Thetrial of man and the trial of God: reflections on Job and the grand inquisitor

I

All great books are books of unlearning. Regardless of what they may teach us, no matter what novelty they bring, these works invariably lead us away from our well-trodden paths and thus expose our cherished illusions. All great books take away our crutches and force us to walk on our own two feet.

The ancient Book of Job and Dostoevsky’s Brothers Karamazov are two such books. Although composed in different eons, they stand beside each other like two complementary reflections of the same reality. Both epics center on what Sophocles called the most mysterious of all questions: What is man? Both Dostoevsky and the mysterious writer of The Book of Job approach this wonder through man’s affiliation with God. While the biblical tale indicates that the answer to this riddle is in the hands of God, Dostoevsky’s modern drama turns the story around by suggesting that the enigma of God can be resolved only through solving the riddle of man. In The Book of Job man is put on trial and God is to be his judge; in The Brothers

I

Все великие книги — это книги, которые ничему не учат. Несмотря на возможность научить или подарить новизну, они безвозвратно уводят нас с исхоженных тропинок и таким образом обнаруживают наши самые милые иллюзии. Все великие книги отнимают у нас наши костыли и заставляют ходить на своих собственных ногах.

Такими являются древняя «Книга Иова» и «Братья Карамазовы» Достоевского. Написанные в разные эпохи, они вполне могут быть поставлены в один ряд как два взаимодополняющих размышления об одной и той же реальности. Обе поэмы сосредоточены на вопросе, который был назван Софоклом самым таинственным: что есть человек? И Достоевский, и неизвестный автор «Книги Иова» исследуют его через связь человека с Богом. В то время как библейская история указывает на то, что разгадка тайны человека находится в руках Божьих, современная драма Достоевского переворачивает это соображение, намекая на возможность разрешения тайны Бога через загадку человека. В «Книге Иова» человек подвергается испытанию, и Бог является его судьей, а в «Бра-

* I am grateful to Nalin Ranasinghe, Nancy Mardas and Robert Cording for their comments on an earlier version of this paper. (Я благодарен Nalin Ranasinghe, Nancy Mardas и Robert Cording за их комментарии к первоначальной версии этой статьи.)

Karamazov God is the accused and man presides over his trial. Paradoxically, however, these trials teach us more about these alleged judges and prosecutors than about the accused, and in both cases many of our misconceptions about those enforcing justice are dispelled. What are, then, those misconceptions and how can we liberate ourselves from them?

П

The Book of Job is about a trial of man. Job’s integrity, indeed, every man’s integrity is tested in the most challenging way: Does he respect God for the right reason? Is he pious and obedient only because of his self-interest and pride; or is there something else that can motivate man’s inner convictions and external behavior? Unlike his friends, Job gets a passing mark from his judge, God. He emerges from his trial as if reborn, spiritually stronger and wiser.

That life itself is a trial is an idea as old as the human race. We find its countless illustrations and endless variations in mythology, religion, art, and everyday experience. “The hero with a thousand faces” receives a call and, if he is courageous enough to answer it, he is initiated onto the road of a challenging and dangerous trial. The hero descends into an underworld and, if he survives the adventure, returns to share his unsharable experience with his community.

In many ancient tales a life of trial and truth is a life of suffering and torture, and The Book of Job is not an exception. Where the narrative of Job stands out is in its highlighting of the two issues that touch on the very core of human existence: the meaning of suffering and the nature of justice. Job and his friends are not aware of the holy bet made in heaven, when the Accuser seduces God into allowing him to test the true integrity and the depth of faith of God’s most fearful and devoted servant. In the “Prologue in Heaven,” human suffering is understood as a way of testing man’s righteousness, an experiment to determine the kind of stuff man is made of.

The faithful servant Job, the one who conscientiously feared God and avoided evil, is stripped of his elevated social status and his тьях Карамазовых» уже Бог — обвиняемый, и человек управляет Его испытанием. Парадоксально, но эти испытания объясняют скорее самозваных судей и обвинителей, нежели их обвиняемых, и рассеивают многие наши заблуждения относительно навязанного суда. Что же представляют собой эти заблуждения и как освободиться от них?

П

«Книга Иова» — об испытании человека. Честность Иова, как и любого из людей, проверяется в самой вызывающей манере: а по той ли причине он почитает Бога? Он набожен и смирен только из корыстного интереса и гордости, или здесь нечто другое, определяющее внутренние убеждения и внешнее поведение человека? В отличие от своих друзей Иов все-таки получает проходной балл от своего экзаменатора, Бога. Он выходит из испытания как бы заново рожденным, духовно более сильным и мудрым.

Идея о том, что жизнь есть сама по себе испытание, стара, как мир. Мы можем найти бесчисленное множество иллюстраций и вариаций этой идеи в мифологии, искусстве, религии и даже в повседневном опыте. «Герой с тысячью лиц» получает вызов, и если у него хватает смелости ответить, он подвергается испытанию, вводится на требующий внимания и полный опасностей путь. Герой спускается в преисподнюю, а затем, если выживает в приключениях, возвращается поделиться непередаваемым опытом со своим сообществом.

Во многих древних повествованиях истинная жизнь — это испытание, страдание и даже пытка, и в этом смысле «Книга Иова» — не исключение. Чем выделяется сказание о Иове из общего ряда, так это выделением двух вопросов, которые касаются самой сути человеческого существования: смысла страдания и природы суда. Иов и его друзья ничего не знают о «священном пари», заключенном на небесах, где обвинитель добивается у Бога разрешения проверить истинность и глубину веры самого богобоязненного и преданного Его раба. В «Прологе на Небесах» человеческое страдание понимается как способ проверки праведности человека, эксперимент по определению качества материала, из которого сделан человек.

Верующий раб Божий Иов, единственный из всех действительно богобоязненный и избегающий зла, лишается своего высоко- enormous riches; more tragically, his ten children all die. The highest man is brought lower than a person might believe possible; an uncrowned ruler is turned into a scarecrow, ugly and distorted almost beyond recognition. This is where the second act of the drama takes place, when his friends come to console the wounded man. Seven days and seven nights they mourn in silence; then the fireworks of words turns the stillness of shared pain into an explosion of accusation. Although highly emotionally charged, the friends do not lose their rational composure and present a perfectly valid argument to Job: All suffering comes from God. You, Job, are suffering. God is just. Therefore, you, Job, are guilty.1

In the face of this impeccable reasoning, Job must have recognized not only the “wisdom” of his culture, tradition, and religion, but also his own former view. For could we doubt that he himself did not believe that all suffering was a result of sin? Have we not been told that Job was afraid that his own children may have unknowingly sinned against God? The God of retribution must have been Job’s God as well, and yet Job cannot accept the conclusion of his friends’ reasoning. But if he is innocent, what went wrong with the syllogism? The first premise is acceptable: All suffering comes from God. The second premise must be: I, Job, am innocent. Therefore.... Therefore what? Therefore, God is unjust. Therefore God is unjust because he allows the wicked to live unpunished and crushes into dust some of those who are innocent.

If the demolition of his family and the sores that covered his entire body did not cause Job’s cup to overflow, this realization certainly did. From this point on, he could no longer say: “The Lord gave, and the Lord has taken; may the name of the Lord be blessed.” His friends pushed Job against the wall of what is acceptable and believable, and the wall crumbled. Job had good reasons to embrace the heretical conclusion; his own fate may have been his best evidence. And yet something in him refused to find solace in accusing God for his misery and perhaps the misery of the whole world. It is as if in Job’s heart and mind God himself splintered into two: one unjust deity, who appears indifferent to how suffering and sin are interrelated, and one just го социального положения, огромного богатства и, что несравненно более трагично, всех своих десяти детей, погибающих один за другим. Вознесенный высоко над людьми, он падает так низко, как только может нарисовать себе человеческое воображение. Некоронованный король превращается в пугало огородное, изуродованное почти до неузнаваемости. Здесь начинается второй акт драмы, когда убитого горем человека приходят утешить его друзья. Семь дней и семь ночей они скорбели в молчании, а затем потоки слов прорвали тишину разделенного страдания, и она сменилась взрывом обвинений. Несмотря на высокий накал эмоций, друзья ни на минуту не теряют разумного самообладания и предъявляют Иову прекрасный силлогизм: все страдания — от Бога. Ты, Иов, страдаешь. Бог справедлив. Значит, ты, Иов, провинился *.

В этом безупречном рассуждении Иов должен узнать не только всю так называемую «мудрость» своей культуры, традиций и религии, но и свои прежние убеждения. Можем ли мы быть уверены, что Иов в глубине души не счел, что все его страдания — последствия греха? Можем ли мы утверждать, что Иов не подозревал своих собственных детей в совершении тайного греха против Бога? Этот Бог воздаяния был также и Богом Иова, и тем не менее Иов не может принять вывода своих друзей. Однако если он невиновен, то что же не так в их умозаключении? Первая посылка вполне приемлема: все страдания от Бога. Вторая посылка должна быть: я, Иов, невиновен. Следовательно... Следовательно, что? Следовательно, Бог несправедлив, так как попускает злому жить безнаказанно и стирает в порошок того, кто невиновен перед Ним.

Если разрушение семьи и болезни не переполняют чашу страданий Иова, значит, к нему уже пришло это понимание. С этого момента он уже не может больше говорить: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Друзья натолкнули Иова на стену приемлемого, вероятного, и эта стена рухнула. У Иова были веские причины принять этот еретический вывод; его личная судьба могла бы стать лучшим свидетельством. И все-таки что-то внутри него восстало против попытки найти утешение в обвинении Бога во всех своих несчастьях и, возможно, в несчастьях всего мира. Это подобно тому, как если бы в сознании Иова Бог разделился надвое: с одной стороны, несправедливое божество, безразличное к взаимосвязи страдания и греха; а с другой — god, his expected “witness in heaven”, who does care about his creatures and lives up to the human conception of justice.2

The friends are tireless in repeating their well-rehearsed lessons, but Job addresses his troubled mind and his questioning words more and more toward the two-headed deity. The friends act as an extended hand of the unsympathetic and suspicious Accuser, but Job demands to hear not so much the charge but the verdict from the ultimate judge. The relatively gentle shower of “friendly persuasion” gives way to the highest discharge of thunder, and we find ourselves at the culminating act of the drama.

What the voice from the whirlwind tells Job is difficult enough to repeat; it is an even bigger problem to discern the message of those perplexing words. The voice addresses Job from the heavenly heights and paints before him a majestic tapestry of creation. But the voice displays more than mere grandeur, connectedness and wholeness of an endless chain of being; the powerful voice of the unnamable is clearly offended by Job’s questions:

Who is this whose ignorant words

Smear my design with darkness? (Job 38:2)

It seems that all of the previous trials of Job will be nothing in comparison with what follows, for the voice keeps charging:

Where you were when I planned the earth?

Tell me, if you are so wise. (Job 38:4)

A breathtaking battery of “Where you were when...?” question is more than sufficient to silence Job and make him aware of his ignorance and insignificance. He realizes that he has to put his hand to his mouth and speak no more; he concedes that he will be quiet, comforted that he is dust.

Did not Job, then, fail the trial? Is he not gviii^ iv uc lUiurci puiildiiLu 1U1 ilia iavrt vi faith? Surprisingly, Job is rewarded. Not only is he rewarded by a rare (for a human being all too rare) opportunity to hear the voice of the unnamable, but his previous status, riches, and family are restored and multiplied.lt is his friends who are reproached; it is they who fail the trial. Reading the Epilogue almost inevitably brings the question: Why exactly was Job rewarded?

справедливый Бог, «небесный свидетель», который заботится о своих созданиях и соответствует человеческому представлению о справедливости2.

Друзья неутомимо повторяют хорошо заученный урок, но Иов направляет свой взволнованный ум и вопрошание все выше и выше, к двуглавому божеству. Дружеский акт кажется протянутой рукой бесчувственного и подозрительного обвинителя, но Иов хочет выслушать не обвинение, а приговор наивысшего суда. Сравнительно мягкий ливень «дружеских убеждений» уступает место таким громовым раскатам, в которых мы без труда узнаем кульминацию драмы.

Весьма трудно повторить, что именно поведал Иову голос из бури, и едва различимо самое послание из сбивающих с толку слов. Голос обращается к Иову с заоблачных высот и рисует перед ним величественную картину творения. Однако голос раскрывает больше, чем величие, единство и всеобщность бесконечной цепи бытия; повелительный голос Неназываемого откровенно унижает Иова вопросами:

Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? (Иов. 38, 2).

Кажется, что все предыдущее испытание Иова станет ничем по сравнению с тем, что последует, поскольку голос продолжает нагнетать напряжение:

Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь (Иов. 38, 4).

Захватывающего дух вопроса «Где был ты, когда...?» более чем достаточно, чтобы повергнуть Иова в молчание и заставить его задуматься о своем невежестве и ничтожестве. Он осознает, что должен зажать рот руками и отныне молчать; он понимает, что ему спокойнее и удобнее всего было бы обратиться в пыль.

Значит, Иов не вынес испытания? И теперь он будет наказан еще и за недостаток веры? Удивительно, но Иов вознаграждается. Он вознаграждается не только редкой (для человека все очень редко) возможностью слышать голос Неназываемого, но и его прежнее положение, богатство, семья — все возвращается к нему и приумножается. Упрек же брошен его друзьям; это они не выдержали проверки. Прочтение Эпилога неизбежно ставит вопрос: за что именно вознагражден Иов? За то, что его

Was it because he was unjustly tried and punished in the first place? Or perhaps because of his refusal to succumb under the pressure of his friends and admit his unknown sin? Or was it because during the bitter exchange with the friends Job was already becoming aware of the inadequate conception of God that the friends so unquestionably defended? Or was it perhaps because Job, despite all the terrible trials, never lost his faith in his incomprehensible God? Or was Job rewarded because he was able to learn the lesson that the voice of the unnamable intended to teach him?

The only clue that we find in the Epilogue is the twice-repeated claim that Job spoke the truth about God and his friends did not. But what exactly did Job say about God that was true? And what was the falsehood that the friends uttered? If anything, it seems that the friends defended God by claiming that He is just. Job, by contrast, presented a taunting possibility that God is not just, or that there is an aspect of God that is not just. Is this where Job spoke the truth and the friends did not?

Subtle is the Lord, not only in His speech from the whirlwind, but in the Epilogue as well. Subtle is the Lord, and His words may have been directed not toward the letter but toward the spirit of Job’s disagreement with his friends. It is hardly possible to overlook the fact that the majestic voice from the whirlwind does not address at all the question of God’s justice and injustice over which Job and his friends so bitterly contested. Instead of speaking in plain, human language, the voice expresses itself in puzzles:

Does the rain have a father?

Who has begotten the dew?

Out of whose belly is the ice bom?

Whose womb labors with the sleet? (Job 38: 28-29)3

несправедливо пытали и наказывали вначале? Или, быть может, за его отказ уступить давлению друзей и допустить возможность его тайного греха? Или за то, что за все время горького обмена с друзьями Иов отдавал себе отчет в несовершенстве той концепции Бога, которую его друзья защищали столь яростно и безоговорочно? Или, возможно, за то, что Иов, несмотря на все свои ужасные страдания, все-таки не потерял веру в своего непостижимого Бога? Или Иов был вознагражден за свою способность усвоить тот урок, который голос из бури намеревался преподать ему?

Единственный ключ к разгадке, который можно найти в Эпилоге, — это дважды повторяющееся утверждение, что Иов говорил о Боге правду, а его друзья — нет. Но что именно из всего сказанного о Боге Иовом было правдой? И в чем ошибались его друзья? На первый взгляд, друзья защищали Бога, провозглашая Его справедливость. Иов же, напротив, допускал ту довольно язвительную возможность, что Бог несправедлив или что одним из свойств Бога является несправедливость. Это и есть та правда, которую сказал Иов и которую не поняли его друзья?

Господь неуловим не только в своей речи из бури, но и во всем Эпилоге. Господь неуловим, и Его слова — если не буквально, то по духу — направляли спор Иова с его друзьями. Очень трудно осмыслить тот факт, что величественный голос из бури обращался не к вопросу о божественной справедливости или несправедливости, по которому и не могли прийти к согласию Иов и его друзья. Вместо того, чтобы говорить на простом и понятном человеческом языке, голос почему-то выражается головоломками:

Есть ли у дождя отец? или кто рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед, и иней небесный, — кто рождает его? (Иов. 38, 28-29)3.

Does the rain have a father? How is Job to resolve this koan, if both the positive and the negative answers are meaningless? Does the rain have a father? What does that have to do with the question of whether or not God is just? What does it have to do with Job speaking truly about God?⁴

Perhaps the Lord of the Epilogue should have said that Job spoke more truly than his friends, or that Job thought more profoundly about God than his friends. Even better, the

Есть ли у дождя отец? Как Иов должен разрешить эту загадку, если и положительный, и отрицательный ответы одинаково бессмысленны? Есть ли у дождя отец? Как это соотносится с вопросом, справедлив ли Бог? Как это соотносится с тем, что Иов говорил о Боге правду? 4

Возможно, Господь в Эпилоге имел в виду то, что Иов в своей речи был ближе к истине, чем его друзья, или Иов мыслил глубже, чем они? Скорее всего, разница в том.

difference is that Job truly thought about God and pondered what His real nature might be, while the friends did not think at all. All they did was endlessly repeat a few accepted cliches, and accuse Job of daring to look behind the wall of dogmatized faith. If, as the author of the Book of Job seems to insist, God is truly unnamable, God is then unknown and incomprehensible. God is unknown and incomprehensible from the point of view of our human worries and concerns. God’s true nature may then be a real koan we human beings should try to solve.

If God’s nature (and not the question of whether the rain has a father) is man’s real puzzle, Job has certainly advanced further toward resolving this puzzle than his friends. For he tried not just a worn-out answer but its negation: perhaps God is not just, after all. This does not mean that the human understanding of justice is the way of comprehending the nature of God, just as the human understanding of parentage is not the way of comprehending the nature of rain. What Job may have realized while listening to the exalted voice is just how inappropriate the human terms ‘justice’ and ‘injustice’ are in trying to grasp the ways of God. It may be that he realized that those concepts are the crutches that were taken away from him, and that even before he tried to walk again, he needed to bow deep in front of the awesome and overpowering voice from the whirlwind. Overwhelmed and mystified, Job swallowed his pride, surrendered in front of the unnamable, and was redeemed.

П1

There are many puzzling questions left unanswered in The Book of Job. One of them deals with the bet in heaven: Why would God allow Satan to test Job? ⁵ Does not God already know the ultimate result of the test? If he does, whom is he trying to reassure of Job’s true faith? Himself? Or the Accuser? Or he is trying to teach man a lesson and thereby allow him to grow further?

Another important puzzle concerns the disappearance of Satan after the Prologue. What happens to the Accuser? Is he expelled from heaven and punished to wander forever around the earth? Or, if the Accuser is neither fully expelled nor destroyed, has he perhaps become integrated with что Иов мыслил правильно о Боге и обдумывал, какой могла бы быть Его природа, тогда как его друзья вообще не задавались этим вопросом. Все, что они делали, так это без конца повторяли общепринятые клише и порицали Иова за его дерзкое стремление взглянуть поверх стены догматической веры. Если, как утверждает автор «Книги Иова», Бог и в самом деле неназываем, то Он и непознаваем, и непостижим. Бог непознаваем и непостижим с точки зрения человеческих интересов и забот. Природа Бога и есть настоящая загадка, которую люди пытаются разгадать.

Если природа Бога (а не вопрос, имеется ли у дождя отец) и есть настоящая головоломка для человека, то Иов действительно продвинулся в ее разрешении дальше, чем его друзья. Он не столько нашел ответ на избитый вопрос, сколько пришел к его отрицанию: возможно, Бог в конце концов и несправедлив. Это значит, что с человеческим пониманием справедливости нельзя постигнуть природу Бога так же, как нельзя с человеческим пониманием отцовства постигнуть природу дождя. Что Иов на самом деле мог понять, слушая возвышенный голос, так это насколько не соответствуют человеческие понятия справедливости и несправедливости в стремлении угадать неисповедимые пути Господни. Может быть, он понял, что эти понятия — лишь костыли, которые у него отнимают, и потому прежде, чем снова пойти, ему непреодолимо хочется склониться как можно ниже перед этим внушающим священный трепет и всемогущим голосом из бури. Смятенный и озадаченный, Иов смиряет свою гордость, преклоняется перед Нена-зываемым и получает искупление.

III

Вообще в «Книге Иова» очень многие вопросы-головоломки остаются без ответа. Один из них связан именно с «небесным пари»: почему Бог вообще позволил сатане испытывать Иова? 5 Неужели Он не знал о конечном результате этой проверки? А если знал, то для кого Он хотел еще раз подтвердить чистоту веры Иова? Для себя? Или для обвинителя? Или Он хотел преподать урок человеку и через это указать ему путь для духовного роста?

Другой весьма интересный вопрос связан с исчезновением сатаны после Пролога. Что произошло с обвинителем? Он был изгнан с небес и в качестве наказания обречен вечно блуждать в мире? Или если обвинитель не был ни изгнан, ни уничтожен, another being? Could it be that Satan is somehow integrated into human beings and the human psyche? Or is he perhaps integrated by God and within God? Or both human beings and God? 6

The most pressing question of all may be the one dealing with Job’s acceptance of the voice from the whirlwind as if it provided a satisfactory answer to his questions. Why did Job not pursue his questions when he finally got the opportunity to do so? Was he really satisfied with, or perhaps even enlightened by, what the voice told him, or was he simply overwhelmed by the awesome presence of the Lord?7

We will never have definitive answers to these questions, but we know that after Job, the triangular relationship between God, Satan and man could never be the same. The voice from the whirlwind satisfied Job’s heart and mind, but did not silence those who came after him. Although Job bowed himself to the ground, many of his successors were not willing to follow his example. Job was the first to assert the right of man against God the Creator: he demanded to know, to hear an explanation for his unbearable and unjust suffering. He demanded a common measure between God and man, the same yardstick to be used for man’s actions and God’s actions. When his friends told him to confess his sins and pray for grace, Job refused to bow and asked for justice. Then, and in the eons to come, man continued to ask for justice: one justice and justice for all.

At the end, Job put his hand over his mouth, but his new sons and daughters (and their sons and daughters) did not. And ever since, they have kept asking forbidden questions and challenging God. If Job maybe an archetypal model to some of us, he did not look that way to his new children. Not Job but Prometheus became their model; not Job but Prometheus became tne idol of modern man.

If Job is a symbol of faith, Prometheus is a symbol of action. If Job has a clear and deeply rooted awareness of the drawbacks and limitations of human knowledge, those boundaries are blurred for Prometheus. He does not look backwards, toward the past and tradition, but forwards, toward the future progress of mankind. If Job is overpowered by nature, if for him wild beasts то, может быть, он соединился с иным существом? Могло ли случиться такое, чтоб сатана смог вочеловечиться? Или такое, чтобы тот смог раствориться в Боге? Или одновременно интегрироваться и с человеком, и с Богом?6

Самым важным можно считать вопрос о том, почему Иов принял голос из бури так, как будто тот дал удовлетворительные ответы на его вопросы. Почему Иов не продолжал спрашивать, когда наконец получил возможность делать это? Неужели он был действительно удовлетворен данными ему ответами, или, быть может, речь из бури стала для него озарением, или он просто-напросто был ошеломлен вызывающим благоговейный трепет явлением Господа? 7

Никогда нам не получить определенных ответов на эти вопросы, но мы точно знаем, что после Иова треугольник «Бог — сатана — человек» никогда не повторялся. Голос из бури удовлетворил сердце и разум Иова, но не тех, кто пришел после него. Хоть Иов и склонился до земли, многие из его преемников совсем не желали следовать его примеру. Иов первым утвердил право человека противопоставить себя Богу-Творцу: он пожелал знать и потребовал объяснить причину своих невыносимых и несправедливых страданий. Он потребовал некоего эталона для сравнения человека и Бога, хоть какой-нибудь меры для соотнесения дел человеческих и дел Господних. Когда его друзья советовали ему исповедовать свои грехи и умолять о милости, Иов отказывался поклониться и искал только справедливости. И теперь, по прошествии веков, человек ищет одной только справедливости, единой и всеобщей.

В конечном счете Иов зажимает рот руками, но его новые сыновья и дочери (и их сыновья и дочери) — нет. И уже они с тех пор продолжают запрещенное вопрошание и требование от Бога внимания. Если бы Иов был архетипическим образом для нас, он никогда не указал бы этого пути своим новым детям. Не Иов, но Прометей стал таким образом, нс Иов, но Прометеи стал идолом современного человека.

Если Иов символизирует собой веру, то Прометей — действие. Если в Иове твердо и глубоко укоренилось сознание недостаточности и ограниченности человеческого познания, то для Прометея все эти границы размыты. Он не оборачивается к прошлому и традиции, но смотрит только вперед, в будущее и прогресс человечества. Если для Иова and uninhibited wilderness are as much a care to his God as man and his dwellings, the fire of Prometheus leads modern man to believe that he can tame nature and force it to serve his interest. While Job regards Behemoth and Leviathan as untamable by man, Prometheus wants to expel and eliminate these beasts from his reality.

Job is God’s servant. He is a servant who, in the highest moment of his admiration for his Lord, surrenders to the beatific vision of reality blueprinted by the voice from the whirlwind. Prometheus is not God’s servant. At most, he is a son, a rebellious youth dissatisfied with himself, his father, and the rest of the creation. If Job dares ask God for an explanation of why the world is created the way it is, the modern Promethean man goes much further. He wants to modify, even recreate the creation, and wonders whether an improved creation can surpass its original creator. Modern man refuses to accept creation as it is and wonders whether the creature can reject the creator. With Prometheus, it is not man but God who is on trial. And this is where Dostoevsky’s novel becomes relevant for our story.

IV

The Brothers Karamazov is about a trial of God. It is a tale of four sons’ lost faith in their father, the murder of the father, and the subsequent struggle of the sons to find meaningful orientation in a harsh and confusing world. The old Fyodor Karamazov is an indifferent and unconcerned father; worse yet, he is selfish, lustful and despicable. If the father Karamazov in any way symbolizes the father in heaven, that God is united with Satan and seduced by him. If Fyodor Karamazov symbolizes a deity, it is a fallen one.

Dostoevsky’s novel approach is not in this treatment of the father; for centuries before, this father has lost his credibility and claim to respect in the eyes of his children. For centuries since, he is perceived as an abusive stepfather of his children, rather than their true guardian. He failed his trial miserably.

природа всемогуща, а обо всех живых существах и необитаемых диких уголках Господь так же заботится, как о человеке и его жилищах, то огонь Прометея заставляет современного человека поверить, что он способен покорить природу и заставить ее служить его интересам. Пока Иов рассматривает Бегемота и Левиафана как не подвластные человеку силы, Прометей стремится просто изгнать их, устранить из своей действительности.

Иов — раб Божий. Он раб, который в высший момент преклонения перед своим Господином склоняется перед нарисованной Им прекраснейшей картиной действительности. Прометей — не слуга Богу. По большей части, это сын, чья склонная к бунту молодость не удовлетворена ни самим собой, ни отцом, ни другими формами творения. Если Иов отваживается просить Бога объяснить, почему мир сотворен таким, какой он есть, то современный человек-Прометей идет гораздо дальше. Он хочет видоизменить, даже заново перекроить все творение и задумывается, сможет ли он в своем творчестве превзойти первоначального Творца. Современный человек отказывается принять сотворенное таким, какое оно есть, и хочет знать, способен ли он как тварное существо отказаться от своего Творца. Не человек, но Бог подвергается испытанию у Прометея. Здесь вполне уместно перейти к рассмотрению романа Достоевского.

IV

В «Братьях Карамазовых» рассказывается об испытании Бога. Это история четырех братьев, потерявших веру в своего отца, история убийства этого отца и последующей борьбы сыновей в поисках того смысла, который стал бы для них ориентиром в суровом и беспорядочном мире. Старый Федор Карамазов — эгоистичный, презренный и безразличный к своим детям отец. Если Карамазов-отец в каком-то смысле символизирует Отца Небесного, то это Бог, который соединился с сатаной и поддался его соблазнам. Если Федор Карамазов символизирует божество, то только падшее.

Роман Достоевского вряд ли направлен на утверждение отца; давным-давно этот отец потерял доверие и право на уважение в глазах своих детей. С тех пор он воспринимается своими детьми скорее как какой-то оскорбительный отчим, нежели их истинный покровитель. Он постыдно не прошел испытания.

Dostoevsky is more interested in how the children plot to get rid of their father and how the orphans react to a new reality without a supreme authority. Put differently, Dostoevsky is deeply concerned with the consequences of man putting god on trial and deifying himself. One of the culminating and most brilliant peaks of this generally brilliant novel is reached in the chapter on “The Grand Inquisitor.” This is a tale invented by one of the brothers, Ivan. Ivan is a rebellious, progressive and “disillusioned” youth, gifted by a powerful reason and crippled by his inability to love and feel any genuine feeling for his family members or his fellow human beings. Ivan symbolizes a modern cosmopolitan man; he is a man of science and progressive socialist vision. And he is a man opposed to the irrational bounds of religion and tradition. Ivan presents the story of the Grand Inquisitor to his younger brother, Alyosha, a simple lad, traditional, compassionate and deeply religious. Alyosha is no intellectual match for Ivan, but he has a good heart and a genuine desire to understand and befriend his alienated older brother.

Ivan opens their conversation by showing off his superior knowledge. He speaks of Voltaire’s mocking idea that, if God did not exist, it would be necessary for man to invent him. Moreover, like Feuerbach, Ivan really believes that man has invented God, but directs his battery of complaints not so much against God as against His creation. In the chapter that very much resembles the Book of Job, Ivan speaks of human suffering. This time the emphasis is not on the suffering of one individual but on the suffering of collective humanity. To make his case strong, Ivan speaks of the suffering of children, those who could not possibly be responsible for their terrible fates. Against God and His "flawed creation, Ivan demands justice. If this justice is to be directed against the Creator, so be it. If this justice demands that the Creator be separated and forever detached from His creation so that man can correct His injustices, so be it. Fiat justitia, mat caelum.

Ivan’s rebellion already oversteps anything that Job was willing to do, but Ivan takes that rebellion a step further when Alyosha counters Ivan’s demand for unconditional justice by

Достоевского больше интересует то, как дети замышляют избавиться от отца, как потом, осиротев, реагируют на новую действительность без высшего авторитета. Иначе говоря, Достоевский глубоко заинтересован в последствиях испытания человеком Бога и обожествления самого себя. Один из кульминационных и самых ярких моментов — это воистину блестящая «Легенда о Великом Инквизиторе». Эта история придумана одним из братьев, Иваном. Иван — мятежная душа, прогрессивный и «лишенный иллюзий» молодой человек, одаренный могучим умом, но искалеченный своей неспособностью полюбить или хотя бы иметь какие-нибудь родственные чувства к членам своей семьи или окружающим людям. Иван символизирует собой современного человека-космополита; он — человек науки и прогрессивных социалистических идей, он противостоит иррациональному характеру религии и традиции. Иван рассказывает легенду о Великом Инквизиторе своему младшему брату Алеше, простому юноше, уважающему традицию, сострадающему и глубоко религиозному. Алеша по силе интеллекта не соперник Ивану, но зато он обладает добрым сердцем и чисто по-братски хочет понять и подружиться со своим старшим братом.

Иван начинает их диалог с демонстрации превосходства своих знаний. Он цитирует насмешливое высказывание Вольтера о том, что если бы Бога не было, то его следовало выдумать. Более того, Иван, как Фейербах, на самом деле верит, что человек выдумал Бога, но направляет свой поток обличений не столько против самого Бога, сколько против Его творения. В этой главе имеется сходство с «Книгой Иова», поскольку Иван говорит о человеческом страдании. Причем акцент делается не на страдании отдельного человека, а на страданиях всего человечества. Чтобы сделать свои доводы более весомыми, Иван указывает на страдания детей, которые не могли быть ответственны за свои ужасные судьбы. Восстав против Бога и Его порочного творения, Иван требует справедливости. Если ЭТИ СПрйВСДЛИБОСТЬ ОуДСТ 1т<1Г1рс115ЛС1 id ПрОТИи Бога, пусть так и будет. Если справедливость требует от Творца отделиться и навсегда отдалиться от своего творения, чтобы человек мог исправить Его несправедливости, пусть так и будет. Fiat justitia, mat caelum.

Восстание Ивана далеко переходит границы того, на что осмеливался Иов, но Иван идет еще дальше, когда Алеша противится его требованию безусловной справедливости reminding his brother of love and forgiveness, of the legacy of Jesus. Perhaps Yahweh, the old fearful and powerful deity of the Old Testament, failed his trial, but what about God’s loving and forgiving son? This is where Ivan brings in his story, which is a masterfully composed tale about the Second Coming of Jesus and the resistance he encounters. The resistance comes from the Grand Inquisitor, a powerful old cardinal living in seventeenth-century Spain. In the tightly structured world, the world with regular spectacles of heretics burning ad majorem gloriam Dei, Jesus reappears and continues to miraculously heal the sick and poor. The Grand Inquisitor has him arrested, and visits the prisoner that night in his cell. Far more sophisticated than Pontius Pilate or Job’s learned friends, the cardinal accuses Jesus of disturbing the well-oiled social order and demands that he depart from this world, fenced by the high walls of the institutionalized religion, once and forever. In this contemptuous trial of Jesus, the proud cardinal presents a logically convincing case against his prisoner. The freedom that Jesus preached overestimates man’s capacities and is too much of a burden for him; it neglects man’s need for earthly bread and security, and encourages man to strive toward an ideal that is too high and unattainable. The church, the only true helper of the weak and desperate masses, has built its protective walls and within the confines of those walls has secured the only realistically possible justice, freedom, and happiness for an ordinary man. The Grand Inquisitor and those like him who sacrifice themselves in order to protect humanity are of course aware of the difference between the true Jesus and their projection of Him. But their noble goal has to be carried out by all possible means, even if they include illusions and lies, the converting sword and the burning fires of inquisition. The Grand Inquisitors ultimate verdict is clear, harsh, and irrevocable: this is the world of man and for man, and Jesus has no business here and should forever depart from it. The speechless Jesus departs by kissing the Grand Inquisitor “on his bloodless, aged lips.”

и напоминает брату о любви и прощении — наследстве Иисуса. Возможно, Яхве, страшное и всесильное божество Ветхого Завета, и не прошел испытания, но как же любящий и всепрощающий Сын Божий? В ответ на это Иван рассказывает свою мастерски сочиненную историю о Втором Пришествии Христа и том сопротивлении, которое Он встречает. Противодействие исходит от Великого Инквизитора, могущественного старого кардинала, живущего в Испании семнадцатого века. В этот жестко структурированный мир, мир постоянных спектаклей с сожжением еретиков ad majorem gloriam Dei, Иисус является вновь и продолжает чудесные исцеления страждущих и убогих. Великий Инквизитор арестовывает его и приходит к своему пленнику ночью в темницу. Еще более искушенный в софистике, чем Понтий Пилат или ученые друзья Иова, кардинал обвиняет Иисуса в стремлении разрушить хорошо отлаженный социальный порядок и требует от него навсегда уйти из этого мира, огороженного высокими стенами религиозных институтов. В этом высокомерном испытании Иисуса гордый кардинал предъявляет логически обоснованный судебный иск своему пленнику. Свобода, которую проповедовал Иисус, переоценивая человеческие способности, — слишком тяжкое бремя для человека; пренебрегая нуждами человека в земном хлебе и защите, Он вдохновляет человека стремиться к идеалу, который слишком высок для него и потому недостижим. Церковь, единственный помощник слабым и отчаявшимся массам, возвела свои крепостные стены, и только за этими стенами для ординарного человека действительно возможны свобода, счастье и справедливость. Великий Инквизитор и все, кто с ним, приносят себя в жертву тому порядку, который защищает человечество, и только они знают разницу между истинным Иисусом и их проекцией Его. Но их благородная цель должна быть достигнута любыми способами, даже если среди них иллюзии и ложь, даже если обращать в веру

ПГЛЧ-УППЧ-ГПЛ Ж tat I О* « Ч 1/ПЛ-ГГХО1П1 ТЖТ ГГЛПТГОТ/ТГГГТ/ Л1рмлиДуш--л1 iviviUivi n rvwip'ciiviri шиилАлщпхь Окончательный вердикт Великого Инквизитора ясен, суров и необратим: это мир человека и для человека, и Иисусу нет места здесь, и Он должен навсегда покинуть его. Иисус молча приближается к старику и тихо целует его «в его бескровные девяностолетние уста» и затем уходит.

V

The legend of the Grand Inquisitor leaves as many questions unanswered as The Book of Job. The most obvious ones deal with the conclusion of the story. Why does Jesus not say anything to the wicked old man? Why, unlike Job, does he not protest and defend his innocence? What is the meaning of the kiss? Is the kiss some mystifying symbol that expresses a faith in the ultimate victory of good over evil or an ultimate victory of truth and love over deception and power? ⁸ Or is it rather a recognition of a lost war—an admission that the whole of mankind is already delivered to Satan?

The second group of questions deals with the division of humanity into two camps: the strong and ruling minority and the weak and obedient majority.If man rejects the relationship of master and servant with respect to god, why introduce this relationship among human beings? What does this relationship mean if not that some men now, after rejecting god, deify themselves? Is not the deification of man the true motive lying behind the trial of god? 9

Finally, how brave are those brave inquisitors and Ivans? Those bravest of the brave, those deified individuals, are they god-like or devilish? ¹⁰ Into what brave new world are they leading humanity? While in The Book of Job Satan’s restrained attempt to min one man seems defeated, is not this prince of darkness the one who has the last laugh on the entire world?

If Dostoevsky feared anything, it was the deification of man. If there is anything to unlearn in The Brothers Karamazov, it is how much the self-glorification of man should be avoided and resisted. While Ivan is significantly better off than his brothers at the beginning of the novel, at its end his life is in ruins. He is caught in a maze, a confusing triangle of his own shattered self, the devil that visits him more and more frequently, and his idiotic semi-brother Smerdyakov who first commits a parricide and later a suicide. Ivan’s superiority turns into a madness of the sick intellect, the insanity of an intellect uprooted from the rest of his being and external reality. It is hardly possible to doubt that Dostoevsky believed that such self-deification would bring disaster to those narcissistically self-absorbed,

V

Легенда о Великом Инквизиторе, как и «Книга Иова», оставляет многие вопросы без ответа. Самый очевидный из них связан с заключением. Почему Иисус ничего не сказал безнравственному старику? Почему он не протестовал и не защищал свою невиновность, как это делал Иов? И что означал поцелуй? Имел ли он какой-то мистический смысл, воплощающий веру в. окончательную победу добра над злом или окончательную победу правды и любви над ложью и властью? 8 Или это было признанием проигранной войны — признанием и допущением того, что все человечество уже уготовано сатане?

Вторая группа вопросов связана с разделением человечества на два лагеря: на сильное, правящее меньшинство и слабое, покорное большинство. Если человек отвергает положение господина и слуги относительно Бога, то почему он допускает такую ситуацию среди людей? Чем как не обожествлением некоторых после отказа от Бога является такое состояние дел? И не стало ли обожествление человека истинным мотивом для испытания Бога?9

Наконец, насколько смелы те смелые инквизиторы и Иваны? Те смелейшие из смелых, которые позволили обожествить себя, — они подобны богу или дьяволу? 10 В какой дивный новый мир они увлекают человечество? И когда в «Книге Иова» сдерживаются попытки сатаны погубить одного человека, не смеется ли этот князь тьмы последним над целым миром?

Если Достоевский и опасается чего-либо, то только обожествления человека. Если что и не освещается в «Братьях Карамазовых», так это то, как можно избежать или противостоять самовосхвалению человека. Если Иван в начале романа значительно превосходит во всем своих братьев, то в конце его жизнь разрушена до основания. Он заблудился в лабиринте, беспорядочном треугольнике своего расстроенного сознания, черт приходит к нему все чаще и чаще, а его сводный брат-идиот Смердяков совершает сначала отцеубийство, а затем и самоубийство. Чувство собственного превосходства у Ивана оборачивается помешательством больного разума, безумием интеллекта, оторвавшегося и от своего собственного бытия, и от внешней реальности. Несомненно, Достоевский верил в то, что подобное самообожествление принесет лишь бедствия и самодостаточным нар- those around them, and perhaps even to the world as a whole. Radical pride begets radical evil.11

The conclusion of the novel, as well as Dostoevsky’s correspondence, indicate that his hopes for the rehabilitation of man and the world were placed in Alyosha.12 That is to say, they are on the side of the true Orthodox Christian faith. If God is dead, or if God is dismissed from this world, there arises a terrible problem of authority. Without God, everything is permissible, as Raskolnikov already realized and as Ivan tries to convince Alyosha. This is Dostoevsky’s worst nightmare, and trusting in Alyosha entails trying to restore faith in God’s authority. Perhaps, like Job’s friends, we have misunderstood and misrepresented God. Perhaps we have imposed our misconception of justice, human justice, on God, and He failed the trial because of the failed standard by which we measured His creation.13 The true Christian God is not the God of justice but the God of grace and mercy.

Alyosha carries this message of a merciful God throughout the novel. But he is only a young man innocent of the ways of the world, and yet to mature fully. He is an angel-like figure, and, like every angel, the contents of messages he carries around depends on others. Alyosha has, indeed, a venerable teacher, the Elder Zosima, who is a saintly figure and a true advocate of love and forgiveness. There are, nevertheless, puzzling things about the revered teacher. He repeatedly tells Alyosha to leave the monastery; his path should not be that of a monk. Furthermore, Zosima dies soon after Ivan presents the story of the Grand Inquisitor, virtually in the middle of the novel. And when he dies, his corpse has an unbearable smell, as if to turn everyone away not only from his dead body but from his faith as well.

It is hard to avoid the impression that, while one part of Dostoevsky intended Alyosha as our model and the return of a humble and faithful man back to the protection of the merciful and loving God as his solution to the human problem, there was another part that hesitated and had doubts.14 There were good reasons for Dostoevsky to have these doubts and, we, too, should be equally puzzled. Given the unprecedentedly tragic dimension of historical events of the last century, God’s bet with Satan from the Book of Job may look like a childish play. While in the biblical tale one man is victimized, The Brothers Karamazov is циссам, и тем, кто их окружает, и, пожалуй, всему миру. Крайняя гордость порождает абсолютное зло п.

Заключение романа, равно как и переписка Достоевского, свидетельствуют о его надеждах на возрождение человека и мира в образе Алеши 12. Следует заметить, что они принадлежат к православной церкви. Если Бог умер или покинул этот мир, то сразу же возникает проблема авторитета. «Если Бога нет, все дозволено» — знал уже Раскольников, а Иван пытается внушить Алеше. Это — ужаснейший кошмар Достоевского, но вера в Алешу ведет к восстановлению веры в авторитет Бога. Возможно, мы, как и друзья Иова, неправильно понимаем и неправильно представляем себе Бога. Возможно, мы навязали Ему ложную концепцию справедливости, человеческой справедливости, и Он не прошел своего испытания из-за несовершенства той меры, которой мы меряем Его творение 13. Истинный христианский Бог — это Бог не справедливости, но милосердия и сострадания.

Алеша проносит это видение милосердного Бога через все повествование. Но он — только юноша, не искушенный в путях мира. Он — ангелоподобная фигура и, как всякий ангел, распространяет свои знания среди других. У Алеши есть и учитель, перед которым он благоговеет, — старец Зосима, святой человек и истинный защитник любви и всепрощения. Несмотря на это, фигура почтенного учителя также вызывает некоторые вопросы. Старец постоянно повторяет, что Алеша должен будет покинуть монастырь и что его дорога пролегает в стороне от монашеской жизни. Зосима умирает вскоре после того, как Иван рассказывает свою поэму о Великом Инквизиторе. И когда он умирает, его тело начинает распространять невыносимый запах словно для того, чтобы отвратить всех не только от его мертвого тела, но и от его веры.

Трудно избежать впечатления, что в то время как одна половина души Достоевского усматривала в Алеше модель разрешения человеческой проблемы и возвращение смиренного и исполненного веры человечества под защиту милосердного и любящего Бога, другая половина колебалась и сомневалась 14. У Достоевского имелись поводы для сомнений, и мы так же озадачены, как и он. Если принять во внимание беспрецедентное и трагическое развитие исторических событий прошлого века, то пари Бога и дьявола из «Книги Иова» выглядит детской игрой. Если в библейском повествовании жертвой становится a book about victimized humanity. And, as we know, after Dostoevsky wrote this novel, things did not get any better. In the world shattered by two world wars, the holocaust and the atomic bomb, totalitarianism and terrorism, a belief in a merciful and loving God, just as the belief in a wise and omnipotent God ruling history for the good of his creation, seems to have no defensible basis.

VI

If we can trust neither God nor man playing God, what options are left to us? Has Satan managed to estrange God and man after all?

Although The Book of Job and The Brothers Karamazov are books of unlearning, it is noteworthy and remarkable that the authors of both books conclude their works on a positive note. God praises Job for his truthfulness and his good fortunes are restored and multiplied. Alyosha reassures his young followers that, together with their recently deceased friend Ilyusha, they will all rise from dead, come back to life, and all meet again. Could we not only unlearn many of our misconceptions about God and man from these books, but also share their optimistic conclusions? That depends on whether these conclusions have any solid foundation in reality, or whether they are only desperate attempts to restore a vanquished hope.

If Job were to live in our time, his cross would be far heavier to carry. Not only does contemporary man have neither the patience nor the faith of Job, but he would have to bear the burden of all the poor in the world. Not only the third world, but the first world, too, is creating with agonizing speed those who do not have their daily bread and nightly shelter. Would even God be able to feed and protect billions of his abandoned children?

And would God be able to return from the dead all of the countless and nameless victims of the madness of wars, of epidemics of poverty and disease, of racial and religious hatred, of over-flooding floods and never-ending draughts? And how about us who are living more dead than alive? Could God give us the sight to see the blindness of our illusions, and awaken us from the banality of our everyday evil?

In The Book of Job, God is held responsible for human suffering. The Brothers Karamazov points the finger in the direction of man. Who, один человек, то «Братья Карамазовы» — это книга о замученном человечестве. И со времени Достоевского положение вещей не изменилось к лучшему. В мире, разбитом двумя мировыми войнами, в мире холокоста и атомной бомбы, тоталитаризма и терроризма вера в милосердного и любящего Бога, в мудрого и всемогущего Бога, направляющего исторический ход событий на благо своим творениям, нуждается в более прочных основаниях.

VI

Однако если мы не верим ни в Бога, ни в человека, играющего роль Бога, то что нам остается? В конце концов, не дьявол ли манипулирует отчуждением человека от Бога?

Хотя «Книга Иова» и «Братья Карамазовы» — книги, которые ничему не учат, примечательно, и это следует особо отметить, что обе книги завершаются светлой нотой. Бог похвалил Иова за его честность и возвратил ему счастливую судьбу, приумножив все блага. Алеша успокаивает своих юных товарищей, говоря, что они воскреснут из мертвых, возвратятся к жизни и снова встретятся друг с другом и с их недавно умершим другом Илюшей. Можем ли мы не только отказаться от многих неверных суждений о Боге и человеке в этих книгах, но и разделить их оптимистический финал? Это зависит от того, имеют ли эти финалы надежное основание в действительности или они суть лишь отчаянные попытки возродить умершую надежду.

Если бы Иов жил в наши дни, его крест был бы гораздо тяжелее. Дело даже не в том, что у современного человека нет терпения и веры Иова, просто ему пришлось бы нести бремя всех несчастных в мире. Не только третий мир, но и первый тоже создается с агонизирующей скоростью теми, кто днем не имеет куска хлеба, а ночью — крыши над головой. Может ли Бог накормить и защитить миллионы своих брошенных детей?

Может ли Бог воскресить все бесчисленные и безымянные жертвы безумных войн, эпидемий нищеты и болезней, расовой и религиозной ненависти, вечных наводнений и бесконечных ураганов? А как насчет нас, которые при жизни скорее мертвы, чем живы? Может ли Бог открыть нам глаза, чтобы показать слепоту наших иллюзий и пробудить нас от банальности ежедневного зла?

«Книга Иова» делает Бога ответственным за человеческое страдание. Роман же «Братья Карамазовы» указывает пальцем на человека.

then, is to blame for this valley of tears? And who can open our eyes to the peaks above those valleys? In their provocative and uncompromising accounts of the divine and the human, these books may or may not provide true answers to these difficult questions. They disagree about them and do not provide a unified answer to Sophocles’ wonder of all wonders. Yet they certainly and unequivocally agree about something else: It is terribly difficult to be a human being.

Кого же на самом деле порицать за эту долину слез? И можем ли мы нашими глазами увидеть вершины, возвышающиеся над этой долиной? В своих провокативных и бескомпромиссных дискурсах о божественном и человеческом эти книги и дают, и не дают ответы на сложные вопросы. Так, они не согласны между собой и не дают общего ответа на Софоклов вопрос вопросов. Однако в чем они определенно и несомненно согласны, так это в одном: ужасно трудно быть человеком.

NOTES

• ¹    Throughout his book Job and Death No Dominion (Franklin, WI: Sheed & Ward, 2000), Daniel Berrigan emphasizes how logical the friends are.

• ²    How many conceptions of God are there in The Book of Job? In his book Job: the Victim of His People, transl. Y. Freccero (Stanford: Stanford University Press, 1987), Rene Girard insists on two: a God of persecutors (executioners) and a God of victims. I tend to side with Martin Buber, who distinguishes four conceptions: God of the Prologue (cruel but living and in contact with his creation), God of the friends (a reasonable and rational God removed from his creation), Job’s God in the dialogue with his friends (a paradoxical, confusing God who contradicts his revelation by hiding his face), and the God from the whirlwind (a living God who allows things to become themselves). See Buber’s article A God Who Hides His Face, reprinted in The Dimensions of Job: A Study and Selected Reading, ed. Nahum N. Glatzer (New York: Schocken Books, 1969), pp. 56—65.

• ³    Here I follow Stephen Mitchell’s beautiful translation. For his insightful comments of this passage and the entire speech from the whirlwind, see his Introduction, The Book of Job (New York : Harper Perennial, 1992), esp. xviii—xxviii. For a critical reading of the last part of the book, see Кепй Girard, op. cit. On Girard’s view, the central and by far the most original part of the story of Job is the dialogue with the friends. It is here that Girard finds support for his understanding of the scapegoat mechanism and mimetic desire.

• ⁴    According to Joseph Campbell’s reading of the voice from the whirlwind, “The paradox of creation, the coming of the forms of time out of eternity, is the germinal secret of the father. It can never be quite explained. Therefore, in every system of theology there is an umbilical point, an Achilles tendon which the finger of mother life has touched, and where the possibility of perfect knowledge has been impaired. The problem of the hero is to pierce himself (and therewith his world) precisely through this point; to shatter and annihilate that key knot of his limited existence.”