Урбанистическая поэзия К. Д. Бальмонта и В. Я. Брюсова: постановка вопроса. Топика

Урбанистическая поэзия К.Д. Бальмонта и В.Я. Брюсова – в такой постановке темы заявлен ряд историко-литературных и теоретических проблем. Во-первых, соотношение художественных миров двух поэтов-символистов давно начало волновать исследователей, начиная с работ современника поэта Ю. Айхенвальда, статей П. Басинского, Т. Геворкян. С одной стороны, их поэтические системы рассматривались как взаимоисключающие, с другой стороны, они сравнивались. В поэтическом мировоззрении Бальмонта и Брюсова отыскивались точки соприкосновения, учитывались их достаточно близкие взгляды на символизм («Ключи тайн» 1904 г. и «Элементарные слова о символистической поэзии» 1900 гг.). Однако здесь, как нам кажется, необходимо поставить вопрос несколько иначе: дело не в сравнении или противопоставлении, а в том «притяжении и отталкивании» друг от друга, которое вообще было актуальным для литературного процесса начала XX в. В своих статьях О.А. Клинг обозначил относительно этого важную проблему, рассматривая латентное существование символизма в послеоктябрьский период, он пришел к теоретически значимому выводу о парадигме «притяжения – отталкивания» в поэтике Серебряного века в целом [1]. Полагаем, что так поставить вопрос необходимо и относительно творчества Бальмонта и Брюсова.

Во-вторых, сама дефиниция «урбанизм» или сама категория «городская поэзия» являются дискуссионными и нуждаются в некоторых разъяснениях, несмотря на их уже длительное употребление в литературоведческом аппарате. Конечно, проще всего было бы понимать под городской поэзией любую поэзию, связанную с темой города, – и неважно, на каком уровне это проявляется. Исследователи, занимающиеся изучением урбанистической поэзии Брюсова, поделили (условно) его поэзию на несколько видов, выделяя «портреты городов», эпитафии, оды городам и т.д. Однако, как нам кажется, это деление всегда будет уже художественной практики. Здесь и кроется основная теоретическая проблема. Городской текст является категорией семиологической. Мы бы рискнули обозначить это культурным кодом к пониманию эпохи модернизма. С одной стороны, здесь срабатывает мощная мировая литературная традиция, идущая не только от Ш. Бодлера, безусловно повлиявшего на поэтику Брюсова, но и берущая свое начало в русской литературе, в творчестве Н.В. Гоголя, автора «Невского проспекта», Ф.М. Достоевского, давшего геометрию Петербурга [2], органически вошедшую впоследствии в «Петербург» А. Белого. С другой стороны, на сегодняшний день гуманитарной науки, активно интересующейся в последние десятилетия проблемами мифопоэтики, необходимо рассматри- вать городской топос именно в мифологическом, мифопоэтическом ключах, шире – мифогенном пространстве. Этому есть ряд причин.

XX в. с коренными изменениями в поэтике, с художественной революцией открыл для себя новые пути к художественному обобщению, одним из них стал материал устного народного творчества и мифологический. Миф давал возможность поэту выйти за пределы типичного, обратиться к архетипическому [3]. Поэты-символисты как нельзя лучше воплотили именно эту тенденцию. Ученые здесь также поставили вопрос об энтелехии культуры, образовывающейся в порубежное время за счет разрушения классицистической псевдоантичности [4, с. 238]. В последнее время выходят работы, посвященные проблемам энтелехии в творчестве А. Белого, который, надо отметить, обращался и к разным городам, и к разным эпохам, выступающим культурными образами [5], а также статьи, в которых рассматривается энтелехийность стиля С.А. Есенина [6].

Символизм неразрывно связан с мифом, его архаической составляющей. И Бальмонт, и Брюсов, будучи старшими теоретиками символизма, не могли не обращаться к мифу. Вспомним статью Бальмонта «Поэзия как волшебство», в которой поэт нарекает человека бессмертным сыном солнца и океана, а поэзию понимает как рождение реального и космического, стихийного: «В этом слиянии природного и человеческого, стихийного и человечного, заключается звуковая тайна Поэзии как Волшебства, в котором вопли ветра, звериные клики, пенье птиц и шелесты листьев говорят, через человеческие слова, придавая им двойное выражение, и поселяясь в заклинательных словах и буквах, как домовые и лешие живут в наших лесах и домах» [7, с. 30]. И в этом ощущается не только натурфилософский язык, но и мифологическое художническое мировоззрение поэта, на что еще в 1916 г. обратил внимание Б.М. Эйхенбаум: «Бальмонт не чувствует разрыва между стихиями и человеком <…>» [8, с. 324].

Возвращаясь к проблеме городского топоса в намеченном нами аспекте, обратимся к «городу» как к некоему сакральному пространству , всегда существовавшему исторически в сознании людей. Культурно-исторически так сложилось, что город представляет собой модель мирового микрокосмоса , это модель особого типа, в которой человек защищен. В архаическом представлении город – центр мира, сакральный локус. Но что же случилось потом в мировой истории культур, что так изменило отношение человека к городу? Дело кроется в трансформации религиозного сознания, которое подверглось ей по причинам, во много не зависящим от религии, духовности, а связанным с общими процессами индустриализации, урбанизации, особенно развернувшимися в XX в. Город начал терять свое лицо, свое священное лицо, а с этим и ритуальные функции. Для человека архаического, архетипического миропонимания мир необходимо было упорядочить – создать город, тем самым оградить, защитить себя от Хаоса, сакрально приобщить к Космосу. Известный исследователь мифологии и культуры М. Элиаде отмечает: «История Рима, так же как и история других городов и народов, начинается с основания города ; другими словами, такое основание равносильно космогонии» [9, с. 43–44]. Может быть, именно это послужило одной из причин обращения поэтов-символистов именно к древним городам, которые несут в себе Мировое космическое начало, лик которых «иссеченный на камне мощный стих» (Бальмонт, «Толедо»).

Связь между космосом, городом и поэтом ощутима особенным образом в книге Брюсова 1901–1903 гг. «Urbi et Orbi», которую очень точно отрецензировал А. Блок: «Средний знак обложки – золотая лира – становится понятным, когда вглядишься в печать текста, узнавая в определенно-четких очертаниях необычайно мелких букв – дух автора. <…> Это – прежде всего нечто целостное, столь же духовно-синтетическое, как лозунг древнего метафизика: "единое во многом", простейшее в сложном» [10, с. 323]. И здесь снова перед исследователем возникает проблема топики , сакрального пространства. Неслучайно З.Г. Минц обратила внимание на эзотерический характер слога Блока в переписке с Белым [11, с. 630], но, думается, что этот эзотеризм, «магия слова» сохранились и в рецензиях поэта на книгу Брюсова.

В другой поэтической книге «Stephanos» поэт дал разные имагинации городов, придавая им разные оттенки – вплоть до апокалипсического, где человек – плененное, можно сказать, порабощенное городом существо: «Души опьяневших, пьяных городом существ» (Брюсов, «Конь блед»). И часто город представлен на грани сна и яви, что, конечно, является традиционным для эстетики символизма, но особенно важным в отношении грубой телесности города, описание которой как бы прерывается внезапным введением парадигматики сна: «Было ль то виденье свыше или сон пустой». Надо отметить, что эсхатологическая парадигма была вообще актуальна для эпохи модернизма. По тонкому наблюдению Ю.Н. Гирина, эсхатологический миф нес в себе и разрушение, и космогонию, приобретая черты космогоноэсхатологические [12].

Таким образом, учитывая наши культурологические размышления, городской текст выступает в роли культурного кода, обладающего стандартным набором признаков: системность, гомогенность, воспроизводимость [13, с. 23–31]1. Именно последнее в большей мере и воплощается в художественной практике начала века. Однако здесь учитываем всю поэтическую все-таки несхожесть почерков поэтов-символистов, да и вообще художников слова модернизма. Так, Брюсов в ранний период творчества заявлял о любви к улицам городов, а Бальмонту был «ненавистен гул гигантских городов», но в то же время он благословенно относился к древнему лику Толедо. Как быть в этом случае? Как разрешить данные семантические противоречия и противоречия ли это вообще? В данном случае мы в своей статье ставим вопрос в совершенно ином теоретическом ключе. Речь должна идти не о городском тексте, а о городской топике. Топику берем в понимании А.М. Панченко – как соединение реальной и космической действительностей [14], на их грани и рождается особое пространство, несущее в себе высокую идею. При всей разности Бальмонта и Брюсова, а также при всей теоретической схожести их взглядов на символизм, мы ставим вопрос об эйдологии города, которая может выражаться как со знаком плюс, так и минус. Здесь сделаем одно историко-литературное отступление и приведем слова М. Волошина из статьи 1920 г. «Россия Распятая»: «<…> единственный идеал – это Град Божий (курсив наш – К.Т.) <...> Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества» [15, с. 330]. Россия, в частности Москва, в этом случае возводится к образу Града священного, география приобретает черты эзотерического, сакрального, а значит, появляется историософское звучание, от которого не уйти и при разборе, казалось бы, локальной проблемы, как городской код в поэтике.

Кроме того, с образом Московского царства неразрывно связаны на исходе XIX в. историософские идеи Вл. Соловьева, значение которого в эпоху модернизма пояснять не приходится. В космическом, во многом эсхатологическом ключе представлена Россия в книге «Россия и Вселенская Церковь», утверждающей Великую Софию. Возвращаясь к нашей теме, перенесем все эти культур-философские рассуждения на проблему городской топики. Ее особенность в преобразовании профанной реальности, так как поэзия, по меткому наблюдению В.В. Кожинова, существует на грани реальной и художественной космической действительностей: «Поэзия есть органическое единство внешнего и внутреннего, в котором и осуществлены живая жизнь и живой смысл явления, уходящие корнями в бесконечность Вселенной» [16, с. 83]. К тому же, к городу у обоих поэтов амбивалентное отношение : любовь и неприязнь не отделимы друг от друга, что, надо заметить, относится к чертам русской национальной восприимчивости . На протяжении двух литературно богатых веков отношение, например, к Петербургу и Москве постоянно менялось [17, с. 9] – в этой диалектике крылся глубокий смысл русского духовного процесса . Вспомним здесь и соловьевские идеи Москвы – Третьего Рима, которые потерпели крах и понесли губительное разочарование для автора [18, с. 82–97]. В этом культурологическом и историософском дискурсах приобретает и новые коннотации городской текст . Итак, мы дали представление о том круге проблем, который может быть актуальным для исследователей, интересующихся урбанистической поэзией Бальмонта и Брюсова.

Актуальность проблемы видится в сравнительном анализе поэтических систем Бальмонта и Брюсова и в разработке теоретических сторон проблемы, связанных с понятиями «топика» и «космогония города». П. Анциферов в свое время разрабатывал проблему «петербургского текста», которая получила в дальнейшем развитие в исследованиях В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян. Появился также ряд работ, посвященных «московскому тексту» [19, с. 93–99]. В последнее время актуальны вопросы, связанные с сакральной географией Крыма [20]. Новые подступы к интересующей нас проблеме были заявлены в диссертации Н.В. Шмидт «"Городской текст" в поэзии русского модернизма», где «городской текст» вводится в культурологический дискурс, намечаются культурологические координаты проблемы, претворяющие понятие в семиотическую систему [21]. Таким образом, можно говорить о том, что существует потребность в исследованиях, посвященных проблемам урбанизма, так как «городской текст», «городской топос» – понятия дискуссионные, нуждающиеся в рассмотрении не только по «горизонтали», но и, прежде всего, по «вертикали», что выводит исследователя на проблему топики.