Топос детства в рассказе Б.П. Екимова "Фетисыч"

Исследование мифологического пратекста русской литературы наглядно свидетельствует о том, что «словесное творчество мифологично изначально, даже без осознанно постулированного писателем обращения к мифу или фольклору» [13, с. 4]. О трансформации мифа и изменении его содержания «при сохранении глубинной гносеологической сущности» [12, с. 151], в частности о реализации архетипической схемы волшебной сказки на уровне сюжета, мотивов, образов в произведениях отечественной и зарубежной литературы, упоминает целый ряд исследователей [1; 4; 5]. Довольно часто мифопоэтические трансформации возникают в произведениях о детстве, поскольку сам «образ ребенка и связанный с ним мотивный комплекс семьи и дома эксплицируют <…> архаическую модель человеческого бытия» [11, с. 125].

Воплощение архетипов и схемы волшебной сказки на уровне сюжета и канонических мотивов можно отметить и в рассказе Б.П. Екимова «Фетисыч». Традиционно критики и литературоведы, рассматривая это произведение писателя, выделяют специфику социального конфликта героя-ребенка и мира взрослых, однако при таком подходе вне сферы внимания исследователей оказываются многие значимые с точки зрения идейно-эстетической ценности поэтические особенности рассказа, поэтому анализ мифопоэтического «пласта» текста позволит восполнить данную нишу.

Обращаясь к теме детства, Б.П. Екимов традиционно акцентирует внимание на изображении «своего» и «чужого» пространств. Но топосы дома и школы, обладающие в детской литературе устойчивой смысловой нагрузкой и воплощающие оппозицию «свое – чужое», в рассказе даны с нарушением тради- ции, предполагающей центробежное («дом») и центростремительное («школа») движение. Родной очаг, традиционно воспринимаемый ребенком как символ духовного благополучия и телесного комфорта, утрачивает свою сакральную функцию и перемещается в область профанного, поскольку исчезает главная функция дома как «своего» пространства – защитная. И пьющий отчим, и вечно занятая работой мать не проявляют должного внимания к успехам Фетисыча, к его переживаниям. И хотя мальчик не является сиротой, в рассказе явно просматривается мотив разрыва связи с миром взрослых, восходящий к архетипу Божественного ребенка, когда «сиротство соотносится с феноменологической чертой архетипа ребенка – заброшенностью» [8, с. 28].

В школе же Фетисыч, будучи незаменимым помощником учительницы, чувствует свою востребованность и ощущает себя веселее и свободней, чем дома [2, с. 303]. Суверенность пространства школы, защищенность ее границ подчеркивается при помощи символического образа – лежащего у порога сибирь-кового веника, своеобразного аналога древнего оберега, призванного защитить живущих в дому от всякого зла. Перемещаясь с улицы в класс, школьники при помощи веника не только отряхивают с ног грязь поздней осени и меняют обувь, но и словно оставляют за границей учебного заведения нерадостные впечатления, царящие в мире взрослых. Резкий контраст «чужого» и «своего» пространств подчеркивают черные глазницы дверей и окон разоренных помещений медпункта и детского садика и три светлых окна класса, глядевших на хуторскую улицу.

Не только субъективно, в восприятии ребенка, но и объективно в пространственном поле рассказа именно школа является жизнеобразующим центром. Неслучайно в русской градостроительной традиции здания школ, как и храмовых сооружений, располагались в самых красивых и знаковых местах поселений: на главной улице, на возвышении, над речкой. Однако происходящее в последние годы ХХ в. разрушение сельской инфраструктуры привело к запустению и исчезновению станиц и хуторов, и во многих случаях этот процесс начался с закрытия школ. При помощи оппозиции «живое – мертвое» Б.П. Екимов в ряде произведений подчеркивает эти перемены: В прежние времена на школьном бугре с утра до ночи кипела жизнь: уроки, веселые перемены

с беготней. Малышня собиралась, которой в школу рано, и ребята старшие, до женихов. Играли в догонялки, чехарду, «козла», городки, лапту, «штандер», «отмерялы», «выби-валы», позднее в мячик, волейбол да футбол. <…> Кипела жизнь с утра до ночи, теперь тихо [2, с. 17]. На фоне разоренных жителями хутора помещений медпункта, клуба, магазинов школа выглядит как последний оплот теплящейся жизни.

И хотя атрибутика внутреннего убранства класса не поражает разнообразием (горшки с цветами, детское рукоделье), там тепло и уютно, неслучайно в центре комнаты находится печка, материнский символ, олицетворяющий жизненную энергию. Как вместилище пищи или домашнего огня печь воплощает собой идею дома в аспекте его полноты и благополучия и в этом отношении соотнесена со столом. Неслучайно школьный очаг связан с семантическим рядом еды: здесь на «большой» перемене ученики разогревают принесенные из дома блинцы, пышки, пироги, заваривают пахучий чай с душицей, зверобоем да железняком [3, с. 306]. Напомним, что, по мнению М.В. Осориной, «для понимания ребенком социального пространства семьи очень важным событием являются совместные трапезы» [9, с. 41]. Но в родном доме Фетисычу за обеденным столом, где мучается от похмелья отчим, нет места. Мальчику отведена дальняя комната, там он и спит, и готовит уроки. Его попытки с тетрадью и задачником устроиться рядом с отчимом наталкиваются на протест взрослого:

– Места не хватило? – спросил его Федор.

– Я вам не буду мешать, – пообещал Фе-тисыч. – Вроде меня и нет. А за тем столом мне низко. Я наклоняюсь, и осанка у меня портится.

– Чего-чего? – переспросил Федор [3, с. 298].

Сказочным в рассказе Б.П. Екимова является и состав учеников сельской школы: здесь есть и своя «Дюймовочка» («Кроха» Маринка Большелукова), и «двое из ларца одинаковы с лица» (братья-близнецы Капустины), и местная «Золушка» (старшая Капустина, в свои девять лет, как хозяйка, помогавшая и своей семье, и заболевшей учительнице); и Мальчик-с-пальчик (младший Капустин, убегающий за братьями и сестрой в школу, несмотря на нехватку лет). Да и сам Яков, именуемый по-взрослому Фетисычем, явно напоминает архетипический образ «мудрого ребенка», наделенного «стариковской рассудительностью», проницательностью, смекалкой и особым знанием жизни. Именно Яков помогает учительнице организовать быт класса, руководит малышами, проявляя при этом недетскую осведомленность в делах житейских.

Совместный обед в школе объединяет детей, рождая ощущение духовного родства. За едой они рассказывают друг другу страшные истории, причем и здесь явно чувствуется особая «мудрость» Фетисыча. Если старшая Капустина вспоминает реально приключившийся в их семье случай с отелившейся коровой, которую при помощи заговора лечил дед Архип, то мальчик демонстрирует немалые познания из области разоблачения ведьм и овладения нечистым искусством ведовства: Ведьмы грома боятся. Порчу наводят. <…> Ведьма в кого хочешь обернется... Захочет в белого телка, или в рябую свинью, или в зеленую кошку [3, с. 307]. Он подробно объясняет, как, сварив черную кошку, можно стать «невидимым». Разумеется, эти рассказы свидетельствуют не только о поэтической натуре ребенка, но и о его тяге к волшебному, чудесному, которое проявляется в мифологическом синтезе мудрости и ведовства.

Архетипическая схема волшебной сказки реализуется в развитии сюжета рассказа. Сталкиваясь с «потерей», которой становится смерть старой учительницы, Фетисыч отправляется в путь. Как правило, мифические и сказочные архетипические мотивы путешествий включают в себя «лесные блуждания, <…> посещения иных миров», которые «строго соотносятся не только с противопоставлением неба, земли, подземного и подводного царств, но также с противопоставлением дома и леса (последний представляет собой “чужой” мир, насыщенный демонами и демонизмом), с маркированием реки как границы между мирами на суше» [7, с. 67].

В полном соответствии с архетипической схемой волшебной сказки, направляясь в хутор Алешкин в поисках новой учительницы, Яков должен пройти соответствующие испытания: преодолеть лесистое займище, да две глубокие балки – Катькин ерик и Кутерьма, да еще речка нравная – Бузулук. Будто и рядом хутор Алешкин, но брызнет дождь – на тракторе не проедешь, зимой в снежных переметах утонешь [3, с. 308]. Как и в сказках, лес полон опасностей. Сложность пути заключается и в возможности нападения волков, прибежавших из Чечни, где идут боевые действия. Отметим, говоря о спектре семантики об- раза волка, что с наибольшей частотностью в сказках и преданиях актуализируется одно из его основных значений: образ волка предстает «как воплощение хищной и злой силы» [10, с. 308]. Но, несмотря на явную опасность и предостережения матери, Фетисыч отправляется по не раз хоженной и езженной дороге, покидая пространство «своей» школы.

В соответствии с традицией, прежде чем обратиться за помощью к взрослым, Фети-сыч, как и сказочный герой, совершает добрые дела, помогая директору Алешкинской школы по дому: курам – зерна, корове да козам – сена, свиньям – запаренного корма. Советы мальчика – ввернуть красную лампочку в курятник, чтобы куры лучше неслись, и кормить коз гречишной соломой, чтобы они лучше отдавали пух, – почерпнутые из журнала и из наставлений деда, полны мудрого житейского смысла, поэтому взрослые их безоговорочно принимают. Добрые «волшебные помощники» – баба Ганя, Галина Федоровна и ее муж – стараются разрешить проблему, волнующую мальчика, и предлагают Фетисычу переехать к ним и учиться в «настоящей» школе. Конечно, школа в Алешкине кирпичная, с высоким спортзалом, просторная и нарядная, явно привлекательнее хуторской.

Для Якова соблазн уйти из родного дома и поселиться у директора велик еще и потому, что здесь не будет пьяного да похмельного отчима, матери с ругней: «Замолчи… Прикуси язык…» [3, с. 313]. Но, подумав о своих товарищах, Фетисыч с честью выдерживает испытание и отказывается от этого предложения: «чужое» пространство алешкинской школы, несмотря на свою привлекательность, так и не становится для него «своим». В отличие от взрослых, демонстрирующих в сложных, кризисных ситуациях свое бессилие или бездействие, герой-ребенок не боится предпринимать активные действия, становясь таким образом на сторону творения добра. Фетисыч понимает: есть школа – можно жить . А иначе все кончится, рухнет. Не будет уроков, повесят замок, цветы померзнут. А через неделю – это Яков знал точно – школу разгромят. <…> К Новому году от школы останется лишь пустая коробка с черными проемами. <…> Без него все пойдет прахом [Там же, с. 317].

Вернувшись домой, от бессилия что-то изменить мальчик засыпает в слезах, и во сне ему приходит волшебное видение, в котором реализуется локус его мечты: сливаются воедино «свое» и «чужое», «живое» и «мертвое».

Родная школа изменяется и становится похожей на алешкинскую, а он, Яков, с гордостью показывает ее умершей Марии Петровне и заслуживает похвалу учительницы.

Сказочный финал, предполагающий победу добра над злом, явлен не только в мечтах Фетисыча, но и в пейзажной зарисовке, в розовой зимней заре, пришедшей на смену дождливой осени: Хутор лежал вовсе тихий, в снегу, как в плену. Несмелые печные дымы поднимались к небу. Один, другой… За ними третий. Хутор был живой [3, с. 318].

Таким образом, совмещая изображение мифологического «мудрого ребенка» и мальчика с вполне реальными психоэмоциональными особенностями и желаниями, автор демонстрирует идеальность детской природы в ее стремлении к добру и справедливости. Поскольку реалистическому искусству присущ совершенно иной подход к сказке, современное звучание «пересказа» достигается не вопреки законам сказочного повествования, а благодаря их творческому использованию» [6, с. 91]. «Мудрый ребенок» в произведении Б.П. Екимова, приближаясь к нравственному идеалу, тем самым свидетельствует о несостоятельности ценностного мира взрослых, неспособного адаптироваться к требованиям детской натуры.