Визуальные образы в системе общения поэтов пушкинского круга

В процесс межличностного общения вовлечены не только высказывания человека. Предмету разговора, как правило, предшествует (или вводится параллельно)

характеристика лица говорящего. Создание литературного портрета – всегда акт творчества, акт художественного общения, поскольку предполагает способность проникать в ощущения других, впитывать чужое, сохраняя при этом свою индивидуальность.

Незамкнутость сознаний, включенных в широкий контекст личных и творческих взаимоотношений, обеспечивает постоянное движение слова, мысли и чувства к другой личности. Разные голоса сливаются в гармоничный аккорд, в котором отдельный голос не пропадает, но имеет индивидуальную яркую окраску и звучание. Подтверждение тому – творчество поэтов пушкинского круга.

Большинству литературных портретов присуще полифоническое звучание, что указывает на неординарность тех личностей, с которых они списаны. В лаконичных обращениях одного поэта к другому в нескольких штрихах обрисовывается суть характера адресата. Интересно, что эти портреты-характеристики, как правило, имеют двоякую направленность, совмещая в себе будничное и возвышенное, житейское и поэтическое: «Ты с лирой, саблей иль стаканом / Равно не попадешь впросак» (Вяземский о Давыдове [3: 74]): «Ты, Пушкин наш, кому дано, / Петь и героев и вино ... Быть сердца лучшим знатоком / И лучшим гостем за бутылкой» (Боратынский о Пушкине [1: 227]): «Любезный Вяземский, поэт и камергер» (Пушкин о Вяземском, [8, II: 492]): «Анакреон под дуломаном, / Поэт, рубака, весельчак» (Вяземский о Давыдове [3: 74]).

Те наименования, которыми одни поэты награждают других, весьма подвижны, могут свободно быть применены и в обрисовке образа другого поэта. Так, например, Пушкин называл Боратынского «задумчивым проказником», а Боратынский восхищался пушкинским «проказливым умом». Данное имя может иметь две стороны: шутливую, комическую и подлинную, серьезную. Дельвиг для Пушкина и «ленивец сонный», и «сын лени вдохновенный», «муз невинных лукавый клеветник» и «муз возвышенный пророк». Гибкость, подвижность характеристик, их близость к автохарактеристикам свидетельствуют об открытости субъективно переживаемого эмоционального мира для понимания, соучастия и разделения.

В зависимости от ситуации, поэтического контекста, индивидуальных черт характера в том или ином наименовании происходит актуализация новых смыслов. Вяземский мог также назвать себя казаком в параллель Давыдову, перемещая эту характеристику из области военной в область поэтическую: «Я стоял на боевой стезе, стреляя из всех орудий, партизанил, наездничал» [4: 179]. Приведенное высказывание иллюстрирует склонность поэта к так называемой «журнальной войне», за что его нередко критиковали и Пушкин, и Боратынский. Несколько иной смысл приобретает то же выражение в позднем стихотворении Вяземского, в котором он, подводя итог своему жизненному пути, подчеркивал дилетантский характер своих произведений:

В литературе я был вольным казаком, Талант, ленивый раб, не приращал трудом, Писал, когда писать в душе слышна потреба,

Не силясь звезд хватать ни с полу и ни с неба.

(«Литературная исповедь», 1854 [3: 330])

В попытке создать собственный (живописный или словесный) портрет также присутствует начало диалогического отношения к себе самому. Единое «я» человека расщепляется на «я» познающее и «я» познаваемое. Дистанцируясь от себя, личность в то же самое время обращается в глубь своего сознания, характера, души. Автохарактеристики (автопортреты) позволяют выразить себя самого, создавая иллюзию отстранения от собственного «я». По выражению М.М.Бахтина, «объективируя себя, я получаю возможность подлинно диалогического отношения к себе самому» [2: 493].

Пример самонаблюдения с последующей объективацией находим в стихотворении Боратынского «Надпись» (1825):

Взгляни на лик холодный сей, Взгляни: в нем жизни нет, Но как на нем былых страстей Еще заметен след!

Так, ярый ток, оледенев,

Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев, Храня движенья вид [1: 129] .

Данное стихотворение причисляемо к жанру афористической самохарактеристики (нарисованный образ соотносим с образом лирического субъекта). Собственное «я» вынесено вовне и подвергнуто анали- зу. Не случайно и образ водопада не лишен одухотворенности: у него «лик». Вре-чевом контексте есть установка на присутствие двух сознаний (на что указывает глагол «взгляни»). Иллюзия ситуации общения создана через введение собеседника, правда, условного, поскольку отсутствует ожидание ответной реплики. Неоднократное повторение императива «взгляни» подчеркивает максимальную сосредоточенность, направленность внутрь самого себя лирического субъекта. Образ водопада, несмотря на некоторую однозначность оценки, двупланов, в нем улавливается несколько штрихов. При внешней безжизненности он таит в себе «след былых страстей», что дает основание говорить о его прошлом и настоящем. Эпитет «холодный» в оппозиции к «страстям» означает – безжизненный, бесчувственный, застывший. Личность перестала проявлять себя, в ней нет переменчивости – знака внутреннего движения, развития, динамики чувств. Помимо иллюзии общения, в миниатюре также передана иллюзия движения: линия водопада не завершена – он «над бездною висит». Выражение «лик холодный» совмещает в себе как бы два исключающих друг друга начала: одухотворенное, одушевленное и безжизненное, оледенелое. Водопад (лирический субъект), утративший «прежний грозный рев» (голос), мертв не только для себя, но и для других.

Пушкин в юношеском стихотворении «Mon portrait» (1814) дает видение себя с трех точек зрения: каким его создал Бог, как он сам осознает себя и каким хочет являться окружающему, тому, что не есть он. Таким образом, перед нами пример синтеза себя данного, воспринимаемого другими и осознанного самим собой. Лирический субъект подчеркивает гармоничное соответствие между своей внутренней сутью и внешним обликом: «Сущий бес в проказах, / Сущая обезьяна лицом» [8, II: 324]. В этом портрете нашла отражение лицейская характеристика Пушкина – «смесь обезьяны с тигром». Взгляд на себя со стороны свободен от налета приукрашивания. Напротив, стремление к подлинному воспроизведению своего облика приводит к некоторой карикатурности изображаемого. В подчеркнутой особенности внешности и поведения прочитывается желание утвердить свою инди- видуальность, несколько преувеличить те черты, которые являются неотъемлемой частью личности Пушкина, указывают на его исключительность, оригинальность, непохожесть на всех остальных. Портрет дан не столько для самопознания, сколько для узнавания. Пушкин хочет казаться таким, каким его создал Бог. Но казаться и быть – понятия не тождественные. Представленное изображение себя самого являет собой выражение личности всего лишь на какой-то период, а не утверждение ее в последнем и глубинном корне. Вся полнота создания не исчерпывается какими-либо доминирующими чертами характера человека, в противном случае не был бы нужен процесс самопознания.

Если точки зрения лица изображенного и лица изобразившего не совпадают, то два смысла портрета могут вступать в конфликтные отношения. То, что одному кажется торжественным, другому – смешным и ужасным. Ю.М. Лотман писал, что «интерпретация портрета зависит от встречного диалогического восприятия зрителя, который сопоставляет реальное лицо с отраженным в искусстве» [7: 515]. Так, Пушкин в стихотворении, посвященном Дау, «To Dawe, Esqr» (1828), иронизируя над своим обликом, утверждает, что предназначение гения в преклонении перед прекрасным:

Зачем твой дивный карандаш Рисует мой арапский профиль? Хоть ты векам его предашь, Его освищет Мефистофель [8, II: 136] .

Лик и облик не равнозначны друг другу, чем больше несоответствие между ними, тем более карикатурный абрис придается изображенной фигуре. Наиболее видимое несоответствие между сутью и ее внешним выражением у Дельвига, у которого, по замечанию Пушкина, душа «богатырская, байроническая» (Там же. IX: 26), тогда как облик нелепый и трогательный. Сам Дельвиг нередко иронизировал по поводу своей «прозаической» внешности, в которой с трудом улавливаются черты жреца искусства:

Не бойся, Глазунов, ты моего портрета!

Не генеральский он, но сбудешь также с рук, Зачем лишь говорить, что он портрет поэта!

С карикатурами продай его, мой друг.

(«Надпись к моему портрету», 1814/1817 [6: 110]).

Портрет существует не только для себя, но и для другого, он является выразителем отношения к адресату послания. Так, портрет в стихотворении Вяземского «Послание к А.А.Б(ашилову) при посылке портрета» (1828) имеет единственного адресата и призван преодолеть пространственные расстояния, разъединяющие людей.

Вы мой портрет иметь хотите, Подарок этот в прибыль мне: Не в памяти, так на стене

Мой образ дома утвердите [3: 211].

Вяземский не стремится посредством портрета увековечить свой облик («молва и слава дешева»), ему важнее отыскать путь к душе близкого человека. Портрет Вяземского, скрепленный сердечной печатью, одухотворен, в отличие от модных дагерротипов, изображающих тех, кто уже мертв при жизни, «чьи рожи – опечатки в живом издании людей». Вопреки безликости, легковесности, фальши окружающего мира сохраняются личные, глубокие, подлинные чувства, и посланный портрет должен напомнить о них. Зрительно портрет Вяземского подчеркнуто неживописен («В ваш кабинет сей дар смиренный / Не много блеска принесет»), лишен показных атрибутов, в отличие от напыщенных парадных портретов («кто с шпагою, а кто с пером»). Вяземский не только посылает свой портрет, в то же время он мысленно рисует себе портрет Башилова:

А что сей вексель не обманчив, Порука вы: веселый нрав,

Ваш взор, который так приманчив, И ум так запросто лукав (Там же) .

О соучастии, взаимной притягательности этих людей говорят характеристики их внешних обликов и поступков: взор Башилова в восприятии Вяземского – «приманчивый», автор отправляет «письмо заемное», т. е. предполагающее возвращение симпатии. Свою «прибыль» Вяземский видит в умножении разделенных и понятых чувств. Он желает сохранить о себе память исключительно в сердце духовно близкого человека. В посылке портрета – отдача части себя самого. Портрет «озвучен» (сопровожден стихами), призван подтвердить высказанное «нелицемерно». Он напоминает не о личности изображенного, а о его чувствах, отношении к адресату.

В отличие от посланий Вяземского, характерная особенность посланий Языкова заключается в том, что даже в посвящениях другому лицу поэт обращается не столько к собеседнику, сколько к себе самому, поэтому уместно говорить о центростремительном движении его поэтического слова. В послании «А.П. Елагиной. При поднесении ей своего портрета» (1832) не найти примет индивидуального отношения к адресату – в стихотворном контексте он условен, несмотря на конкретное обозначение имени. Образ лирического субъекта занимает центральное место. Портрет приспособлен к тому, чтобы остановить время, сохранить память, запечатлев образ вечно молодого студента.

И вот на память и храненье, В виду России и Москвы – Я вам дарю изображенье

Моей студентской головы! [9: 283]

Склонность к своеобразному моделированию реального и поэтического облика свойственна многим поэтам пушкинского круга. Лирический образ Давыдова (несмотря на свою яркую индивидуальность) является наименее личностным и наиболее обобщенным, стилизованным среди прочих поэтических портретов. Таким образом происходит своего рода «навязывание» аудитории структуры своего сознания. Создаваемый образ оказывается настолько привлекательным, что при очевидной условности признается единственно истинным, тогда как проявления иных сущностей, сторон характера реального Давыдова нередко вызывают внутренний протест.

В послании «Д.В. Давыдову» (1816) Вяземский упрекает его за длительное молчание. Не имея возможности знать о настоящих занятиях Давыдова, он пытается мысленно представить его в различных ролях. Однако все эти роли – успешного службиста, проказливого любовника или угрюмого мудреца – противоестественны для Давыдова, они – не что иное, как сценические костюмы: «Мороча и себя и нас,/ Не испугавшись Молиера,/ Играешь ролю лицемера» [3: 101]. Вяземскому не столь важно, какую позицию занимает Давыдов по отношению ко всему миру, – он должен остаться собой, вернее, тем, кем его привыкли видеть. Это – своего рода требование соответствия, когда должно выявиться то, что интересно и близко собеседнику:

Рядись как хочешь на досуге –

Но мне на голос дай ответ И, помня о старинном друге, Ты будь Денисом прежних лет (Там же) .

Дельвиг окружен антично-анакреонтическим ореолом, являя собой переселенца из прекрасного, изящного мира Эллады. В духе греческих поэтов пишет ему посвящение Пушкин в известной «Загадке» (1829):

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?

В веке железном, скажи, кто золотой угадал?

Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?

Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

[8, II: 177]

Пушкину вторит Языков, обращаясь к Дельвигу: «душой и лирой древний грек» [9: 265]. Дельвиг создает эстетическую иллюзию золотого века в веке железном, его идиллии отнесены не к прошлому, они – суть вневременного поэтического мира. Прекрасное, оттененное бурями настоящего, чувствуется им еще более ярко («и в бурю мы счастливы будем»).

Духовный образ его друга Боратынского близок скорее северному царству полуночи, с его мрачными ущельями, погруженными во тьму. Не случайно своему поэтическому рождению он обязан Финляндии.

Языков представляется в образе «вечного студента», «юноши-поэта», увенчанного хмелем, стремящегося также соответствовать своему поэтическому облику.

Словесный (или живописный) портрет характеризует человека в «действиях» и «поступках», относящихся к разным моментам его биографии. Художник, отображая состояние человека на определенный момент его жизни, в то же время пытается распознать доминанту характера изображаемой личности, то постоянное, что не может потеряться под разнообразными наслоениями. Одна черта, пусть и преобладающая, не исчерпывает характера. Мно-голикость – это не аморфность, бесформенность, а неисчерпаемость личности. Человек, открывающий в себе постоянно что-то новое, неизвестное и самому прежде, и есть человек познающий, настроенный на понимание себя самого и другой личности.