высказанную «молодымъ профессоромъ», который «видитъ "въ народности нормальную основу каждаго государства"»5.

С особым сочувствием, очевидно, разделявшимся и редактором «Гражданина», цитировалось предисловие к книге:

«Наконецъ нацiональная теорiя видитъ условiя народнаго прогресса не въ той или другой компликацiи государственныхъ формъ, не въ томъ или дру-гомъ сочетанiи частей государственнаго механизма, а въ возрожденiи духов-ныхъ силъ народа , въ его самосознанiи и обновленiи его идеаловъ. Такова была мысль Фихте, видѣвшаго спасенiе Германiи въ народномъ воспитанiи, такова была мысль славянофиловъ, чаявшихъ возрожденiя Россiи отъ пробужденiя въ обществѣ извѣстныхъ нравственныхъ идеаловъ»⁶.

В разработке «теории национально-прогрессивного государства» Гра-довский опирался прежде всего на концепцию И. Г. Фихте, который в «Речах к немецкой нации» (1808) определял нацию как коллективную личность со всеми ее правами. Из того же источника (с публичных лекций о Фихте 1871 г. и начинался «национальный вопрос» Градовского) ученый почерпнул представление об особом, неповторимом вкладе каждой нации в общечеловеческую цивилизацию. Переход от Фихте к славянофилам (следующий цикл публичных лекций Градовского был посвящен им), заметный и в цитированном фрагменте, казался вполне органичным. Во всяком случае, Ю. Ф. Самарин и И. С. Аксаков тепло приняли молодого ученого в свою компанию. Особую роль в формировании взглядов Градовского сыграли «естественные» национально-освободительные и национально-объединительные процессы в современной Европе, разрушавшие постройки «искусственной государственности» в духе Меттерниха7. Наиболее привлекательной в этом плане ему представлялась фигура К. Б. Кавура, сыгравшего исключительную роль в объединении Италии8. Европейские идеи либерального национализма Градовский переносил на русскую почву, взрыхленную реформами Александра II. Вскоре представился случай применить теорию к реальным историческим событиям, завершавшим формирование независимых этнократических государств на Балканах.

Начиная со статьи «За славян (К русскому обществу)» (Голос. 1876. 8 июля) Градовский вплоть до весны 1878 г. чрезвычайно активно выступает в прессе в поддержку русских добровольцев в Сербии и затем прямой войны с Турцией в защиту славян, против двуличия европейской политики и унизительного для России Берлинского трактата. Сформировалась до известной степени единая платформа его многочисленных и ярких выступлений вкупе со «славянской» публицистикой «Дневника Писателя» Достоевского 1876–1877 гг.

Воодушевление 1876 г. в октябре сподвигло Градовского на выступление с публичными лекциями в пользу балканских славян «Значение идеала в общественной жизни», затем опубликованными в журнале «Вестник Европы» (1877, № 1) с посвящением памяти Ю. Ф. Самарина. Само обращение к категории идеала, трактуемого как «склад нравственных убеждений человека», спасительный для данного общества, было весьма показательно и во многом близко Достоевскому. Градовский как бы откликался на проблему, поставленную в мартовском «Дневнике Писателя» 1876 г. (кстати говоря, в полемике с «Голосом»):

«…без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности» ( Д30 ; т. 22: 75).

Безыдеальный прагматизм стремит общество к неизбежному краху, полагает и Градовский, рисуя картину катастрофического развития, очень узнаваемую для нас:

«Голая страсть къ н а ж и в ѣ и къ матерiальнымъ наслажденiямъ способна породить с п е к у л я ц i ю, но не дастъ странѣ правильнаго и дѣйствительно производительнаго труда. <…> Цѣль дѣйствительной экономической реформы — увеличенiе суммы производства и правильное распредѣленiе богатствъ. Но безъ поднятiя нравственнаго уровня общества трудъ всегда будетъ обращаться не на тяжкiя, хотя и производительныя его отрасли, а на занятiя легкiя и въ данную минуту наиболѣе прибыльныя съ личной точки зрѣнiя. Земледѣлiе придетъ въ упадокъ <…>, мануфактуры заглохнутъ, но процвѣ-тутъ мелкое торгашество, темныя банковыя операцiи <…>. Въ результатѣ вмѣсто типа трудовой личности, общество выработаетъ типъ хищника, обра-щающаго всѣ усилiя общества въ свою пользу.

Для того, чтобы совершилось дѣйствительное экономическое обновленiе, необходимо, чтобы въ сознанiи каждаго вкоренилось убѣжденiе, что общество составляетъ одно цѣлое, солидарное въ своих интересахъ…»9.

Это «сознание солидарности», работающее как идеал, и будет спасительным для нации. Так называемый восточный вопрос, солидарность россиян с угнетенными братьями-славянами, вызвавшая «взрывъ всѣхъ лучшихъ человѣческихъ чувствъ», по тогдашнему убеждению Градовского, должна была стать началом нравственного пробуждения общества: «…въ этомъ движенiи — залогъ нашего внутренняго развитiя» (Трудные годы: 34).

Такая концовка породила большие сомнения редакции западнического «Вестника Европы», где лекции были опубликованы, так что автор вынужден был обратиться к редактору:

«… решительное и безусловное исключение окончания конечно наводит ме ня на некоторые размышления. Я поместил его не в качестве "ораторского приема", но в виде выражения одного из глубочайших убеждений моих. В таком виде оно было понято и публикой. Не поместить его теперь, исключив безусловно, значило бы показать этой публике, что я, увлекшись ораторскою прытью, произнес несколько необдуманных слов, от коих после сам покраснел. Положение не совсем удобное для человека, два часа твердившего о крепости убеждений »¹⁰.

При этом Градовский хочет остаться «своим» и для «Вестника Европы»:

« Но по крайнему разумению моему, окончание моей статьи не так расходится с Вашими взглядами. Вы доказываете, что современное движение не есть признак зрелости нашего общества; и я не утверждаю противного. Я говорю только, что современное движение есть зародыш чего-то лучшего. С этим согласитесь и Вы. Не станете же Вы утверждать, что порывы общества в последнее время не выше того безобразного застоя, в котором мы обретались в последнее время, когда общественное затишье нарушалось только червонными валетами, да безобразиями Любимовых? Я надеюсь, что общество наше заживет с этой минуты другими интересами и что оно сумеет отнестись к разным реакционным похотям так же, как к процессу Овсянникова, т. е. как к нравственному безобразию. Надеюсь, что это будет понято и в правительственных сферах. Я надеюсь , но при этом никак не следует, чтобы мы перестали заниматься нашими внутренними вопросами, чтобы одно славянское движение принесло нам внутреннее обновление. Да этого я и не высказываю. Я говорю только, что мы возвратимся к нашим внутренним вопросам с другим настроением . Если бы этой надежды у меня не было, тогда не стоило бы начинать чтений и указывать обществу на его язвы. Тогда я стал бы на Чаадаевскую высоту и объявил бы, что Россия не способна к культуре, что мы — племя отверженное и что, чем скорее мы исчезнем с лица земли, тем лучше »¹¹.

Градовский, очевидно, не убедил своего корреспондента, но концовка была напечатана, хотя и в сопровождении редакционного примечания:

«…мы ни разъ высказывали возраженiя на подобные взгляды. <…> …ука-жемъ на то, что есть уже факты, оправдывающiе ту нашу осторожность, съ которой мы отнеслись къ нашему "оживленiю". Наступающее охлажденiе по своей быстротѣ ни въ чемъ не уступаетъ тому "оживленiю". Впрочемъ, нельзя и теперь не раздѣлять добрыхъ желанiй автора, нельзя отказываться питать его надеждъ, — мы только не чувствуемъ себя въ силахъ гарантировать исполненiя этихъ желанiй и осуществленiя добрыхъ надеждъ»12.

Вскоре дискуссия получила новое развитие. 12 апреля 1877 г. Россия объявила войну Турции, и в апрельском «Дневнике Писателя» был дан ответ « нашим мудрецам», полагающим «где уж нам воевать», «капут России и жалеть нечего!»:

«Да, если б могло так случиться, что мы будем побиты, или хотя и побьем врага, но под давлением обстоятельств замирим пустяками, — о, тогда мудрецы, конечно, восторжествуют. И какой, какой опять начнется свист и гам и цинизм на несколько лет, какая опять вакханалия самооплевания, пощечин и самодраз-нения, — и это не для вызова к воскресению и силе, а именно ради торжества собственного бесчестия, безличности и бессилия. <…> Нет, нам нужна война и победа. С войной и победой придет новое слово, и начнется живая жизнь, а не одна только мертвящая болтовня как прежде…» ( Д30 ; т. 25: 96).

Сопоставим. 25 мая того же года в передовой, без подписи, статье «Война и ее значение для России» газеты «Голос» Градовский страшится возможного финала:

«Недодѣланная война — хуже пораженiя, потому что она родитъ новую войну и порождаетъ ее послѣ того, какъ силы страны значительно истощены» ( Градовскiй : 533).

Кроме прочего, продолжает он, придется затем расплачиваться «застоемъ во всѣхъ нашихъ внутреннихъ дѣлахъ, деморализацiею цѣлаго общества». Чтобы этого не произошло, призывает публицист, «намъ нужно полнѣйшее самообладанiе»:

«Мы не должны пугаться ни трудностей, сопряженныхъ съ военными дѣй-ствiями <…>, ни частныхъ неудачъ, всегда возможныхъ» ( Градовскiй : 534).

17 ноября Градовский в «Голосе», теперь уже за полной подписью, повторит свою мысль в статье «Цели войны и условия мира с Турцией»: «Гнилой, неудовлетворительный миръ — это угроза миру въ будущемъ» ( Градовскiй : 542).

То, чего так боялись и Градовский, и Достоевский, случилось 1 июля 1878 г., когда европейскими странами и Россией был подписан трактат, подготовленный Берлинским конгрессом. Были аннулированы многие результаты, достигнутые русской армией в освобождении балканских славян. Добровольно отказавшись сыграть свою роль до конца, Россия тем самым теряла историческое лицо. Самоотверженность «за други своя» народа и его армии кончились банальной европейской дележкой, крохи которой достались и Российскому государству. Кто знает, сколько весят обманутые народные чаяния на весах истории? Нравственные потери, кажущиеся не столь важными рядом с ресурсными затратами, в исторической перспективе оказываются куда более разрушительными. Требуется осознать, что потеряла тогда Россия.

«Просыпалась, — писал Достоевский, перекликаясь с приведенным выше письмом Градовского к Стасюлевичу, — великая идея, вознесшая, может быть, сотни тысяч и миллионов душ разом над косностью, цинизмом, развратом и безобразием, в которых купались до того эти души» ( Д30 ; т. 25: 14).

Теперь эта идея была публично растоптана. Самым громким протестом против подготовки дипломатами «постыдного» соглашения прозвучала 22 июня 1878 г. речь И. С. Аксакова на заседании Московского славянского общества, где он был председателем:

«Кривдѣ и наглости Запада по отношенiю къ Россiи <…> нѣтъ ни предѣла, ни мѣры»13.

По приказу царя Славянское общество было закрыто, а публицист выслан из Москвы. Задолго до выступления Аксакова, когда только началось дипломатическое давление Европы, Градовский опубликовал в «Голосе» (1878. № 21. 21 января) статью «Мир с Турцией», где заявил:

«Теперь намъ предлагаютъ уйти изъ Турцiи ни съ чѣмъ . Побѣдоносному народу, совершившему чудеса храбрости и искусства, говорятъ: твои побѣды — не побѣды, твое самоотверженiе смѣшно, твоя кровь дешевле воды, твое мужество ничего не доказываетъ, твои интересы не имѣютъ значенiя. Вы племя илотовъ! Вы вздумали освободить какихъ-то презрѣнныхъ варваровъ, кото-рыхъ даровой трудъ необходимъ для нашихъ промышленныхъ выгодъ» ( Градовскiй : 561).

Публицист предупреждает Запад:

«Не расшевеливайте, господа, этого народа! Не ставьте его судьбу на карту!» ( Градовскiй : 561).

Чуть позже в статье «Что же дальше?» (Голос. 1878. № 84. 25 марта) обратился Градовский и к правительственным «сферам», усомнившимся в «правоте русского дела» перед всесильной Англией и ее «интересами» (прочитывался намек на закулисную деятельность русского посла в Великобритании П. А. Шувалова, заранее договорившегося о российских уступках с британским кабинетом):

«Это нѣчто худшее, чѣмъ честный страхъ предъ войною, въ виду великихъ жертвъ, ею требуемыхъ. Это нравственное разложенiе, полная потеря созна-нiя народнаго достоинства» ( Градовскiй : 577).

Нехватка «народного достоинства» на одном конце и высокомерное отношение к «презренным варварам» на другом — вот тот корень проблемы, колониальная подкладка западной цивилизации, что была обнаружена Градов-ским в современных событиях. В статье «Внутреннее противоречие Берлинского конгресса» (Голос. 1878. № 177. 28 июня) он формулирует ее четко и едко:

«Биконсфильдъ въ качествѣ человѣка, не можетъ продать въ рабство по-слѣдняго изъ болгаръ; но Биконсфильдъ въ качествѣ перваго министра Бри-танскаго королевства можетъ продать болгарскiй народъ въ рабство турецкому народу? Итакъ, болгаринъ будетъ рабомъ не потому, что онъ человѣкъ, такъ какъ современная философiя и англiйская конституцiя воспрещаютъ порабощенiе человѣка человѣку; но онъ будетъ рабомъ въ качествѣ болгарина, т.-е. человѣка низшей расы . Какое утѣшенiе! Какое торжество цивилизацiи!» ( Градовскiй : 589).

Таков Градовский в 1876–1878 гг.; можно сказать, что он оказался тогда в одном окопе с Достоевским. Либеральный консерватор (или консервативный либерал)¹⁴, как мы видели, продолжал и дополнял сказанное Достоевским. Бывало и так, что Достоевский шел по следам Градовского. Так, после смерти Ю. Ф. Самарина в заключительной главке мартовского «Дневника Писателя» 1876 г. (окончание работы над текстом — 29 марта, выход в свет — 31 марта) горячо и сильно было сказано об утрате «полезнейшего деятеля», «твердого и глубокого мыслителя» ( Д30 ; т. 22: 102). Градовский еще раньше в «Голосе» (1876. № 84. 24 марта) заявил об отличительном качестве покойного, составлявшем суть того идеала, о котором автор некролога тогда же говорил в упомянутых публичных лекциях: это способность к «общественному служенiю» — «рѣдкiй, даже странный типъ русскаго гражданина» ( Трудные годы : 36).

Итак, до весны и лета 1878 г. Достоевский и Градовский — явные союзники и в известной мере единомышленники. Но вот всего через год Градовский печатает статью «Задача русской молодежи» (Голос. 1879. № 211. 1 августа), где советует студенческой молодежи вместо «хождения в народ» сосредоточиться на учебе, чтобы пополнить ряды русской интеллигенции и решить, в этом качестве, задачу просвещения народа. По поводу этой статьи Достоевский высказался крайне резко в письме К. П. Победоносцеву 24 августа 1879 г.:

«Я слишком понимаю, почему Градовский, приветствующий студентов как интеллигенцию, имел своими последними статьями такой огромный успех у наших европейцев: в том-то и дело, что он все лекарства всем современным ужасам нашей неурядицы видит в той же Европе, в одной Европе» ( Д30 ; т. 30₁: 121).

Какие «последние статьи» Градовского имеются в виду (в академическом 30-томнике эти слова не комментируются)? Это прежде всего большая статья «Социализм на западе Европы и в России», печатавшаяся в трех первых номерах ежемесячного журнала «Русская речь» 1879 г. В отличие от Европы, утверждал ученый, «соцiализмъ не имѣетъ у насъ почвы» ( Трудные годы : 225). Хотя «общимъ источникомъ всѣхъ нашихъ теоретическихъ направленiй остается до сихъ поръ з а п а д н а я Е в р о п а» ( Трудные годы : 228), там, в отличие от нас, присутствует преемственность идей. Кроме того, и это, пожалуй, главное:

«У насъ трудно еще указать на учрежденiя, которыя-бы могли дѣйствовать в о с п и т а т е л ь н о, образуя характеръ и направляя самые теоретическiе помыслы человѣка». В период реформ у нас «пошла п о г о н я з а н а ж и в о й», не давшая развиться, например, местному самоуправлению «какъ зародышу новаго бытiя» ( Трудные годы : 230, 243, 247).

В конечном счете Градовский вышел на проблему, краеугольную и для него, и для Достоевского, — взаимоотношение интеллигенции и народа. Последний представлялся ему «прекрасным по натуре своей ребенком», которым управляют исключительно «инстинкты»:

«Мы понимаемъ, что одними инстинктами жить нельзя; но народныхъ тео-ретическихъ формулъ еще нѣтъ, какъ нѣтъ русской гаммы для русской музыки» ( Трудные годы : 272).

Получается, что «народную теоретическую формулу» может выработать только оттолкнувшаяся от народных «инстинктов» интеллигенция при поддержке государства.

Не так понимал проблему интеллигенции и народа Достоевский. За год до обращения Градовского к молодежи (за ее умы тогда шла борьба),

18 апреля 1878 г. Достоевский написал письмо студентам Московского университета, где иначе определял ситуацию:

«…молодежь отшатнулась от народа » и «ничего в нем не зная, напротив, глубоко презирая его основы, например веру, идут в народ — не учиться народу, а учить его, свысока учить, с презрением к нему — чисто аристократическая, барская затея!» ( Д30 ; т. 30 1 : 22, 23).

«Например, веру» — как бы походя, не акцентируя, намечает Достоевский тему, особенно деликатную и не рассчитанную на беспроблемное понимание в условиях массовой секуляризации образованного сословия. В статье «Социализм на западе Европы и в России» Градовский как будто отвечает Достоевскому:

«Слышится упрекъ [молодежи] въ нерелигiозности и безбожiи, но упрекъ этотъ получаетъ оригинальный смыслъ, если вспомнить, что Богъ играетъ вообще довольно малую роль въ нашемъ миросозерцанiи и что имя Божiе призывается въ видѣ элемента "порядка", а не въ качествѣ животворящей силы, проникающей все нравственное существо человѣка» ( Трудные годы : 271).

Некоторое сожаление по поводу таким образом сложившегося «нашего миросозерцания» — мерцающий проблеск, ложащийся на все суждения либерального публициста, когда речь заходит о религии. В статье «Задача русской молодежи» сказано более определенно: да, в средние века духовенство было «всемогущей силой», но в современной цивилизации такой силой становится интеллигенция, умеющая «выразить стремленiя и понятiя цѣлаго общества въ данную минуту его развитiя» ( Трудные годы : 286, 287). В силу этого призыв Достоевского к молодежи принять народ и его веру получает у Градовского в той же статье ироническое истолкование:

«…это значитъ усвоить себѣ его вѣрованiя, его нравы, его взгляды на семью и на государство, на Бога, на иконы и святыхъ угодниковъ, на церковь и священника, на мiръ, на старшину и старосту…» ( Трудные годы : 284).

Достоевский не мог не оценить предложенный семантический ряд с его полускрытой насмешкой над не «нашим миросозерцанием».

Думается, что писатель обратил внимание еще на одну деталь. Слова «христианство», «христианский» нередко звучат в выступлениях Градов-ского, но практически не упоминается имя самого Христа. Позднее, в письме Достоевскому 20 августа 1880 г. И. С. Аксаков по этому поводу очень точно заметил:

«Выдернут изо всего миросозерцания — Христа, и не понимают, что всё разом убили»15.

Для Достоевского народная вера в Христа и есть выражение самых глубинных народных идеалов . Их, по Достоевскому, можно было выразить одним словом: «православие». Слово это вызывало аллергию у либеральной общественности, между тем, по справедливому замечанию современного исследователя, эволюция Достоевского от начала шестидесятых к семидесятым годам (шедшая как бы в обратную сторону по сравнению с тем же Градовским) закономерно привела писателя к «принципиально религиозной концепции», когда «русская идея» «мыслится не только как национальная , но и как христианская » [Тихомиров: 163, 179].

Градовский читал лекции о значении идеалов (октябрь 1876 г.), когда Достоевский уже вполне высказался в февральском «Дневнике Писателя» того же года:

«А идеалы его [народа] сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом…» ( Д30 ; т. 22: 43).

Градовский же вслед за Руссо, Токвилем и Прудоном толковал об идеалах общества и соответствующих им учреждениях. «Есть у народа идеалы или совсем их нет — вот вопрос нашей жизни и смерти», — считал Достоевский ( Д30 ; т. 22: 74). Для Градовского такой вопрос вообще не стоял, поскольку, по его представлению, производством идеалов должно заниматься образованное сословие, а народ — это только матрица, потому что его мировидение не дозрело до миропонимания. Позднее в полемике с «Пушкинской речью» Градовский определит это как «самый важный пунктъ въ нашемъ разномыслiи съ г. Достоевскимъ»:

«Требуя смиренiя предъ народною правдою, предъ народными идеалами, он принимаетъ эту "правду" и эти идеалы как нѣчто готовое, незыблемое и вѣковѣчное. Мы позволимъ себѣ сказать ему — нѣтъ! Общественные идеалы нашего народа находятся еще въ процессѣ образованiя, развитiя »¹⁶.

Вслед за лекциями об идеалах Градовский в декабре 1876 г. прочел три публичные лекции «Национальный вопрос». Национальная идея, утверждает он, должна быть «формулирована въ видѣ самостоятельнаго политическаго принципа», а спонтанные ее проявления, например, «въ образѣ орлеанской дѣвы» (Трудные годы: 78) являются лишь «зародышемъ» (любимое словцо Градовского в данном контексте), «пассивнымъ матерьяломъ» (Трудные годы: 65) для самосознания нации в творениях высокой культуры. До их появления народность обретается в «перiодѣ физическаго <…> ея образова-нiя» (Трудные годы: 79). В «Задаче русской молодежи» Градовский применяет к народу близкие понятия «масса» и «физическая сила» (Трудные годы: 287).

Обращаясь к периоду славянских событий 1876–1877 гг., мы можем наблюдать, как уже тогда расходились «союзники», Достоевский и Градовский, в вопросе мотивации русского движения «за братушек». И тот, и другой отрицали у России мотив территориальных завоеваний, однако далее пути их расходились.

Вот что писал тогда Достоевский:

«Вся земля русская вдруг заговорила и вдруг свое главное слово сказала. Солдат, купец, профессор, старушка божия — все в одно слово. И ни одного звука, заметьте, об захвате, а вот, дескать: "на православное дело". Да и не то что гроши на православное дело, а хоть сейчас сами готовы нести свои головы. И опять-таки, заметьте, что эти два слова: "на православное дело" — это чрезвычайно, чрезвычайно важная политическая формула и теперь, и в будущем. Даже можно так сказать, что это формула нашего будущего» ( Д30 ; т. 23: 101).

Как видим, два истока представшей перед Россией задачи выделяет Достоевский: это «великая идея, завещанная ей рядом веков», то есть полученное ею наследие Византии, православная вера, а затем, что не менее важно, сохранение этого наследия в народном сознании:

«Движение, охватившее народ русский прошлым летом, доказало, что народ не забыл ничего из своих древних надежд и верований…» ( Д30 ; т. 25: 68); «…не воля народа обозначилась, — уточнял он важнейший момент расхождения с союзниками типа Градовского, — а великое сострадание его, во-первых, во-вторых, ревность о Христе, а в-третьих, собственное как бы покаяние его, вроде как бы говения…» ( Д30 ; т. 25: 213).

Способность русского народа к покаянию, воспитанная веками православной веры, составляет, по Достоевскому, одну из фундаментальных черт национального характера. В этом и прежде всего в этом писатель видит залог великого будущего для России. Славянский вопрос, как он полагал, явился едва ли не промыслительно:

«Высшая просвещенная часть народа, интеллигенция его, как у нас, так и на Востоке, мало-помалу стала к идее православия равнодушнее, стала даже отрицать, что в этой идее заключается обновление и воскресение в новую, великую жизнь как для Востока, так и для России. В России, например, в огромной части ее образованного сословия перестали и даже как бы отучились видеть в этой идее главное назначение России, завет будущего и жизненную силу ее» (Д30; т. 25: 68).

В этих условиях и в этом состоянии духа русская интеллигенция в значительной части своей «не поверила» ( Д30 ; т. 25: 69) искренним православным побуждениям своего народа. В случае же А. Д. Градовского произошла подмена мотивов в трактовке народного движения: универсальный христианский был замещен национально-социальным.

Унижение России на Берлинском конгрессе, остро пережитое Градовским, повело к дальнейшей переоценке ценностей. Его статью «Прошедшее и настоящее» (Русская речь. 1879. № 9) открывает главка «1856 и 1879 годы», где проводится сравнение поражений в Крымской войне и в дипломатической фазе русско-турецкой: тогда «мы сдались не предъ в н ѣ ш н и м и силами западнаго союза, а предъ нашимъ в н у т р е н н и м ъ безсилiемъ» ( Трудные годы : 293). Не то же ли и теперь? — вопрошает публицист, — еще и при удручающем обстоятельстве: теперь Россия «сдалась предъ одною у г р о з о ю коалицiи» ( Трудные годы : 296).

Это свидетельство нашего внутреннего разложения. И тогда, и теперь беда породила желчь, отрицание, но разного качества. Тогда нас повела вера в перемены, а ныне теряется «вѣра въ себя и въ свою страну», новое отрицание «ис-ходитъ изъ предположенiя н е с о с т о я т е л ь н о с т и общества, изъ недовѣрiя къ народнымъ силамъ, изъ убѣжденiя, что народъ неспособенъ къ высшимъ формамъ жизни». Потому «наши западные друзья» резонно указывают «на полную несостоятельность нашего отечества» ( Трудные годы : 297–299) и потому освобожденная нами Сербия уже тяготеет к Западу, к тому же готовится и Болгария. В этой ситуации отказ от продолжения и развития реформ, убежден Градовский, ведет страну к непредсказуемому «темному будущему».

Следующая главка статьи называется «Россия и Европа» в противовес бывшему соратнику Н. Я. Данилевскому. Градовский теперь исходит из того, что «намъ нужно довѣрiе другихъ народовъ, хорошая репутацiя въ ихъ средѣ» ( Трудные годы: 302). Фраза «что скажетъ Европа?» заново переоценивается как получившая «весьма опредѣленный и почтенный смыслъ» ( Трудные годы: 303):

«Онъ означаетъ, что Россiя, какъ держава въ культурномъ смыслѣ е в р о -п е й с к а я, должна въ дѣлахъ своихъ сообразоваться съ извѣстными общими требованiями европейской цивилизацiи» ( Трудные годы: 303).

Мы помним, как Градовский совсем недавно разоблачал презрение Европы к недостаточно цивилизованным странам; теперь же мы читаем у него, что «общечеловѣческiе интересы» являются критерием, по которому «народы европейскiе опредѣляютъ принадлежность той или иной нацiи къ своему кругу»: к Персии или Бирме отношение совсем иное, нежели к Италии или Англии. Россию, если она не исправится, не примут в круг избранных, «отогнавъ въ Азiю, чему мы нерѣдко сами помогаемъ» (Трудные годы: 302–303). Замечательно, что через год после этого высказывания Достоевский в январском «Дневнике Писателя» 1881 г. провозгласит неизбежность и целесообразность движения России «в Азию».

Вернемся к ситуации накануне «Пушкинской речи». В статье «Реформы и народность» в апрельском номере «Русской речи» 1880 г. Градовский словно предугадал слова Достоевского о «скитальцах», заявив, что « западничество явилось этимъ средствомъ искусственной, внутренней эмиграцiи изъ крѣпостной Россiи », и просил не называть их изменниками ( Градовскiй : 358). Объяснил и оправдал он также отрыв западников от народной почвы:

«Найти положительныя, твердыя начала въ народныхъ вѣрованiяхъ, преда-нiяхъ и идеалахъ было совсѣмъ мудрено, ибо къ нимъ давнымъ-давно всѣ относились отрицательно , да и самый народъ лежалъ подъ спудомъ. <…> Богъ, жившiй въ сердцахъ народа, былъ уже давно непонятенъ; съ "философской" точки зрѣнiя онъ представлялся чѣмъ-то въ родѣ фетиша и признавался только внѣшнимъ образомъ, ради приличiя, pour les gens»¹⁷ ( Градовскiй : 360).

Столкновение бывших союзников стало неизбежным.

Теперь понятно, с чем подошел Градовский к «Пушкинской речи» Достоевского и как прочитал ее в статье «Мечты и действительность» (Голос. 1880. № 174. 25 июня).

Либеральный публицист для начала вновь встал на защиту «скитальцев»: они бежали или становились лишними людьми не потому, что оторвались от «народной правды», как утверждает Достоевский. Напротив, они по-своему выражали ее, но вынуждены были уступить силе Сквозников-Дму-хановских и Держиморд. А главное, сама-то «народная правда» заключается прежде всего в том, что «всякiй русскiй человѣкъ, пожелавшiй сдѣлаться просвѣщоннымъ, непремѣнно получитъ это просвѣщенiе изъ западноев-ропейскаго источника, за полнѣйшимъ отсутствiемъ источниковъ рус-скихъ » (жирный шрифт наш. — В. В .). В народе нашем, как полагает публицист «Голоса», есть-таки положительные начала, но они пребывают «въ видѣ зародыша» и требуют « образованiя, развитiя » в сторону, разумеется, европейской просвещенности¹⁸.

Через две недели Градовский постарался усилить свою позицию в статье «Тревожный вопрос» (Голос. 1880. № 188. 8 июля). Еще О. Ф. Миллер заметил, что в этой статье публицист «пошел далее» в споре с Достоевским19, не называя его имени (что затруднило ее вхождение в кругозор достоевсковедов).

«Возрожденiе, говорятъ намъ, — прозрачно намекал Градовский, — возможно чрезъ общенiе съ народомъ, чрезъ проникновенiе его духомъ и его правдою. Это было бы прекрасно, еслибъ, дѣйствительно, въ глубинѣ народна-го духа было заключено нѣчто опредѣленное, незыблемое, вѣчное и ясно проявленное въ какомъ-нибудь откровенiи. Но бѣда въ томъ, что россiйскiе возгласы о "народномъ духѣ", по научному своему значенiю, относятся не къ нашему времени, а ко временамъ прошлымъ» ( Градовскiй : 385).

На русскую историю Градовский смотрит глазами современной либеральной науки (обращаясь за поддержкой к работам С. М. Соловьева). Все усилия нашего народа, утверждает он, ушли «на борьбу за матерiальное существованiе», русский народ «не имѣлъ еще возможности наполнить созданное имъ государственное тѣло духовнымъ содержанiемъ, могущимъ имѣть всемiрно-историческое значенiе», примерно то же произошло и с православной церковью, образовавшей «форму безъ содержанiя». Выход виделся в соединении интеллигенции («мысль») с народом («тело») ради преодоления дикой отсталости последнего, пребывающего «въ XIV вѣкѣ». Образовавшимся разрывом, полагал Градовский, объясняется «европейничанье» и «"мiровая скорбь" русскихъ скитальцевъ» ( Градовскiй : 387, 388, 390–391).

В первой главе «Дневника Писателя» 1880 г. «Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине» Достоевский сосредоточился на этой проблеме, пока не называя Градовского. Начинает он тоже с определения «отрицательного типа нашего», скитальца, и, что интересно, выводит теперь на передний план то его качество, которое в Речи акцентировано не было: теперь это человек, «в родную почву и в родные силы ее не верующий, Россию и себя самого <…> в конце концов отрицающий» ( Д30 ; т. 26: 129). В уста обобщенного либерального оппонента Достоевский вкладывает признание, услышанное от Градовского (как в «Мечтах и действительности», так и в «Тревожном вопросе»), язвительно утрируя его:

«Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ее и реформой Петра, но уж отнюдь не духом народа нашего, ибо духа этого мы не встречали и не обоняли на нашем пути…» ( Д30 ; т. 26: 134).

В третьей главе «Дневника Писателя», теперь уже назвав Градовского, Достоевский доводит мотив презрения европейски образованного сословия к народу, что называется, до геркулесовых столпов, чем лично будет обижен Градовский.

Достоевский между тем нащупывает глубинную причину расхождения, кроющуюся в различном понимании слова «просвещение». Есть науки и ремесла, в которых России «неоткуда и получить их, кроме как из западноевропейских источников», а есть «просвещение духовное», которое «нам нечего черпать» из названных источников «за полнейшим присутствием (а не отсутствием) источников русских» (Д30; т. 26: 150). В этом, собственно, и заключался корень разномыслия. Оппоненты Достоевского были убеждены, что фундамент, на котором должна строиться русская культура и социум, — это исключительно и навсегда европейское просвещение. Достоевский же, не отрицая величайшего значения для нас достижений Европы, видит неизбежность нового этапа взаимоотношений. Его предопределяет, во-первых, сомнительный диктат якобы универсальных «правил» западного мира, а во-вторых, иные, открытые Пушкиным, коренные начала русского миросозерцания, которых Градовскому «не видно нигде». Последующая история России подтвердила многие сомнения Градовского и даже усилила их вплоть до сегодняшних мрачных констатаций окончательного вырождения народа. Между тем сомневающимся следовало бы учесть, что невиданные испытания, выпавшие на долю страны в XX в., не стерли ее в пыль, как то обыкновенно случалось с империями. Этот факт (при всех возможных оговорках), как нам представляется, склоняет чашу весов скорее на сторону Достоевского, нежели Градовского со товарищи. XXI в. заново поставил вопрос «быть или не быть» России в ее субъектности. Качество народного миросозерцания, очевидно, окажется решающим фактором. Станет ясно, по Достоевскому или по Градовскому пойдет теперь наша история.

Другой пункт, в котором принципиально разошлись спорщики, это соотношение, условно говоря, морали и права. Достоевский обозначил свою позицию предельно жестко: «Не вне тебя правда, а в тебе самом» ( Д30 ; т. 26: 139). Признавая этот постулат за «святая святых» убеждений писателя, Градовский в статье «Мечты и действительность» сетует, что у проповедника « личной нравственности» «нѣтъ и намека на идеалы общественные »²⁰. Автор «Голоса» идет еще дальше, формулируя фундаментальную позицию в развернувшейся вокруг «Пушкинской речи» полемике:

«Личная и общественная нравственность не одно и то же²¹. Отсюда слѣдуетъ, что никакое общественное совершенствованiе не можетъ быть достигнуто только чрезъ улучшенiе личныхъ качествъ людей, его составляющихъ»²².

Спорить трудно: только через нравственность еще никакое общество не развивалось. Но отменяет ли «трезвость» Градовского «утопизм» Достоевского? У последнего тот же вопрос поставлен несколько иначе: а может ли общество улучшаться без совершенствования входящих в него личностей? В «Дневнике Писателя. Единственном выпуске на 1880» примерно так, вопросом на вопрос, Достоевский и отвечал Градовскому:

«Чем соедините вы людей для достижения ваших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной?» ( Д30 ; т. 26: 164).

Столкнулись два мировоззрения, два не понимающих друг друга языка. Спор, бесконечно длящийся, пожалуй, со знаменитого письма Белинского к Гоголю. Вряд ли он когда-нибудь закончится пошлым примирением сторон, обосновавшихся в разных плоскостях общественного самосознания. Однако если говорить о русской литературе (флагмане национальной культуры), то она, что очевидно на ее вершинах, предпочла поставить нравственный закон впереди социального.

12 августа 1880 г. вышел единственный на этот год «Дневник Писателя», включавший в себя полемику с Градовским. Очевидно, сразу же по прочтении «Дневника» Градовский садится за «Ответ г. Достоевскому» (указано: [Бирюкова], [Кийко]), но так и не отдает его в печать: ответ получился страстный и даже пристрастный (см. Приложение), в нем заметно проступила личная обида на жесткую критику. Отложив в сторону написанную статью, Градов-ский пишет другую под названием «Либерализм и западничество» (Голос. 1880. 27 августа). Первый биограф ученого замечает: «…ее можно признать как бы продолжением спора, начатого по поводу знаменитой речи на Пушкинском празднике. В частном письме от 21 августа он и прямо говорит об этом, отмечая, что "Дневник" Достоевского слишком личен, почему ему пришлось бы отвечать лично же: во избежание этого он и решился возбудить некоторый общий вопрос» [Шахматов]. Направленность статьи «Либерализм и западничество» против «Дневника Писателя» Достоевского заметили и современники (см.: Слово. 1880. Сентябрь. С. 97–98), хотя имя Достоевского и здесь, как и в «Тревожном вопросе», не названо.

В статье «Либерализм и западничество» утверждается, что борьба западников и славянофилов ушла в безвозвратное прошлое, их окончательный союз ради возрождения России был заключен во время подготовки крестьянской реформы. Исходя из этого положения, Градовский бросает упрек, что совершенно очевидно, автору «Пушкинской речи» и «Дневника Писателя»:

«Что же мы видим теперь? Старый спор между двумя литературными школами, спор "давно уже решенный и взвешенный судьбою", переносится в наше время, когда уже нет места ни западничеству, ни славянофильству в их прежнем виде. Старые распри поднимаются искусственно вновь и притом в таком виде, от которого покраснели бы старые, истые славянофилы»23.

Современная ситуация, полагает Градовский, ставит множество острых вопросов, «не умозрительного характера, а самые жизненные» (выпад вновь в адрес Достоевского), и все они сводятся к одному:

«…как пустить в ход все духовные, умственные и промышленные силы нашего народа, чтоб он в самом деле явился мощною народностью не в "идее" только и не в "возможности", а на самом деле, на миру». А это значит — « содействовать улучшению условий, в которых он [народ] живет и от качества которых зависит развитие его нравственных и материальных сил»²⁴.

«Умозрительность», «только возможность» — так прочитывает Градовский идею «всечеловечности» Достоевского (в статье иронически упомянуты «всечеловеки»), т. е. опять же как далекую от насущной действительности «мечту». В реальности же народ нуждается в «улучшении условий», без этого он пребывает в «спячке» и «представляет пассивную массу, из которой можно лепить что угодно». Такое вполне позитивистское представление о народе и оспаривал Достоевский с беспощадной горячностью. Что же касается его «мечтательности» и якобы утопизма, следует осознать, что «либерал» Градов-ский и «консерватор» Достоевский обладали разноприродным зрением: первый видел близко лежащее насущное (торможение реформ), второй же смотрел вдаль, как в прошлое, так и в будущее, и видел современные проблемы из их исторической перспективы. «Улучшение условий», социальных и экономических, из этой перспективы не исключалось, но ставилось в зависимость от состояния духовного стержня народа.

Не удержался Градовский и от полемических излишеств, бросив в адрес Достоевского едкие формулировки: «мистические завывания», «залезает в чужую душу» (а именно «допрашивает западников, как и почему они "любят" крестьянина»), «становится нахально в роль исповедника»… Резкие выпады смягчало лишь то обстоятельство, что объект нападок не назывался по имени, при этом внимательному читателю было понятно, в чей огород летели увесистые камни. Концовка статьи завершала эту полускрытую полемику и обличала степень обиды Градовского на оппонента:

«Пора, наконец, прекратить это "рассмотрение чужой души", это выворачивание наизнанку чужих побуждений, эту инквизицию, положительно отравляющую существование каждого, кто имеет несчастье говорить об общественных вопросах»25.

Градовский был оскорблен в своем искреннем народолюбии. Вскрытие Достоевским подлинной природы чувства своего оппонента показалось тому «выворачиванием наизнанку», что по смыслу данного выражения так и было: писатель выставил на всеобщее обозрение не казовую сторону либерального «народничества», а именно его изнанку.

А. Ф. Кони в воспоминаниях о Градовском встал на защиту обиженного: он, уверял мемуарист,

«былъ другомъ своего народа и болѣлъ за него душою. Но проповѣдь "все-человѣчества" русскаго человѣка, но выдвиганiе его священной миссiи провозгласить изстрадавшемуся человѣчеству свое новое слово, которое бу-детъ откровенiемъ и о которое разобьются волны не разрѣшимыхъ запа-домъ вопросовъ — пугали его. Онъ совершенно правильно боялся, что возвеличенiе русскаго человѣка над всѣми, безъ указанiя ему на необходимость культурнаго и нравственнаго самосовершенствованiя, — можетъ повести къ развитiю въ немъ и въ обществѣ крайняго самомнѣнiя и грубаго тщеславiя. А эти свойства, въ свою очередь, остановятъ всякое развитiе»²⁶.

Знаменитый юрист, как видим, был столь же далек, как и сам Градовский, от понимания христиански-жертвенного смысла всечеловечества , «возвеличенного» Достоевским. В личном же народолюбии Градовского автор «Дневника Писателя» вряд ли сомневался, ему чужд был сам тип восприятия народа как неразвившегося дитяти, объект форматирования со стороны интеллигенции и «правильного» государства (в то время Градовский был в большом фаворе у либерально настроенных властей)²⁷. Услышать и понять свой народ — в этом заключалась программная установка январского

«Дневника Писателя» 1881 г., ставшего последним словом русского мыслителя в этом споре.

После 1881 г., унесшего жизнь великого писателя и потрясшего страну накатом «красного колеса», Градовский будет уже в новых условиях возвращаться к дискуссии с Достоевским и настаивать на своей позиции, несмотря на видимое усиление авторитета своего противника. В этом контексте обращает на себя внимание его статья «По поводу одного предисловия (Н. Страхов. Борьба с западом в нашей литературе. СПб. 1882 г.)» (Вестник Европы. 1882. № 5). Градовский иронизирует по поводу тех, кто уверяет,

«что главная и даже единственная причина всѣхъ нашихъ золъ есть культъ Запада <…>; что въ европейской культурѣ нѣтъ ничего всеобщаго и пре-бывающаго; что Европа все время шла ложнымъ путемъ, и что мы должны искать этого всеобщаго, всечеловѣческого исключительно въ своихъ "нача-лахъ". Сказать все это — значитъ <…> сдѣлаться служителемъ модныхъ тен-денцiй, вѣянiй дня, начавшихся <…> съ московской рѣчи Достоевскаго, да съ передовыхъ статей Руси » ( Градовскiй : 425).

Страхову в предисловии к указанной книге, полагает Градовский, «хочется увѣрить читателя, что его книга написана во исполненiе тѣхъ "задачъ", которыя были указаны Достоевскимъ» ( Градовскiй : 425), однако это противоречит собственной логике автора: «…отъ г. Страхова далека мысль, что наше спасенiе можетъ прiйти отъ непосредственнаго, такъ сказать, воспрiятiя “народнаго духа”. Духъ этотъ живетъ еще на степени безсознательнаго, на степени инстинкта» и потому, как утверждает сам Страхов, имеется единственный способ пробудить его к сознанию — «могущественный европей-скiй рацiонализмъ» ( Градовскiй : 428).

Градовский солидаризируется с такой постановкой вопроса: обычай, предание, народный инстинкт — «непремѣнно потрясаются, переработы-ваются и теряютъ цвѣтъ почтенной старины, какъ только до нихъ дотронется "могущественный рацiонализмъ"» ( Градовскiй : 429). Градовский, надо признаться, искусно нащупал «лазейку» в рассуждениях Страхова, действительно уводившую от Достоевского. После этого развести в разные стороны двух «почвенников» ему не составило труда. Публицист добился таким образом временного тактического успеха, но до победы стратегической было далеко.

В последние годы появился ряд исследований творчества А. Д. Градов-ского (см.: [Твардовская], [Гуторов, Гуляк], [Плященко]), переиздаются его труды, изживается историческая несправедливость долгого замалчивания, однако остается неизменным факт: ученый и публицист вошел в историю русской мысли прежде всего своей «схваткой» с автором «Пушкинской речи». В заключении цитированной выше статьи 1882 г. он отдает должное своему противнику, хотя и с характерной оговоркой: «…образованная Рос-сiя дала своей родинѣ Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевскаго (какъ художника)…» ( Градовскiй : 435).

ПРИЛОЖЕНИЕ

А. Д. Градовск1й

Отвѣтъ г. Достоевскому

• I.

Небольшое личное объясненiе

Г. Достоевскiй написалъ «четыре лекцiи по поводу одной», / якобы / прочитанной ему мною. Я опять ограничиваюсь «одною» [стат<ьей>\ зампткой или, если угодно, лекцiею. Но я долженъ начать ее небольшимъ личнымъ объясненiемъ вовсе не ради [ моихъ\ моихъ личныхъ интересовъ, а ради дпла.

[Собственно личное] Есть впрочемъ одна чисто личная замптка. Г Достоевскiй, обращаясь ко мнѣ, говоритъ что отвѣтъ его написанъ вовсе не для меня, а для читателей. Я въ этомъ никогда не сомнпвался. [ Никакая] [в\/В/сякая полемическая статья, как и всякая статья пишется именно для читателей, а вовсе не для того лица, противъ которого она направлена. Иначе литературнымъ соперникамъ слѣдовало-бы ограничиться частными письмами. Все это ясно и подразумѣвается само собой. Для чего-же г. Достоевскому нужно было высказать такую аксiому? Да просто для того, чтобы съ самого начала [«потретировать» меня и пока<зать>\ / принять позу, т. е. показать / «читателю», что онъ смотритъ на меня чрезъ плечо. Не удобное положенiе, г. Достоевскiй; противникамъ лучше смотрѣть прямо въ глаза, особенно [въ \ въ такой длинной беспдп, какую Вы вели со мною. Отъ слишкомъ горделиваго поворота головы шея заболитъ. <л. 1>

Теперь перехожу къ иному личному объясненiю. Г. Достоевскiй, глядя на меня чрезъ плечо, не [ разглядплъ\ «усмотрплъ» одной вещи и потому попалъ въ некоторое недоразумѣнiе. Всѣ его «четыре лекцiи» написаны въ такомъ тонѣ, какъ будто я принадлежу къ [тому \ такъ называемымъ «западникамъ». Не говоря уже о томъ, что теперь по всей Руси едва-ли отыщется истый «западникъ» въ родѣ Чаадаева, я поистинѣ изумленъ причисленiемъ меня къ этому направленiю, съ которымъ г. Достоевскiй ведетъ немного запоздалую борьбу.

Г. Достоевскiй отнесся ко мнѣ такъ, какъ будто я ничего не писалъ кромѣ замѣтки на его рѣчь о Пушкинѣ. Но если-бы онъ потрудился навести справки хотя-бы у И. С. Аксакова (на которого онъ постоянно ссылается въ своемъ «Днев-никѣ»), онъ узналъ-бы кое-что иное. Онъ узналъ бы, что нѣсколько лѣтъ сряду я [спецiально\ писалъ статьи и читалъ публичныя лекцiи о нацiональномъ вопросп; онъ узналъ бы что [въ числп\ /нпсколько изъ / этихъ лекцiй посвящены первымъ славянофиламъ и что къ нимъ одобрительно отнеслись именно славянофилы; что всѣ эти лекцiи и статьи собраны въ особую книгу, подъ заглавiемъ «Нацiональный вопросъ» и что книга эта вызвала рпзкiя критики, [конечно\ написанныя конечно не въ славянофильскомъ духѣ; онъ узналъ-бы даже, что во время сербско-турецкой и русско-турецкой войны я писалъ много и писалъ въ духп, [очень сла<вянскомъ>\ /совершенно / славянскомъ; онъ узналъ-бы наконецъ что мои личныя отношенiя къ представителямъ нашего славянофильства были наилучшiя и что они остались [очень\, напримпръ, очень довольны моею зампткой, написанной по поводу смерти Ю. Ѳ. Самарина.

Знай г. Достоевскiй все это, онъ не счелъ-бы себя въ правѣ, зачисливъ меня по «западничеству», бранит<ь>ся на двадцати страницахъ. При нѣкоторой добросовестности <л. 1 об.> онъ долженъ-бы былъ подумать, что есть же какiя-нибудь причины, по которымъ послѣднее время я какъ будто защищаю то, на что прежде нападалъ.

Причины-же эти очень просты. Въ послѣднiе два тяжелыхъ года всѣ мы были свидѣтелями зрѣлища постыднаго и отвратительнаго. Въ то время какъ вся Росая страдала и горела отъ стыда за гнусныя покушенiя [ , совершавшiяся противъ] на / жизнь ея царя / , вдругъ въ самой печати и отчасти въ обществе раздались обвиненiя противъ «русской интеллигенцiи», [ солидарной яко-бы ] / повинной въ двухъ / тяжкихъ грехахъ — /въ / либерализме и въ западничестве и солидарной яко-бы съ злодейскими покушенiями. Здесь была двойная ложь. Во первыхъ [даже] истое западничество, въ старой его формѣ никогда не одобрило-бы этихъ злодѣянiй; во вторыхъ современные либералы, развившiеся подъ влiянiемъ реформъ нынѣшняго царствованiя, не суть западники. Итакъ безчеловѣчное и поголовное обвиненiе бросалось на людей невинныхъ; во-вторыхъ [набрасывалось] / забрасывалось / грязью то, что мы привыкли считать лучшимъ прiобретѣнiемъ нашего времени. Призывались громы на университеты, на печать, на земскiя и городскiя учрежденiя, на судъ присяжныхъ. Въ эту минуту каждый публицистъ, понимающiй свой долгъ, обязанъ былъ сказать всѣмъ этимъ господамъ: вы дѣлаете мерзости. Я и сказалъ это — въ вежливой конечно форме — и буду говорить [постоян<но>] всякiй разъ, какъ раздадутся обвиненiя огульныя и ложныя. Я сдѣлалъ это нисколько не мѣняя своихъ убѣжденiй. Живи теперь Юрiй Ѳедоровичъ Самаринъ, онъ сдѣлалъ-бы то же самое и конечно сильнѣе меня. Авторъ «Революцiоннаго консерватизма» не могъ бы поступить иначе.

[Теперь] Вы г. Достоевскiй, въ своей речи о Пушкине не бросали такихъ обвиненiй, но [подпевали имъ — р> нежно, любовно даже] /изъ некоторыхъ ея местъ (на которыя / я и указалъ) могли быть выведены крайне печальные выводы. Я на это указалъ. Въ своемъ [ответе] /«Дневнике» / Вы же <л. 2> не только не устранили этихъ недоразумѣнiй, а напротивъ, показали зубы, спрятанные во время Пушкинскаго торжества. Вы заставили (стр. 6 и след.) [ запа<дниковъ> ] предполагаемыхъ западниковъ держать такую рѣчь объ Россiи и объ русскомъ народѣ, что стыдно становится — не за нихъ конечно. Стало-быть я былъ правъ.

Теперь поговоримъ .

• II.

«О самомъ основномъ дѣлѣ»

Если-бы Вамъ пришлось прочесть мои лекцiи о первыхъ славянофилахъ, Вы увидели-бы, что [ меня не зачемъ обращать ] /[ ме] мне не зачемъ / говорить о значенiи православiя для русскаго народа. Тѣмъ болѣе не зачѣмъ было писать такихъ жалкихъ словъ:

«Впрочемъ что-же я вамъ это говорю? Неужто я хочу убѣдить васъ? Слова мои покажутся вамъ конечно младенческими, почти неприличными». [Нетъ] Не покажутся, г. Достоевскiй. Все это я очень хорошо понимаю. [Но вот что] /Я вполне/ согласенъ съ Вами, что «христiанство народа нашего есть и должно остаться навсегда, самою главною [, самою] /и/ жизненною основой просвeщенiя его». Если-бы Вы доказывали только это, [такъ] то конечно и «спора» [бы] никакого не вышло-бы. Но вы доказываете не то; вы доказываете вещи невозможныя, съ позволенiя сказать, смѣхотворныя.

1 ^е Вы доказываете, что въ силу того, что народъ нашъ воспрiялъ православiе, онъ уже окончательно просвѣщенъ и что въ силу этого не ему учиться у другихъ, а всѣмъ другимъ учиться у него;

2 ^е Вы доказываете, что всякая попытка введенiя чего-либо, невыработаннаго непосредственно народомъ нашимъ, есть отреченiе не только отъ народности, но и отъ Христа [ , сле<довательно?>]. <л. 2 об.>

Вѣдь вотъ что вы доказываете на двадцати страницахъ — ни больше, ни меньше. [ И после этого вы обвиняете меня въ «искаженш» вашей мысли.] /Объ этомъ мы и будемъ спорить, ибо не спорить въ / данномъ случае невозможно.

Есть, видите-ли, маленькая разница, между утвержденiемъ, что «христiанство народа нашего есть и должно остаться навсегда главною основою его просвѣщенiя» и утвержденiемъ, что просвѣщенiе это уже закончено. Горькiй опытъ показываетъ, что великiя духовныя блага могутъ не пойти впрокъ и остаться на степени «основы», и то подгнивающей. Византiя также получила православiе и, въ первые вѣка своего существованiя, даже разработала его. Въ Византiи раздавались голоса такихъ проповедниковъ, какихъ никогда [ уже ] , /быть можетъ/, не услышитъ христiанскiй мiръ; въ Византiи сложились тѣ трогательныя молитвы, которыя [ мы читаемъ] вдохновляютъ православный людъ до сихъ поръ. И что-же? «Да не постигнетъ насъ участь монархiи греческой» любилъ говорить Петръ-Великiй.

На это г. Достоевскiй скажетъ, что Греки не прониклись существомъ Христова ученья; они [остались] были слишкомъ для того развращены. Русскiе-же окончательно усвоили себѣ христiанство. Полно, такъ-ли? Чѣмъ-же объяснить тогда быстрое и неудержимое нарожденiе сектъ? Вероятно, г. Достоевскiй не [объяснитъ] взглянетъ ни на расколъ, ни на секты, какъ на [плодъ] «безпорядокъ». Вероятно онъ усмотритъ въ нихъ [некоторую духовно] плодъ некоторой духовной жажды и жажды серьезной, ибо народъ не нервныя барыни, внимающiя Редстоку. У народа нѣтъ времени на нервы. Но у него есть действительная духовная жажда, [ мы вид<имъ?>] есть дѣйствительное исканiе Христа, и онъ не повѣритъ г. Достоевскому, утверждающему, что [ жд>] жажда эта утолена. Г. Достоевскiй [постоянно укоряетъ «западниковъ» за то, что они] /немного поторопился решить этотъ «основной» вопросъ / <л. 3> и рѣшилъ его такъ, что только руками разведешь отъ изумленiя.

«Что, говоритъ онъ, въ томъ, что народу мало читаютъ проповѣдей, а дьячки бормочутъ неразборчиво, — самое колоссальное обвиненiе на нашу церковь, придуманное либералами (!), вмѣстѣ съ неудобствомъ церковнославянскаго языка, будто бы непонятнаго простолюдинамъ (А старообрядцы-то? Господи!). За то выйдетъ попъ и прочтетъ "Господи Владыко живота моего", и въ этой молитвѣ вся суть христiанства, весь его катехизисъ, а народъ знаетъ эту молитву наизусть».

Странную роль отводитъ г. Достоевскiй русскому духовенству! Дьячки могутъ «бормотать», священники могутъ не читать проповѣдей. Стоитъ только «попу» прочесть (вѣроятно ужъ разборчиво) молитву Ефрема Сирина. Но къ великому сожалeнiю, темная масса, [укр<ывающаяся?>] уходящая въ секты, не совсемъ съ этимъ согласна. И, по справкамъ, оказывается, что онъ ищетъ именно поученiя, толкованiя, проповѣди; что вѣрующая душа не вмѣщается въ одинъ обрядъ. Пишутъ объ этомъ и лучшiе представители нашего духовенства. Говорятъ они, что народу нужно катехизическое ученье, нужно толковое объясненiе основныхъ догматовъ нашей вѣры, нужно разумное преподаванiе Закона Божiя въ народныхъ школахъ, нужна проповѣдь. Указываютъ они чѣмъ берутъ разные штундисты и другiе сектанты — имя имъ легiонъ — жаждутъ они духовнаго оружiя, также какъ народъ жаждетъ духовной пищи. А г. Достоевскiй съ [высоты] своего кресла кричитъ имъ «цыцъ! довольно съ васъ гимновъ!»…

Именно «цыцъ!» хотя и говорится оно съ видомъ глубочайшаго смиренiя и даже подобострастiя предъ «народомъ». [ Но] Если голодный нищiй прiйдетъ ко мне [и] попросить кусокъ хлеба, а я скажу ему — «миленькiй <л. 3 об.> мой, ты уже сытъ, ты сытѣе меня», онъ, вѣроятно, уйдетъ отъ меня съ тѣмъ же чувствомъ, [съ какимъ] какъ будто я вытолкалъ его за дверь. Даже и худшимъ — ибо въ лицемерныхъ словахъ моихъ онъ, кромѣ отказа увидѣлъ бы горькую насмѣшку…

Нѣтъ, г. Достоевскiй, для того чтобы христiанство въ самомъ дѣлѣ дало въ насъ [все>] роскошный плодъ, чтобы оно действительно было понятно и проникло во всѣ отношенiя наши, освѣщая и освящая ихъ, для этого нужно много усилiй и условiй.

Вы говорите: «главная школа христiанства, которую прошелъ онъ (народъ) — это вѣка безчисленныхъ и безконечныхъ страданiй, имъ вынесенныхъ въ свою исторiю, когда онъ, оставленный всѣми, попранный всѣми, работающiй на всѣхъ и на вся, оставался лишь съ однимъ Христомъ-утѣшителемъ, которого и принялъ тогда въ свою душу навѣки и который за то спасъ отъ отчаянiя его душу!»

Охъ, какъ народолюбиво и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ фальшиво! Капитальнѣйшимъ страданiемъ въ нашей исторiи было, конечно, иго монгольское. Такого мученiя и стыда не знала уже Россiя. И дѣйствительно тогда она, задавленная Ордой, вытолкнутая изъ Европы, раздираемая внутренними распрями, оставалась съ однимъ Христомъ. И святыя подвижники одни поддерживали народный духъ, направляя и дѣятельность князей. И со всемъ этимъ, какъ исказилась [ жи<знь>] духовная жизнь въ это ужасное время! Вѣдь у насъ есть небольшой, но вѣрный итогъ того, съ чѣмъ мы вышли по части вѣры изъ временъ татарскихъ: это Стоглавъ. Прочтите-ка, на что жаловался царь Иванъ Васильевичъ духовному собору; поразмыслите о томъ, сколько дикаго, ужаснаго язычества прокинулось [посе>] после столькихъ вековъ страданш! Да и потомъ, когда новое иго, иго крепостнаго <л. 4> права налегло на этотъ народъ, когда онъ въ самомъ дѣлѣ работалъ на всѣхъ и на вся, что-же вышло путнаго?

Вотъ где [фальш<ь>] фал<ь>шь вашей теорiи: страданiе очищаетъ и возвышаетъ человѣка. Да, страданiе очищаетъ и возвышаетъ, но тогда, когда оно страданiе въ подвиге, добровольно на себя принятомъ, /въ подвиге духовной свободы (ибо такой подвигъ завещалъ намъ Христосъ)/, а не страданiе отъ рабства, убивающаго и уничтожающаго человеческую личность, неведомо за что и [почему] для чего. Рабство развращаетъ и господствующаго и подвластнаго одинаково. Иго монгольское растлило Орду, растлило и Россiю на долгое время; крѣпостное право растлѣвало и высшiе и низшiе классы. А гдѣ растлѣнiе, тамъ нѣтъ духа Божiя, по крайней мѣрѣ во всей его полнотѣ.

И вотъ, когда пробилъ часъ гражданской свободы для Россiи, когда «пало рабство по манiю Царя», усилiя лучшихъ людей нашихъ направились именно къ тому, чтобы дать народу духовныя орудiя его просвещенiя. <л. 4 об.>

Комментарии

Печатается по рукописи: Градовскiй А. Д. Отвѣтъ г. Достоевскому // РО ИРЛИ. Ф. 86. Архив А. Д. Градовского*. Л. 1–4 об. На первом листе помета О. В. Градовской, жены автора: «Не напечатанъ». Этот ответ на полемику с ним Достоевского (Дневник Писателя. Единственный выпуск на 1880. Август. Глава третья. Придирка к случаю. Четыре лекции на разные темы по поводу одной лекции, прочитанной мне г. А. Градовским. С обращением к г. Градовскому) публицист составлял, очевидно, сразу после выхода «Дневника» (12 августа 1880 г.) и предназначал для публикации в «Голосе», как и статью «Мечты и действительность» (Голос. 1880. 25 июня), начавшую полемику. Причина отказа от публикации, возможно, слишком личный обидчивый тон, взятый автором. Печатным ответом стала другая статья Градовского — «Либерализм и западничество» (Голос. 1880. 27 августа), о работе над которой автор сообщал 21 августа (см. выше). Таким образом, публикуемую статью можно датировать между 12 и 20 августа 1880 г.28

…писалъ статьи и читалъ публичныя лекцiи о нацiональномъ вопросѣ; онъ узналъ бы что [ въ числѣ ] / нѣсколько изъ / этихъ лекцiй посвящены первымъ славянофиламъ и что къ нимъ одобрительно отнеслись именно славянофилы; что всѣ эти лекцiи и статьи собраны въ особую книгу, подъ заглавiемъ «Нацiональный вопросъ» и что книга эта вызвала рѣзкiя критики… — Имеется в виду книга А. Д. Градовского «Национальный вопрос в истории и в литературе» (СПб., 1873), излагавшая «теорию национально-прогрессивного государства». В книгу вошли статьи, печатавшиеся в журнале «Беседа» в 1871–1873 гг., а также прочитанные в марте 1873 г. в Петербурге четыре публичные лекции под общим названием «Первые славянофилы». В декабре 1876 г. Градовский прочел еще три лекции по национальному вопросу (опубл.: Сборник государственных знаний. Т. 3. СПб., 1877). На книгу «Национальный вопрос в истории и в литературе» резко-критически откликнулся «Судебный вестник» (1873. 29 и 31 июля) и сочувственно — еженедельник «Гражданин» (1873. 29 октября), редактируемый Ф. М. Достоевским. Как типичное явление «национального формализма» на почве «господствующего миросозерцания» (Отечественные записки. 1873. № 12. С. 578, 579) ее подверг многословному критическому разбору А. М. Скабичевский, в защиту автора книги выступил «Голос» (1874. 16 января).

…во время сербско-турецкой и русско-турецкой войны я писалъ много и писалъ въ духѣ, [ очень сла<вянскомъ> ] / совершенно / славянскомъ… — Начиная со статьи «За славян (К русскому обществу)» (Голос. 1876. 8 июля) Градовский в 1876–1878 гг. напечатал множество статей по так называемому восточному вопросу в основном в газете «Голос», по большей части вошедших затем в изд.: Градовский А. Д. Собр. соч.: в 9 т. СПб., 1901. Т. 6.

…очень довольны моею замѣткой, написанной по поводу смерти Ю. Ѳ. Самарина. — Памяти Юрия Федоровича Самарина (Голос. 1876. 24 марта). О ней И. С. Аксаков писал В. А. Черкасскому 28 марта: «"Московск<ие> ведомости", "Русские", "Современные известия" — все выступили с замечательными статьями, но замечательнее всех статья Градовского в "Голосе"» (Письма И. С. Аксакова о кончине Ю. Ф. Самарина и реакции на нее общества / вступ. ст., публ. и коммент. Д. А. Бадаляна // Русско-Византийский вестник. 2020. № 1 (3). С. 247). Статья вскоре была перепечатана в сборнике «В память Юрия Федоровича Самарина: Речи, произнесенные в Петербурге и в Москве по поводу его кончины» (СПб., 1876).

Въ послѣднiе два тяжелыхъ года ~ гнусныя покушенiя [, совершавшiяся противъ ] на / жизнь ея царя / … — 2 апреля 1879 г. землеволец А. К. Соловьев стрелял в царя, это было третье покушение на жизнь государя (после попыток Каракозова и Березовского 1866 и 1867 гг.). Созданная летом 1879 г. подпольная организация «Народная воля» организовала настоящую охоту на Александра II. После неудавшихся попыток покушения на железной дороге 19 ноября 1879 г. был взорван один из составов царского поезда, а 5 февраля 1880 г. взрыв произошел в Зимнем дворце (исполнитель Степан Халтурин).

…раздались обвиненiя противъ «русской интеллигенцiи» ~ солидарной яко-бы съ злодѣйскими покушенiями . — С такого рода обвинениями выступала консервативная печать, газеты «Берег», «Московские ведомости», «Гражданин», «Варшавский дневник»… Так, уже на следующий день после покушения Соловьева Катков писал: «Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к честному и здравому смыслу. <…> Пора <…> перестать быть иностранцами…» (Московские ведомости. 1879. 3 апреля). Через два дня, припомнив обстоятельства польского мятежа 1863 г., Катков среди главных причин, способствовавших возмущению, назвал «антинациональное настроение в интеллигентных сферах общества» (Московские ведомости. 1879. 6 апреля). Этот мотив получил развитие в последующих выступлениях катковского издания. Князь-публицист Н. Н. Голицын с пафосом обратился к адептам фальшивого «прогресса»: «Русская интеллигенция и русское слово! Да будут вам отпущены в день суда те преступления, которыми испещрили и осквернили вы русскую летопись последних 25 лет…» (Московские ведомости. 1880. 20 января; перепечатка статьи из «Русского гражданина»). После покушения Халтурина Катков усилил обвинение: «Нельзя не назвать изменниками и предателями людей, которые мирволят этим бессмысленным злодеям или хотят соблюдать нейтралитет в отношении к ним. Это слабодушие, этот умственный разврат, именующий себя либерализмом, в некоторой части нашего образованного общества, нашей интеллигенции, — вот что делает возможными эти позорные явления, вот что поощряет крамолу и дает дух и смелость ее слугам» (Московские ведомости. 1880. 8 февраля). Новому лидеру верховной власти («диктатору») М. Т. Лорис-Меликову Катков настойчиво советовал: «Не в интеллигенции петербургской, а в русском народе следует искать опоры…» (Московские ведомости. 1880. 21 февраля). А. Д. Градовский протестовал против этих обвинений в статьях «Голоса» 1880 г. «Смута» (14 февраля) и «Где же враг?» (15 марта).

Призывались громы на университеты, на печать, на земскiя и городскiя учрежденiя, на судъ присяжныхъ. — Газета «Берег», основанная в 1880 г. при финансовой поддержке правительства для противодействия либеральной и радикальной печати, усматривала прямую идейную связь «Народной воли» с «междустрочниками» в либеральной прессе. Кроме того, газета опубликовала показательные данные об уровне образования подсудимых по политическим процессам: 80 % получили образование (из них 32,5 % студенты), 19 % грамотные и 1 % неграмотные (Внутренний отдел // Берег. 1880. 16 марта). Газета Каткова, в свою очередь, писала о «крайней распущенности» студенческой молодежи, «не огражденной от развращающих влияний» (Московские ведомости. 1880. 8 марта). Что касается упомянутых новых учреждений, порожденных реформами, Катков также ставил их в контекст современных событий: «Кроме своих прямых агентов, крамола теперь, как и во время польского мятежа, имеет немало повсюду попустителей благодаря политической деморализации, распространившейся в интеллигентных сферах нашего общества, и хаосу незрелых понятий, которые в нем тогда бродили, а теперь еще более. После польского мятежа дела наши осложнились: появились разные новые учреждения, благодетельные в своей основе, но еще не установившиеся и недостаточно соглашенные между собою и с целым и потому производящие нездоровое брожение в умах» (Московские ведомости. 1880. 14 февраля).

Авторъ «Революцiоннаго консерватизма» не могъ бы поступить иначе. — Ю. Ф. Самарин в брошюре «Революционный консерватизм» (Берлин, 1875) подверг уничтожающей критике идею дворянского конституционализма, высказанную консервативным публицистом Р. Фадеевым в книге «Русское общество в настоящем и будущем (чем нам быть)». Градовский явно преувеличивает свою близость к Самарину, которому столь же ненавистен был и либеральный конституционализм. И тот и другой были, по Самарину, «рационализмом в действии», далеком от «свободы живого быта» русского народа. На самом деле социально-политическая программа Самарина, демократического монархиста (если можно так выразиться), была ближе Достоевскому, чем Градовскому.

Если-бы Вамъ пришлось прочесть мои лекцiи о первыхъ славянофилахъ ~ о зна-ченiи православiя для русскаго народа . — В четвертой лекции цикла «Первые славянофилы» (см. выше) дается «научный» разбор богословских сочинений А. С. Хомякова как «единственной у нас критики религиозных основ западноевропейского просвещения» (Градовский А. Д. Национальный вопрос в истории и в литературе. СПб., 1873. С. 285).

…народъ не нервныя барыни, внимающiя Редстоку. — Английский лорд-проповедник Г. В. Редсток (1831–1913), с 1873 по 1878 г. ежегодно посещал Россию и вел религиозные беседы в богатых домах Петербурга (а в 1876 г. и в Москве), образовав в обществе кружок горячих своих приверженцев, большинство из которых были светские дамы. Газета «Голос» (1876. 27 апреля) назвала это «эпидемией религиозного экстаза».

За то выйдетъ попъ и прочтетъ " Господи Владыко живота моего " , и въ этой молитвѣ вся суть христiанства, весь его катехизисъ… — Имеется в виду великопостная молитва св. Ефрема Сирина, одного из великих учителей Церкви IV в.: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков». Известно поэтическое переложение этой молитвы, стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836). Катехизис — краткое изложение христианского вероучения.

Пишутъ объ этомъ и лучшiе представители нашего духовенства . — Вероятно, Градовский имел в виду И. С. Белюстина, выступавшего в подобном духе в своих статьях и книгах, напр., «О церковном богословии» (4-е изд., СПб., 1874).

«Стоглавъ» — сборник решений Стоглавого собора 1551 г.; состоит из 100 глав. Содержит разъяснения о соотношении норм государственного и судебного права с церковным.

…на что жаловался царь Иванъ Васильевичъ духовному собору… — Царь задал собору 32 вопроса о смешении церковных и языческих, еретических обрядов в народе, вместе с ответами они были зафиксированы в главе 41 «Стоглава». Напр., вопрос 16: «В мирских свадьбах играют глумотворцы и арганники, и смехотворцы, и гусельники и бесовские песни поют. И как к церкви венчатися проедут, священник со крестом едет, а перед ним со всеми теми играми бесовскими рыщут, а священники им о том не возбраняют». Или вопрос 21: «Да по погостам и по селам и по волостям ходят лживые пророки-мужики и жонки, и девки, и старые бабы, наги и босы, и волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются. А сказывают, что им являются святая пятница и святая Анастасия и велят им заповедати крестьянам каноны завечивати. Они же заповедают крестьянам в среду и в пятницу ручного дела не делати, и женам не прясти, и платья не мыти, и каменья не разжигати и иные заповедают богомерзкие дела творити кроме божественных писаний». Или вопрос 24: «Русали о Иванове дни и в навечерии Рождества Христова и крещения сходятся мужи и жены и девицы на нощное лещевание, и на безчинный говор, и на бесовские песни, и на плясание, и на скакание, и на богомерзкие дела. И бывает отрокам осквернение и девам растление».

…«пало рабство по манiю Царя»… — Из стихотворения Пушкина «Деревня» (1819): «Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный / И рабство, падшее по манию царя».

Подготовка текста и комментарии В. А. Викторовича