Сибирь как антиутопия в дилогии А.В. Рубанова "Хлорофилия" и "Живая земля"

DOI:

Наличие утопической, «позитивной» семантики сибирского текста было отчетливо обозначено К.В. Анисимовым, который проиллюстрировал свой тезис примерами из мемуаров и эпистолярия декабристов, пьес Д.И. Фонвизина и А.М. Горького [Анисимов, 2007]. Утопические мотивы оказались связаны с сибирским пространством в процессе идеологического обоснования завоевания Сибири Московским царством – в летописях XVII в. [Чмыхало, 2001], в трудах историков, публицистов, мыслителей XVIII–XIX вв. [Анисимов, 2007, с. 61–64]. В старообрядческой среде существование «далекой земли», противопоставленной центру – Москве, провоцировало рождение социально-утопических чаяний, в частности веры в существование Беловодья, «земного рая», на востоке империи [Чистов, 2003, с. 279–330]. Поиск Беловодья, стимулировавший миграционные процессы с конца XVIII в., становится литературным сюжетом в конце XIX в. [Чистов, 2003, с. 327, прим. 99] и продолжает быть востребованным вплоть до настоящего времени. Особенно активно данная утопия места осваивалась в литературе первой трети ХХ в. [Папкова, 2011; Литературная мифология…, 2019, с. 107–113; Богумил, 2020] и во второй половине ХХ в. в творчестве традиционалистов, где преобладает эсхатологическая идея гибели обретенного было идеала [Ковтун, 2015; 2017, с. 84–95, 263–280, 539–569]. В последнее время Беловодье стало достоянием массовой и сетевой литературы, медиапроектов (сериал «Беловодье. Тайна затерянной страны», реж. Е. Бедарев, 2019), туристическим брендом. В романе алтайского писателя В.Н. Токмакова «Запретная книга Белого Бурхана» (Барнаул, 2017) представлена постмодернистская версия заповедной страны. «Бурханостан» – лишь симулякр утопии [Богумил, 2018, с. 96–98].

Впрочем, Беловодье не единственный, хотя и самый плодотворный вариант утопического мира, дислоцированного где-то в Сибири. В литературе были прецеденты создания иных «тутопий»3.

Цель настоящего исследования двоякая. Во-первых, обозначить (анти)утопи-ческие произведения, связанные с сибирским пространством, но лежащие вне беловодческой темы. Во-вторых, охарактеризовать функции сибирского локуса в художественном мире дилогии А.В. Рубанова.

Результаты исследования. Один из первых русских утопистов Ф.В. Булгарин создал научно-фантастическую повесть-ухронию «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в ХХIX веке» (1824)⁴, в которой рассказчик после 1000 лет беспамятства очнулся в университете на самом северном мысу Чукотки. Интересна первая реакция героя на информацию, где именно он находится:

«– Как этот город называется? – спросил я.

– Надежин, – отвечал слуга.

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 4} (¹²)

– В какой стране он лежит?

– В Сибири, на Шелагском Носу.

При сих словах я громко рассмеялся.

– Как в Сибири! – воскликнул я» (с. 318)5.

«Смех ума» [Карасев, 1996, с. 17–23] рождается из вопиющего несовпадения былого и нового образа Сибири: «Кто бы подумал, что Шелагский Нос, только что описанный в наше время и состоявший из ледяных и снежных глыб, будет населен? Что суровый климат северной Сибири превратится в роскошную полуденную страну, в Эльдорадо…» (с. 320). Нервический смех персонажа, подозревающего себя в безумии, одновременно выступает маркером окончательного перехода в утопию6, желанное мироустройство (см. «говорящее» название города – На-дежин, т.е. «надежда, будущая опора»). Климатические изменения планетарного масштаба (потепление в Арктике, похолодание в Африке), экологические проблемы (тотальное истребление лесов, осушение болот, исчезновение живности, населявшей эти природные зоны), рост численности населения – все это трансформировало привычную наблюдателю реальность. Прошлое XIX в. и настоящее XXIX в. соотносятся посредством «перевертыша», частотного для жанра утопии приема [Чернец, 1982, с. 125–127]. Язык, нравы, продукты питания, материальные и духовные ценности, строительный материал, транспорт, науки, социальное устройство, даже физиология человека претерпели улучшение. Благодаря техническим изобретениям достигается проницаемость пространства. Абсолютно все ранее пустынные районы в Азии, Африке, Америке и пр. теперь густо населены. Человек свободно передвигается по суше и воздуху, по воде и под водой; оптические и аудиальные приборы скрадывают расстояние, дают возможность подробно рассмотреть и услышать дальнее и сокровенное; освоена Луна («Я посмотрел в телескоп на Луну и увидел на ней города, крепости, горы, леса – точно в таком виде, как представляются окрестности Страсбурга с башни Минсте-ра» (с. 343)). Более того, частично преодолены границы между жизнью и смертью. Некий radix vitalis (жизненный корень), способен оживлять «утопленников, задохшихся и всех несчастных, у которых жизненные силы остановились от прекращения дыхания, без расстройства органов» (с. 319).

Окраины Сибири и Север контрастируют с южными территориям Земли: «…теперь мороз водворился в Индиях и в Африке, а полярные страны сделались самыми роскошными и плодородными» (с. 320). Однако определяющей пространственной оппозицией в произведении Ф.В. Булгарина является противопоставление былых границ Российской империи ее центру: «…я упал в море <…> поблизости Петербурга, а сего дня нахожусь в Сибири, на Шелагском Носу, в великолепном городе!» (с. 319). Рукопись закономерно обрывается в момент приезда героя в Петербург. Описание Петербурга XXIX в. отсутствует, хотя продол- жение повести анонсировано «издателем» рукописи. Тем самым возвращение в локус столицы сопровождается переходом в реальное историческое время, выводит из мира утопии.

Понятно, что Сибирь и Русский Север оказались территорией, подходящей для размещения утопии в силу периферийного положения по отношению к максимально освоенному русскими центру страны (Москва / Петербург). Неведомое, труднодостижимое, «чужое» всегда наделено мощным семантическим потенциалом.

Сибирь вновь стала пространством утопии незадолго до и после революции 1917 г., о чем свидетельствует всплеск интереса к беловодческому сюжету, здесь не рассматриваемому. В рассказе А.К. Гастева «Экспресс. Сибирская фантазия» (1916) представлен утопический мир, локализованный за Уралом. Каждый сибирский город – мировой центр определенного вида деятельности: Курган – «город масла, хлеба, мяса»7, «кухня мира»; Ново-Николаевск – «Сталь-город»; Красноярск – «мозг Сибири» и «верфь мира»; Иркутск – деловой и финансовый центр; Бодайбо – «золотая столица»; Якуртск – бумажный центр; Охотск – аквакультурный центр; Гижигинск – место «буржуазной неги», туристический центр; Камчатка – «кочегарка мира». Как водится в утопии, все города отличает планомерность и упорядоченность, они залиты светом, технически совершенны. Самым необычным является не существующий на реальной карте город Беринга, который, подобно фантазиям Ф.В. Булгарина, построен на морском дне. В лучших традициях жанра в нем воздвигнуты «хрустальные дворцы из морского янтаря»; человек смело преобразует природу: «…согнать снега с полюса, изменить направление теплых течений в океанах и смягчить весь полярный климат»; Сибирь ожидает «революция земледелия и садоводства». Экспресс («локомотив истории») стремительно преодолевает пространство и время, «поет» не о тяжелом прошлом, но о «грядущих радостных подъемах».

Как видим, огромные пространства Сибири (10 млн км2), отграниченность региона (с севера и востока – моря, с запада и юга – горы и плоскогорья), его неисчислимые ресурсы и непростые природно-климатические условия воплощали семантический потенциал для создания утопии. В дальнейшей советской литературе о Сибири мы не находим столь беспримесного примера жанра, но утопический пафос преобразования человеком пространства Сибири и человека пространством Сибири, несомненно, пронизывает соцреалистическую культуру.

В освоении утопической тематики советскими писателями наблюдается две тенденции: если в раннесоветской литературе преобладала утопия, отнесенная к будущему («прекрасное далеко»), то в творчестве традиционалистов утопия локализована в прошлом («светлое прошлое») [Парте, 2004]. Русский постмодернизм, создававшийся на отталкивании от соцреалистического канона, сохранил тем не менее временную приуроченность утопии и утопического к будущему (см., например, роман В.О. Пелевина «S.N.U.F.F.» (2011), романы В.Г. Сорокина «Голубое сало» (1999), «Лед» (2002), «Теллурия» (2013)). Согласно наблю-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 4} (¹²)

дениям Я. Войводич, Сибирь в художественном мире Сорокина – «место великого изобретения, появления нового вещества» [Войводич, 2015, с. 242]. Роль Сибири как источника нового – опыта, знаний – одна из констант сибирского текста, в т.ч. утопической его составляющей.

Как было отмечено выше, главный структурно-семиотический параметр сибирского текста – «ситуация отдаленности» от культурного центра [Анисимов, 2005, с. 23]. На обыгрывании данной оппозиции построена антиутопическая дилогия А.В. Рубанова «Хлорофилия» (2009) и «Живая земля» (2010). Не вдаваясь в описание антиутопического (первый роман) и постапокалиптического (второй роман) мира Москвы8, обратим внимание на сибирский локус, который претерпевает определенные метаморфозы. Согласно официальной историографии, в далеком прошлом Восточная Сибирь была «диким полем» (с. 40)9, где «русский человек не сподобился вырастить картофельный клубень» (с. 40). В начале романа безбедное существование всех россиян, сконцентрированных в Москве, обеспечено тем, что Сибирь отдана в аренду Китаю. Трудолюбивые китайцы создали в Сибири подобие Эдема: «цветущие сады, заводы и фабрики» (с. 40), «выращивают хлеба в десять раз больше, чем выращивали русские в самые лучшие годы на самых лучших черноземах» (с. 70). Но однажды выясняется, что беспечное и счастливое процветание россиян оплачено слишком дорогой ценой: «…леса сведены под корень, почва истощена, реки загрязнены, животный мир уничтожен» (c. 284–285), «…природные ресурсы Восточной Сибири истощены на четыре пятых. Точка, после которой естественное возобновление невозможно, давно пройдена…» (c. 173). Тем самым доведена до предела изначальная, восходящая к XVII в. историко-идеологическая роль Сибири как колонии [Bassin, 1991; Анисимов, 2005, с. 291–295] – формально «своей», но фактически «чужой» территории, чьи ресурсы опосредованно, руками китайцев, выкачиваются метрополией. Крах потребительской утопии связан с исчерпанием природных богатств, экологической катастрофой.

Такой финал политического союза России и Китая был предсказуем. Недаром идея отдать гигантские обезлюдевшие территории в аренду китайцам была принята далеко не всеми. Протестующие организовали сибирское партизанское движение10. В официальной версии, транслируемой школьными учителями, партизаны – «непримиримые идеалисты» (с. 42). Диссидентствующие студенты намекают на альтернативную трактовку антикитайской оппозиции как организованной спецслужбами провокации. Цель ее – напугать граждан и сформировать общественное мнение в пользу всеобщей оцифровки. Так или иначе, Сибирь выступает как локус (мнимо)противопоставленный центру и государственной политической стратегии.

Идеология сибирского сопротивления изложена в запрещенной цензурой книге «Терра нострум»11,11т.е. «Наша земля». В учении «бесноватого Агафанге-ла» (с. 42) обозначена национальная ментальность и миссия русских – быть бескорыстным владельцем, хозяином и работодателем, но не пользователем, рабом или работником. Русская земля «заповедна навеки» (с. 42); «[д]икие сибирские территории должны пребывать в собственности русских и оставаться дикими, в том же самом виде, в каком обнаружил их покоритель Сибири Ермак Тимофеевич» (с. 42–43). Умозрительное, абстрактное обоснование неприкосновенности Сибири дополняет глубоко личная мотивировка сопротивления. Командир партизан говорит китайскому парламентеру, предложившему сдаться: «Я тут хозяин, а ты гость. Для меня тут все мое, а для тебя – чужое. Если я сдамся, меня моя земля не поймет. По моей земле могу ходить только я. Потому что в эту землю я своего отца зарыл. А настанет время – и меня сюда же зароют. <…> …у русских ничего нет. Ни ума, ни культуры. Была когда-то нефть, и газ, и уголь, и камешки, и металлы цветные, но давно уже все распродано, а деньги по ветру пущены. Была культура великая, но ушла через телевизор, как через унитаз. <…> Все, что у нас осталось, – это земля, которую за сто лет не обойти. И вся наша надежда – землю сберечь и внукам передать, с той мыслью, что внуки будут умней дедов и найдут своей земле достойное применение…» (с. 302–303). Не случайно даже после прекращения партизанского движения среди россиян сохраняются инакомыслящие – эскаписты, или «бегуны» (с. 199)12. По неподтвержденной версии, некоторые из них, подобно своим историческим прототипам, уходят в Сибирь.

Впустив чужой народ в Сибирь, русские потеряли себя. Баснословное богатство Москвы-России обеспечено, так сказать, продажей «первородства»: «народ-богоносец» (с. 99) устал от своей миссии, пресытился «бесконечными войнами, кризисами и прочими глобальными потрясениями» (с. 98) и продался за «похлебку». «Мы конченная нация» (с. 70), «пустили по рукам великую державу, сдали родину внаем» (с. 274), – горько говорят персонажи задолго до того, как идеальный московский мир рухнул, и после краха. Интересны попытки «интеллигентно» (с. 273) самооправдаться, прозвучавшие в документальном фильме «Назад, через Амур»: «Беда русского человека в том, что он все время мучительно пытается быть достойным своей страны. Как бы ни был велик каждый из нас в отдельности – он абсолютно ничтожен в сравнении с территорией. Несопоставимость масштаба части и целого – наша национальная драма. Сибирский эксперимент был возможен только в России, ибо каждый русский в душе неисправимый мегаломан и любит только то, что необъятно…» (с. 273–274). Конечно, подобные рассуждения возможны только благодаря наличию Сибири в границах России, ведь именно Сибирь составляет львиную долю страны. Тем самым, следуя логике автора фильма, можно сказать, что источник национальных и индивиду альных комп лексов – Сибирь. Это велеречивое рассуждение оценивается слуша-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 4} (¹²)

телем как псевдофилософия, демагогия, спрятанное за красивыми словами снятие ответственности за свои решения и поступки.

В финале романа «Хлорофилия» намечен новый виток истории, альтернативный тому, где возникла утопия, закончившаяся биоантропологической эсхатологией. Гигантские пространства между Москвой и Сибирью оказались не вполне обезлюдевшими. Их населяют дикари, потомки тех, кто в свое время не перебрался в столицу. Когда поселенцы из Москвы захотели выменять земли племени на ножи, топоры, берданку, повидло и женщину, те отказались: «землю на повидло не меняю» (с. 301), – гордо ответил старый вождь. Молодой вождь солидарен с отцом: «Землю не дам. Она моя. По ей хожу только я. И еще – Белый Лось. А тебе – никак нельзя» (с. 307); «Земля – моя <…>. Все, что на ей, – мое. Все, что в ей, – тоже мое. Ходи по ей, свое делай – а помни, по чьей земле ходишь. А забудешь – придет Белый Лось и топтать тебя будет. Пока совсем не затопчет» (с. 339). Как видим, эта речь в более примитивной форме повторяет слова командира сибирских партизан, некогда сказанные китайцам. В результате потенциальных захватчиков убили, остальные москвичи были изгнаны. На руинах развивается новая, постиндустриальная цивилизация. Дикари отчетливо делят мир на «свой» и «чужой», что позволяет им сохранить самоидентичность. Высокоразвитые и толерантные европейцы утратили подобную оптику до полной потери самости: Европа превратилась «в огромный обветшавший музей, где под сенью великих монументов бродили толпы выходцев из Африки, вымогая у растерянных правительств пособия и субсидии» (с. 98). У россиян-москвичей последствия оказались еще более радикальными, привели к потере человеческой сущности – превращению в растения.

Сибирь после катастрофы – исхода китайцев – возвращает свою историческую роль: становится зоной ссыльных поселений для потребителей и распространителей мякоти травы. Территории дикарей находятся до Урала, но функционально соотнесены с новой Сибирью: «Какая ей разница, где валяться? Здесь, в лесу, с дикарями или в Сибири с уголовниками? <…> Если я ей скажу, что этот лес и есть Сибирь, а бородатые мужики – осужденные травоеды, она так и будет думать» (с. 304). Посредством соотнесения с дикарями, сибирские поселенцы становятся участниками потенциального возрождения рухнувшего мира. Во втором романе качество «дикости» экстраполируется на постапокалиптическую Москву, следовательно, именно в ней обитают люди, отстаивающие базовые человеческие ценности: свою землю, женщину, семью.

Когда китайцы уходили за Амур, то, испугавшись военной угрозы Москвы, оставили всю инфраструктуру – дороги, дома, электростанции. Программа освоения Сибири был проверкой сил перед осуществлением гораздо более грандиозного проекта, многократно осмысленного в утопической литературе, – переселения на Луну. То, что в Сибири возможно репетировать лунные условия, устанавливает отношения эквивалентности между пространствами и задает утопический регистр восприятия земного локуса. Вопреки экологическому апокалип- сису, заявленному в конце первого романа, Сибирь осталось «живой»: «…глазам открылась изумрудная даль под неярким солнцем, пологий распадок меж двух сопок, бесконечные волны шевелящихся ветвей. <…> Странно, ведь считается, что всю Сибирскую тайгу свели под корень китайцы, еще до искоренения, а она, оказывается, вот – жива, цела, безбрежна. Или не всю ее свели? Или никому не под силу свести ее всю?»13. Подобно регенерации природы, восстановима оказалась и подлинная человечность, и попытки людей быть счастливыми здесь и сейчас, создать «земной рай». На горизонте герой видит Купол – «[о]броненный богом и вдавленный в планету шарик для пинг-понга диаметром сто километров».

Игра в пинг-понг предполагает перелет мяча, попеременную смену половины стола / поля. Оппозиция «столица – окраина», как это некогда случилось с Москвой и Петербургом, оказалась обратима. В Сибири находится Новая Москва, которая покрыта огромным прозрачным куполом из разработанного китайцами нанополимера, что поддерживает идеальный микроклимат. Это классическое (анти)утопическое общество с тотальной слежкой, культом «прозрачности» и манипуляцией психикой людей через чипирование. В романе сохраняется принцип контраста, противопоставления центра и периферии, Азии и Европы: «Здесь Сибирь, Азия; там Европа. Здесь Новая Москва, там – старая. <…> Здесь – сухо, чисто, светло и пахнет сладкими духами, там – грязно, потемки и вши по спинам бегают. А страна – одна и та же». Диаметральна идеология жителей Старой и Новой Москвы. Основа мировоззрения первых, по контрасту с прежним лозунгом «ты никому ничего не должен» (с. 8), – бережливость. Идеология вторых продолжает былые заблуждения: «…мы – сибиряки, хозяева ресурсов, мы пребываем в центре мира. <…> …мы – избранные и нам весь мир должен. Вы там, у себя в Европе, контролируете отходы и расходы, – а мы контролируем все. Редкоземельные металлы. Воду. Древесину. Пушнину».

В контексте романа «Живая земля» сибирский текст оказывается тесно переплетенным с московским текстом и его базовой мифологемой – религиознополитической концепцией «Москва – третий Рим» [Лотман, Успенский, 1982], а также с петербургским текстом русской культуры. Подобно Петербургу, который претендовал на роль наследника великой империи, Сибирь позиционирует себя Новой Москвой. И точно так же, как и в случае с Петербургом, святость и законность имперских притязаний следующей столицы подвергаются сомнению, ибо «четвертому Риму не бывать» (Филофей), новая столица – мнимая и призрачная [Лотман, Успенский, 1982, с. 248]. Об этом рассуждает «дикарь» Денис: «Мы живем в Москве, она – вечная. Москва – Третий Рим, а четвертому не быть. Так нас учат. А тут – временная новая столица. Когда-нибудь страна опять расцветет, от Белого моря до Черного. И обе столицы воссоединятся. Нас учат, что Новая Москва – место, где работает администрация. <…> …мы живем дома, а вы – в офисе». Герой ставится перед выбором, где жить. Он совер-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2020. № 4} (¹²)

шает его, ориентируясь не на официальную пропаганду («нас учат»), а на внутреннее ощущение подлинности своего мира: «Собственно, он не очень знал, что такое правильная жизнь. И тем более не знал, чем она пахнет. Но догадывался, что пахнет она просто. Дровами, штопаными телогрейками, женой, снегом, чаем». Из утопии герой возвращается в реальную жизнь, «к менее “совершенному” и более свободному обществу» (Бердяев, 1991, с. 474)14.13.

Вывод. Итак, локализация (анти)утопического мира именно в пространстве Сибири вызвана рядом историко-географических факторов. Весомую роль здесь сыграли естественные особенности региона (отграниченность, масштаб, природно-климатические условия, природные ресурсы) и исторически сложившаяся оппозиция «столица – периферия». На этом фоне особенно ярок контраст современного автору состояния Сибири с будущим ее преображением. Утопические образы Сибири, представленные в произведениях Ф.В. Булгарина и А.К. Гастева, как видится, не особенно повлияли на дальнейшую традицию сибирской (анти)утопии. Системные совпадения носят скорее жанровый, типологический, нежели генетический характер. Оригинальный, хотя и вписанный в сибирский текст русской культуры, образ Сибири представлен в дилогии А.В. Рубанова. Локус Сибири последовательно меняет свои функции: существует в оппозиции к Москве, центру и эквиваленту России; является колонией и условием существования московской утопии; местом ссылки и постапокалиптической «дикости» как основы потенциального возрождения; собственно утопическим городом, альтернативной столицей.