"Вечные вопросы" уголовного права на страницах произведений Ф.М. Достоевского

интерес к вопросам уголовного права и в первую очередь к проблеме преступления и наказания, которая впоследствии найдет свое решение во многих произведениях писателя.

В Омском остроге у Достоевского родился замысел его очерковой книги «Записки из Мертвого дома» (1862), документальной основой которой явились конкретные жизненные события и факты. В остроге писателю пришлось наблюдать почти все типы представителей уголовного мира: это были фальшивомонетчики, контрабандисты, истязатели малолетних детей, грабители на большой дороге, воры, разбойники и убийцы. Почти все герои Достоевского имели в жизни реальные прототипы. Писатель посвящает свою книгу исследованию психологии обитателей Омского острога. Привлекая наброски и портретные зарисовки из своей знаменитой «Сибирской тетради», Достоевский рисует психологические портреты своих героев и дает им очень меткие характеристики, которые отражают наиболее свойственные черты характера людей, с которыми писателя поневоле свела судьба на долгие четыре года.

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский выстраивает целую галерею характеров каторжного люда, обнаруживая отличное знание человеческой психологии. Автор видит в арестантах прежде всего людей с их мыслями, чувствами, улавливает их глубоко скрытые от постороннего глаза движения души, анализирует поступки. Подобно тому, как немецкий ученый Карл Леонгард отыскивает акцентуированные личности на страницах произведений художественной литературы, так и Федор Михайлович Достоевский в своих «Записках» представляет яркие психологические типы отклоняющегося (девиантного) поведения, которые довелось наблюдать ему в Омской уголовной каторжной тюрьме.

О разбойнике Орлове, «преступнике по убеждению», Достоевский пишет: «Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, – человек со страшной силой воли и гордым сознанием своей силы» (т. 4, с. 47)*. Достоевский упоминает здесь о знаменитом атамане Кореневе, который встретился ему однажды в Тобольске и которому было посвящено немало страниц трехтомного труда «Сибирь и каторга» (1871) писателя-этнографа С.В. Максимова. Характерной чертой личности Коренева писатель считает возобладание плоти над всеми его душевными свойствами и, как следствие, – только одну «дикую жажду телесных наслаждений, сладострастия, плото-угодия» (т. 4, с. 47). Слава о злодействах Коренева в то время простиралась далеко за пределы Тобольска. Достоевский противопоставляет Кореневу Орлова. «Это была наяву полная победа над плотью, – так характеризует его писатель. – Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете» (т. 4, с. 47).

Примечательно, что и среди каторжников, в этом самом низшем разряде людей писателю удалось увидеть и великодушие, и доброту, и человечность. В 1854 г. он писал брату Михаилу из Семипалатинска: «И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны» (т. 28(1), с. 172).

Писатель видит, что многие из арестантов отзывчивы на добро, умны, восприимчивы к грамоте, исполнены чувства внутреннего достоинства. И среди них – веселый и добродушный Варламов; добрый, «забавнейший человек в мире», талантливый артист и балагур Баклушин; честный и добропорядочный Сушилов – «очень жалкий малый, вполне безответный и приниженный». Сушилов душою привязался к писателю и помогал ему справляться с незатейливым каторжным бытом.

Кавказец Нурра, которого в каторге все любили за веселый и добрый нрав, приветливое отношение к людям и который в первые же дни, в отличие от многих арестантов, дружелюбно встретил писателя и произвел на него «самое отрадное впечатление». Тело Нурры «было изрублено, изранено штыками и пуля- ми», но дух его всегда оставался ясным и спокойным. И хотя в острог Нурра пришел «за набеги на русских» и разбои, однако на протяжении всего времени пребывания в остроге он не совершил ни одного дурного поступка, и, наоборот, его всегда до ярости возмущали воровство, пьянство, мошенничество и всякого рода нечестность. Он был очень богомолен: свято исполнял молитвы и соблюдал посты перед магометанскими праздниками.

Тепло и сердечно отзывается автор о своем юном друге – горском юноше Алее: «Трудно представить себе, как этот мальчик во все время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть, не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю видимую свою мягкость» (т. 4, с. 52).

Ф.М. Достоевский, сам прошедший круги ада русской каторги, не мог не задумываться о природе наказания. Однако Достоевский размышлял о последствиях наказания не только применительно к наказуемым, но и к тем, кто наказывал.

Он видел, что условия жизни в остроге не способствовали перевоспитанию людей, а напротив, усугубляли и закрепляли низменные качества характера. К этому располагало все: частые, неожиданные обыски, жестокие наказания, тяжелая каторжная работа. Непрерывные ссоры, вынужденное совместное жительство также развращали обитателей острога. Вся острожная система была призвана только наказывать, а не исправлять арестантов. Они и так много страдали от строгого режима, но кроме этого постоянно подвергались несправедливым притеснениям и жестоким наказаниям со стороны тюремного начальства. К тому же Омская каторжная тюрьма (как, впрочем, и все российские тюрьмы) имела еще один вид наказания: избиение арестантов розгами и палками, то есть это было своего рода наказание в наказании, которое осуществлял палач.

В Мертвом доме поражали своей чудовищностью сцены кровавых экзекуций, произвол и насилие, осуществляемые острожным начальством в отношении заключенных. Тонкий психолог Достоевский выявляет состояние человека перед наказанием и говорит о том, что в этот период «находит на осужденного какой-то острый, чисто физический страх, невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека» (т. 4, с. 152).

Палачом в Мертвом доме являлся не только тот, кто непосредственно проводил экзеку- цию, но и тот, кто назначал наказание. Прежде всего это был плац-майор Кривцов, страшный человек для арестантов, которые прозвали его «восьмиглазым». В портретной характеристике майора преобладают эпитеты: «невоздержный, злой», «беспорядочный и злой человек», «лицо у него было багровое, злобное» (т. 4, с. 28). Писатель говорит о майоре, что он почти всегда был полупьяным. Наказания его были злы и часто бессмысленны. Он врывался в острог по ночам и наказывал даже за то, что арестант спал «на левом боку или навзничь»: «Спи, дескать, на правом боку, как я приказал» (т. 4, с. 28). Поведение майора только озлобляло арестантов. И такому пустому, взбалмошному, озлобленному человеку было доверено право налагать наказания на арестантов.

Достоевский рисует портреты еще двух палачей-экзекуторов – поручиков Жеребятникова и Смекалова. Жеребятников «до страсти любил сечь и наказывать палками», а Смека-лов разыгрывал перед экзекуцией примитивный спектакль с чтением стихов, после которого следовало жестокое избиение арестанта. Таким людям, как майор Кривцов, поручики Смекалов и Жеребятников, утратившим все человеческие качества, по мнению Достоевского, нельзя доверять перевоспитание людей.

Задумываясь о жестокости «воспитателей» Омского острога, Достоевский задавался вопросом: как человек может истязать себе подобного? Выводы писателя о человеческой жестокости глубоко психологичны. «Тиранство, – утверждал он, – есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен» (т. 28(2), с. 154). Таким образом, Достоевский считал, что телесные наказания прежде всего развращают палача, присвоившего себе право господства над душой и телом себе подобного, но больше того: они развращают наказываемых, убивая в них чувство собственного достоинства. И наконец, телесные наказания, по мнению Достоевского, развращают и разлагают само общество, которое может равнодушно созерцать факт насилия одного человека над другим.

Природная наблюдательность автора помогает ему глубоко проникнуть не только в психологию формирования преступного мышления, но и в психологию формирования палаческих наклонностей, а затем сделать вывод о том, что именно безраздельное господство «над телом, кровью и духом» себе подобных развивает в человеке садистские наклонности, которые вначале переходят в привычку и вскоре становятся потребностью.

Общаясь с преступниками, наблюдая за ними, писатель приходит к выводу, что государственные наказания за преступления не заключают в себе всей полноты ответственности за совершенный проступок, не затрагивают психологических глубин его души, а следовательно, не дают подлинного осознания греха и не влекут за собой раскаяния. Это было очень хорошо подмечено религиозным философом В.С. Соловьевым. «Нарушение внешнего закона, – писал он, – получает законное возмездие извне в ссылке и каторге, но внутренний грех гордости, отделивший сильного человека от человечества и приведший его к человекоубийству, – этот внутренний грех само-обоготворения может быть искуплен только внутренним нравственным подвигом самоотречения» [5, с. 237].

Впечатления, вынесенные писателем из Омской уголовной тюрьмы, были настолько сильными, что тема преступления и наказания впоследствии получила художественное воплощение почти во всех произведениях Ф.М. Достоевского: «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1873), «Братья Карамазовы» (1880).

Знаменательно, что его первый философский и нравственно-психологический роман, созданный на криминальной основе, получит название «Преступление и наказание».

В начале сентября 1865 г. Достоевский пишет из заграницы редактору «Русского вестника» М.Н. Каткову письмо и предлагает для опубликования «повесть», в которой так обозначает основные положения своего будущего произведения:

«Это – психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, больна, жадна, берет проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. “Она никуда не годна”, “для чего она живет?”, “полезна-ли она хоть кому-нибудь?” и т. д. – эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, где от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении “гуманного долга к человечеству”, чем уже конечно “загладится преступление”.

...Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он сам кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомк-нутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое. Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело.

...В повести моей есть, таким образом, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам его нравственно требует <…>

Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно что убийца развитой и даже хороших наклонностей молодой человек... Одним словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность» (т. 28(2), с. 136–137).

С поставленной задачей писатель справился блестяще: в романе он прослеживает процесс преступления Раскольникова от самой первой мысли о нем до его исполнения. С юридической точки зрения роман «Преступление и наказание» очень высоко оценил роман известный русский юрист А.Ф. Кони. «В нем затронуты все или почти все вопросы уголовного исследования, – писал он. – И как вдумчиво и всесторонне затронуты! Вы имеете в нем полную картину внутреннего развития преступления, сложного по замыслу, страшного по выполнению, от самого зарождения мысли о нем до пролития крови, которым заключился ее роковой рост» [3, с. 217].

К преступлению, по мнению религиозных философов (Н.А. Бердяев, Н.О. Лос-ский, К.В. Мочульский, Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, С.Н. Булгаков и др.), приводит грех гордости своевольного человека, который стремится к полноте жизни не только для себя, но и для всех людей. Однако он пытается осуществить это стремление не соборным путем, а по собственному разумению и плану. Неприятие окружающей действительности принимает у него характер богоборчества. Отрицание Бога и бессмертия души неизбежно приводит человека к преступлению. Это происходит и с главным героем романа «Преступление и наказание» – Родионом Раскольниковым

Усомнившись в существовании Бога и поддавшись модным современным идеям, герой совершает преступление. Его мгновенно настигает расплата: болезнь, душевные муки сопровождают героя через все действие романа. То же самое происходит с Иваном Карамазовым («Братья Карамазовы»), ставшего идейным вдохновителем лакея Смердякова на пути к преступлению. И здесь героя подстерегает наказание: Иван лишается того, что было его гордостью – разума.

«Проблема преступления занимает центральное место в творчестве Достоевского, ‒ пишет Н.А. Бердяев. ‒ Он не только антрополог, но и своеобразный криминалист. Исследование пределов и границ человеческой природы приводит к исследованию природы преступления. В преступлении человек переходит эти пределы и границы. Отсюда необычайный интерес к преступлению. Какую судьбу претерпевает человек, преступающий границы дозволенного, какие перерождения в его природе от этого происходят? Достоевский раскрывает онтологические последствия преступления. И вот оказывается, что свобода, перешедшая в своеволие, ведет ко злу, зло – к преступлению, преступление с внутренней неизбежностью – к наказанию. Наказание подстерегает человека в самой глубине его собственной природы» [1, с. 59]. Таким образом, Н.А. Бердяев раскрывает глубинный смысл того внутреннего наказания, которым терзаются герои Достоевского.

Исследование проблемы преступления и наказания Достоевский продолжает и в романе «Идиот» (1968). Один из героев романа, Евгений Павлович Радомский, рассказывает князю Льву Николаевичу Мышкину «об ужасном убийстве шести человек» одним юношей и о «странной речи защитника, где говори- лось, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть человек» (т. 8, с. 279). На что князь Мышкин замечает: «Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много, и таких же ужасных; я еще недавно в острогах был… и с некоторыми преступниками и подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее преступники, чем этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот что заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то есть по совести считает, что он нехорошо поступил…, а эти ведь, о которых Евгений Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать преступниками и думают про себя, что право имели и даже хорошо поступили» (т. 8, с. 280).

Сам автор на этот счет имеет свою, вполне определенную точку зрения, которую излагает в «Дневнике писателя» (1873). «...Нет несчастнее такого преступника, – пишет он, – который даже перестал себя считать за преступника: это животное, это зверь...» (т. 21, с. 18).

И здесь Достоевский говорит о том, что в каторге он видел «решеных» преступников, но никто из них не переставал считать себя преступником, хотя с виду это был «страшный и жестокий народ». Таким образом, Достоевский был уверен в том, что даже самый закоренелый злодей, не признавший своей вины перед обществом, всегда осознает свой грех, свое преступление перед Богом.

В романе «Идиот», Достоевский самым решительным образом высказывает свое, по-человечески выстраданное отношение к смертной казни. Как известно, он вместе с петрашевцами (21 человек) был приговорен к смертной казни через расстрел, а затем помилован. О чувствах, пережитых им в минуты прощания с жизнью 22 декабря 1849 г. (когда вначале был объявлен смертный приговор), Достоевский в тот же день сообщал брату Михаилу: «Ведь был же я сегодня у смерти, – писал он, – три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще живу» (т. 28(1), с. 163). Впоследствии через всю свою жизнь писатель пронесет резко негативное отношение к «убийству по приговору».

В журнале «Время», издаваемом братьями Достоевскими в 1861–1862 гг., постоянно публиковались материалы из уголовных дел Франции. Прологом к статье «Лезюрк» (о напрасно обвиненном и казненном гражданине Франции Лезюрке) стала история о том, как один из могущественных сенаторов Венеции был найден убитым с кинжалом в груди воз- ле дома хлебника, которого и заподозрили в убийстве по той причине, что хлебник был человеком горячим и мстительным. Кроме того, в его доме обнаружили ножны, подходящие к этому кинжалу. Хлебника казнили, а вскоре был найден и настоящий убийца.

Судьи, вынесшие хлебнику смертный приговор, покаялись и надели траур, республика взяла под опеку сирот хлебника, а в зале заседаний были начертаны слова, обращенные к будущим поколениям: RIKORDATEVI DEL POVERO FORNARO! («ПРИПОМНИТЕ НЕСЧАСТНОГО ХЛЕБНИКА!»).

Комментарий редакции к этой статье гласил: «Это один из тех грустных случаев судебно-уголовной практики, когда увлечение следователя или судьи, торопливость в произнесении смертного приговора влекут за собою невозвратимую, непосредственную для обвинения утрату – потерю лучшего достояния человека – его жизни» [4, с. 412].

Анализируя творчество Ф.М. Достоевского, А.Ф. Кони отмечал, что писатель не остановился только на одном аналитическом изображении каторги, он знал, что «…есть наказание выше – и споры о нем, о его целесообразности и справедливости давно уже разделяют юристов и политиков на два неравных лагеря. Этот вечный вопрос – eine ewige Frage* уголовного права – смертная казнь. И по отношению к ней Достоевский высказался прямо и бесповоротно. Нельзя не прислушаться к тому, что скажет об отнятии жизни у отдельного лица целым обществом писатель, который так умел описать весь ужас, все бесчеловечие убийства как преступления. В горячих словах своего “Идиота” он строго осудил смертную казнь как нечто еще более жестокое, чем преступление. Как бы продолжая потрясающий рассказ Виктора Гюго о последнем дне приговоренного к смерти, обрывающийся ввиду эшафота, – Достоевский пошел с преступником на этот эшафот и описал, в негодующих выражениях, ту “четверть секунды”, когда “склизнет над головою нож…”. Это описание чрезвычайно сильное в своей краткости, эта защита “надежды” в человеке – не могут не укреплять противника, не могут заставить еще раз строго проверить свои взгляды серьезного защитника смертной казни. И в этом новая заслуга мыслителя-художника» [3, с. 228].

Любимый герой писателя, князь Мышкин, вернувшийся из-за границы, отвечая на вопрос о справедливости в европейских судах, говорит о том, что за границей много хо- рошего слышал о российских судах, о том, что в России нет смертной казни, и устами князя Мышкина, повествующего об увиденной им смертной казни преступника Легро, Достоевский протестует против того, чтобы «убивать за убийство».

Неприятие писателем смертной казни проступает и в сарказме Ивана Карамазова, с каким он повествует Алеше об иностранном преступнике Ришаре, которого окружили вниманием и заботой «пасторы и члены разных Христовых братств: толковали ему Евангелие, усовещевали, убеждали», а потом втащили на эшафот, «и оттяпали-таки ему по-братски голову» за то, что и на него, наконец, сошла благодать божья.

Вероятно, Достоевского на протяжении всей его жизни чрезвычайно волновала мысль о действенных мерах наказания за преступления. В записной тетради писателя за 1876– 1877 гг. есть следующая запись:

«В системе уголовных наказаний:

Извержение из общества всем миром (единственное наказание, хоть без истязаний) и непременное возвращение в общество, если будет достоин, чтоб не оставлять души в отчаянии, – вот принципы, которые надо бы принять непременно. Другое дело их организация – это великий будущий труд... Удаление от общества необходимо для правды общественной» (т. 24, с. 207).

Эта запись свидетельствует о том, что Достоевский был не только против смертной казни, но и против всякого физического насилия в наказаниях.

Заслуги Федора Михайловича Достоевского перед отечественной юриспруденцией были высоко оценены Анатолием Федоровичем Кони, который спустя несколько дней после смерти писателя, выступая на заседании Юридического общества, обратился к присутствующим с речью: «Я не опасаюсь, что меня спросят: “Какое отношение может иметь Федор Михайлович Достоевский к собранию юристов?” – и не думаю, поэтому, что слово мое будет сочтено неуместным… Слово о великом художнике, который умел властно и глубоко затрагивать затаенные и нередко подолгу молчаливые струны сердца, не может быть неуместным в среде деятелей, посвятивших себя изучению норм, отражающих на себе душевную потребность людей в справедливости и искание наилучшего ее осуществления <…> И когда за стенами нашего собрания происходит явление, возбуждающее общее внимание и скорбь, когда после обильной трудом и душевными тревогами жизни закрывает глаза человек, подходивший к вопросам, составляющим нашу специальность, со своей собственной, особой, оригинальной художественнопсихологической стороны, – мы имеем право – нет! Более, чем право, мы обязаны помянуть его и хоть в немногих словах вспомнить, как относился он к этим вопросам» [3, с. 213].