Власть и граница в постметафизическом контексте

Введение. За современным философским мышлением при всей его сложности и неоднородности достаточно прочно закрепилась характеристика «постметафизического» [4; 12]. Под постметафизической философией может пониматься установка на преодоление метафизики. Как отмечает И.В. Дёмин, речь в данном случае идет о факте «дистанцирования от базовых презумпций метафизического мышления и метафизического способа философствования. Любая исследовательская стратегия в постметафизическом контексте представляет собой критику метафизики и попытку ее преодоления» [6, с. 5]. Однако возможен и другой подход к определению постметафизической философии. Данным терминологическим сочетанием может быть обозначена установка не на преодоление, но на переосмысление и реконструкцию метафизики. В данном случае речь уже идет не критике, но о метафизике самой метафизики. В постметафизической философии предметом становится не универсальное трансцендентное первоначало мироздания, но структура и внутренняя логика метафизического философствования. Осуществляется не отказ от метафизики как таковой, но и не возврат к прежним способам философского мышления, которые уже И. Кантом были отвергнуты как догматические и некритические. Метафизика теперь предстает не в качестве познания абсолютной истины бытия, но в качестве определенного и действенного способа конституирования самого мира и бытия в мире. В этом плане метафизика представляет собой уже не отвлеченные размышления о первоначалах, но прак- тическое преобразование мира. Изменение метафизических конструкций означает изменение организации мира на различных уровнях: онтологическом, социальном, политическом.

Такое постметафизическое понимание метафизики приводит к постановке проблемы власти – после Ницше ставшей одной из основных тематических рубрик современной неклассической философии [2]. Философская мысль здесь уже направлена не на метафизику власти (в смысле поиска универсальных оснований феномена власти), но на раскрытие самой метафизики в качестве феномена власти. При таком подходе метафизика не рассматривается в качестве всего лишь орудия или средства власти, но сама по своей структуре представляет собой то, что делает возможным пространство и отношения власти. Этот значимый поворот в понимании метафизики и власти начинается уже в учении Ф. Ницше. Вопреки тезису М. Хайдеггера о ницшев-ской философии как «метафизике воли к власти» [17, с. 63 – 177], Ницше не разрабатывал метафизику власти, так же как не разрабатывал он метафизику вечного возращения или метафизику сверхчеловека. Ницше раскрыл саму метафизику в качестве воли к власти и показал, что в современности эта власть утрачивает свой созидающий, миропреобразующий потенциал, вырождаясь в нигилистическое отрицание ценности мира. Эта тенденция получит свою дальнейшую разработку в постницшеанской постметафизической философии власти, представленной такими разнородными по своему характеру авторами, как К. Шмитт, О. Шпенглер, Х. Арендт, Т. Адорно, Э. и Ф. Юнгеры, Э. Канетти, М. Фуко, Ж. Бодрийяр, П. Бурдье и др.

Если классическая, «догматическая» метафизика была метафизикой сущности, субстанции, то метафизика в постметафизической философии выступает в качестве учения о границе. Эта переориентация философского дискурса была заявлена уже в философии И. Канта:

«Однако ограничение сферы опыта (die Begrenzung des Erfahrungsfeldes) чем-то в ином отношении неизвестным разуму есть все же познание, еще остающееся разуму в этом положении, – познание, посредством которого разум, не замыкаясь в чувственно воспринимаемом мире, но и не фантазируя за его пределами, ограничен так, как это свойственно представлению о границе, а именно ограничен отношением того, что лежит вне границы, к тому, что содержится внутри нее (wie es einer Kenntnis der Grenze zukommt, sich bloß auf das Verhältnis desjenigen, was außerhalb derselben liegt, zu dem, was innerhalb enthalten ist, einschränkt)» [10, с. 121; 19, s. 134].

Впоследствии К. Ясперс устранит из метафизики и остатки познания, еще сохранявшиеся в кантовской философии, оставив одно трансцен-дирование на границе [8]. Соответственно, постметафизические концепции власти будут ориентироваться на феномен границы. В настоящем исследовании мы ставим задачу проанализировать постметафизические тенденции в неклассической философии власти на материале работок современного отечественного философа И.А. Исаева [8]. Обращение к данному автору мотивировано тем обстоятельством, что центральное место в его исследованиях занимает феномен границы в ее социально-политическом и метафизическом аспектах.

Анализ. В отечественной философской мысли уже Н.Я. Данилевский обращал внимание на проблематичность выделения естественной, природной границы: «Где нет действительной границы, там можно выбирать их тысячу» [5, c. 100].

В качестве границы может избираться и какой-либо физический объект, однако он будет выступать лишь знаком границы иного рода, границы метафизической. В свою очередь, для Ю.М. Лотмана граница является семиотическим феноменом:

«Граница семиосферы – область повышенной семиотической активности, в которой работают многочисленные механизмы «метафорического перевода», «перекачивающие» в обоих направлениях соответственно трансформированные тексты. Здесь усиленно генерируются новые тексты. Фактически здесь происходит та же работа, что и на границе разноустроенных частей монады и на любой другой границе внутри се-миосферы. Прямым воплощением этого является повышенная культурная активность на границах великих империй (например, Римской) в периоды, когда внутренние культуропорождающие механизмы оказываются истощенными» [11, с. 647].

Затронутая Ю.М. Лотманом тема границ империй получает свою дальнейшую разработку в исследованиях И.А. Исаева, отмечающего: «Граница может быть адекватно оценена только как проблема метафизическая» [8, с. 163]. Как метафизический феномен граница осуществляет раскрытие и разграничение пространства существования. С помощью границы формируются оппозиции внутреннего и внешнего, своего и чужого, сакрального и профанного, наконец, трансцендентного и имманентного. Очерчивая сакральный центр, граница устанавливает пространство власти, нормы и порядка:

«…виртуальная граница правопорядка представляла собой замкнутую линию, которая, будучи развернутой вокруг гипотетического центра, превращалась в окружность с включенным внутрь нее сакральным пространством властвования, другими словами – сферу власти, ограниченную «петлей закона»» [8, c. 151].

В метафизической конструкции власти центр обладает не менее существенной значимостью, нежели граница. Центр – это точка, вносящая первичное различие в изначально недифференцированное пространство существования:

«Центр космоса – это первичная точка пространства, в ходе эманации порождающая весь окружающий ее контекст или периферию, – и наиболее абстрактное понятие власти может быть сформулировано только с учетом этого пространственного соотношения – подобного центра» [8, с. 119].

Таким образом, метафизическая конструкция пространства власти описывается с помощью геометрических метафор центра и окружности (границы). К геометрическим аналогиям уже несколько столетий назад активно прибегал Николай Кузанский, характеризуя соотношение Бога и мира. В этой перспективе «знающего незнания», т.е. в области трансцендентного, центр и граница (окружность) оказываются тождественными:

«Поскольку это максимальный круг, его диаметр тоже максимален, а раз многих максимумов не может быть, такой круг до того един, что его диаметр есть окружность. Но у бесконечного диаметра бесконечна и середина, середина же есть центр, значит, центр, диаметр и окружность у такого круга тождественны» [10, с. 43].

Концепция Николая Кузанского является сугубо метафизической, в том плане, что мыслитель исходит из полагания трансцендентной сущности, задающей, так сказать, сверху соотношения центра и границы. В постметафизических учениях схема и направление движения мысли будут иными, несмотря на кажущееся родство концептуально-понятийного аппарата. Постметафизическая мысль исходит не из пред-данного центра-сущности, но из границы, установка которой очерчивает специфическое пространство бытия. В этом выделенном пространстве в качестве его структурного элемента уже полагается центр, который наделяется характе- ристиками сакрального, метафизического начала. Это очень значимый и одновременно тонкий момент: потсметафизика не является однозначным отрицанием сущности как таковой. Но постметафизическая философская мысль раскрывает конструктивный характер сущноcти, обнаруживает ее положенность и установленность, в то время как метафизика рассматривает сущность как изначального онтологического пункта, источника всякого бытия. Соответственно, если представители догматической метафизики были убеждены, что постигают и описывают предельные и универсальные основы мироздания, то мыслители постметафизической направленности занимаются исследованием метафизических конструкций, моделей организации пространств существования. В отличие от метафизики, в постметафизике учитывается принципиальная множественность и гетерогенность подобных пространств. А отсюда следует, что и метафизи-ческоих моделей, конститутивных для данных пространств, также много. Постметафизика исходит, таким образом, из утверждения фундаментальной множественности вариантов метафизических моделей устройства мира. Одна-единственная метафизическая конструкция, претендующая на высказывание истины в последней инстанции, теперь становится невозможной. В пространстве философского дискурса утверждаются плюрализм и принцип дополнительности метафизических конструкция.

Так, в постметафизической философии предельная метафизическая перспектива, в которой конечное и ограниченное растворяются в бесконечном и безграничном, выступает в качестве модели организации сверхвластных пространств, к которым относятся империи. Империя устремлена в бесконечность, однако в области земного существования достичь непротиворечивого тождества ограниченного и безграничного не удается. Фактически империя всегда ограничена и имеет предел, за которым ее власть оказывается недействительной. Но внутренне присущая имперской идее устремленность к бесконечному порождает негативное отношение к тем границам, посредством которых сама империя обретает свое существование:

«К тем пространственным, территориальным образованиям, которые стараются не замечать и игнорируют границу, относятся империи: имперский порыв в бесконечное пространство, их экспансионистский темперамент преодолевают все границы, чтобы достичь этой бесконечности. В этом их суть, и еще Гегель определял границу как точку, в которой «нечто пере- ходит в свое иное и сливается со своей истиной сущностью»» [8, с. 164].

Эта установка на преодоление ограничений уравновешивается противонаправленной установкой на самоограничение: «С другой стороны, империя явно демонстрирует некую тенденцию к самоограничению, очерченности, противопоставляя себя окружающему заграничному пространству» [8, с. 165].

Власть центра в пространстве империи получает некий противовес в том, что находится за границей очерченного пространства:

«Мир, лежащий за границей, хаотичен, враждебен и опасен, он либо вовсе антиномичен и ан-тинормативен, либо управляется законами, враждебными идеалам космоса и цивилизации, – это мир варварства. Всякий выход за пограничный предел – это очередное отвоевывание у хаоса части его неупорядоченной территории и придание ей упорядоченной, просветленной космической структуры» [8, с. 165].

В действительности эта находящаяся за пограничным пределом область внекультурного хаоса, этот мир варварства является миром другой культуры – со своим центром и со своими границами, на что указывал Ю.М. Лотман:

«Очень часто на внеположенный мир интерполируются представления о «естественности» и до- или внесемиотичности, выработанные в недрах данной культуры как ее идеальная антиструктура» [11, с. 646].

Пространство империи нуждается в подобной антиструктуре и, по сути, само же ее и создает. Находящийся по ту сторону границ мир варварства выступает в качестве своего рода «меры силы», необходимый для осуществления власти, поскольку власть, согласно Ницше, проявляется в способности преодолевать сопротивления, а рост власти предполагает поиск или полагание более сильного противника [14, с. 201].

В этом пункте можно не согласиться с тезисом И.А. Исаева, что империя по своему статусу принадлежит к тем пространственным образованиям, которые стараются не замечать и игнорировать границу [8, с. 164]. На наш взгляд, лежащая в основе пространства империи метафизическая модель, проанализированная самим Исаевым, позволяет сделать другой вывод. А именно: империя ориентирована не столько на выход за пределы установленных границ, сколько на их максимальное расширение и распро- странение. Империя негативна по отношению к фактически установленным границам, лишь постольку, поскольку они образуют предел роста и экспансии власти. Идея империи ориентирована на тотальное и потому не допускающее предела господство. Власть центра, олицетворяющего порядок, норму и закон, должна быть распространена на все пространство, в перспективе – продлена до бесконечности. Эта экспансивная, тоталитаристская направленность империи и служит источником негативности по отношению к существующим границам. Границы преодолеваются ввиду достижения большей власти, в перспективе подчинения еще существующего многообразия единству имперского центра. Отсюда и возникает парадокс имперской идеи: по своей сути империя консервативна, ориентирована на сохранение и охрану границ. Границы выступают высшей ценностью, поскольку служат надежной преградой и защитой от неорганизованной и хаотичной множественности. Однако властные притязания империи настолько значительны, что не допускают существования хаоса и многообразия даже за границами организованного и очерченного имперского пространства. И здесь империя приобретает трансгрессивное отношение к своим же собственным границам – вполне в духе гегелевского Aufhebung. Бесконечный горизонт раскрывается посредством снятия установленных границ, посредством диалектического отрицания конечных форм существования, на что справедливо указывает и сам И.А. Исаев:

«Империя не знает пределов, ее границы как таковые отсутствуют, и она совершенно открыта вовне» [8, с. 18]. И далее: «Вечность и безграничность становятся координатами существования Империи» [8, с. 19].

На этом основании мы делаем вывод, что отношение к границам в пространстве имперской идеи может быть адекватно охарактеризовано как внутренняя трансгрессия (в исследовании Исаева данное терминологическое сочетание не употребляется): границы здесь преодолеваются в перспективе распространения власти на максимальное пространство. Границы, поглотившие заграничные области, уже перестают быть границами, центр теперь всюду, исчезают и периферийные и пограничные области, чье бытие еще создавало реально ощутимый противовес и угрозу власти центра. Но это только в идее и в идеале, в своем историческом существовании империя всегда сохраняет напряжение между устремленностью к бесконечности и фактической ограниченностью своей власти:

«Чингисхан вел свои орды к месту захода солнца, где этот поход должен был закончиться, и его продвижение в этом направлении могла остановить только встречная сила, еще более значительная, а всяческие договоры и пакты являлись лишь выражением фактически сложившегося соотношения реальных сил» [8, с. 16].

Как уже отмечалось выше, постметафизическая философия преодолевает установку догматической метафизики на утверждение одной-единственной универсальной онтологической модели мироздания. На основе исследований И.А. Исаева можно эксплицировать, как минимум, два типа метафизических конструкций границы. Первый тип в большей степени тяготеет к космологическому мировоззрению и полагает границу в качестве метафизической инстанции, преобразующей хаос в космос и охраняющей упорядоченный мир от вторжения ан-тикосмических сил. Граница здесь выступает как условие осуществления пространства власти, приводящей неорганизованное и гетерогенное множество к единству и к подчинению законодательству центра. Граница в данном случае наделяется высшей, метафизической ценностью и подлежит охране, в то время как трансгрессия, осуществляющая всевозможные нарушения установленных границ, получает сугубо негативную оценку:

«С точки зрения метафизики проблемы границы зло всегда есть нарушение границы, нарушение меры, и с космологической точки зрения, зло – это враждебное пространство, находящееся за пределами границ. Этическое зло, как и зло космологическое, это прежде всего преступление границ, выход за их пределы. Космологическое мировоззрение обнаруживает добро в самом космическом центре, в точке вечного возвращения, и чем ближе к границе и периферии и дальше от центра, тем сильнее нарастает опасность вторжения в космос хаотических сил, при этом сама граница – это мера и добро, она очерчивает защитный сакральный круг вокруг космического центра, но одновременно с этим она же – преддверие выхода за пределы космоса и место сосредоточения максимального зла» [8, с. 183].

Рассмотренный выше сложный и противоречивый статус границы в империи представляет собой первый тип метафизической конструкции границы, доведенный до предела. Данное обстоятельство позволило И.А. Исавеу охарактери- зовать империи как направленные на преодоление границы пространственные образования. Мы, напротив, полагаем, что в пространстве империи осуществляется по сути не трансгрессия собственных границ, но агрессия по отношению к тому, что находится за пределами этих границ. Империя стремится к нарушению чужих границ, к отрицанию бытия всего того, что не вписывается в круг очерчиваемого ею порядка. Война, агрессия, борьба и противостояние, как формы воли к власти, приобретают в постницшеанской философии статус внутреннего ядра самого феномена политического:

«Само понятие врага предполагает лежащую в области реального эвентуальность борьбы, в свою очередь понимаемой как некая бытийст-венная изначальность: война следует из вражды, ибо эта последняя есть бытийственное отрицание чужого бытия, – тотальный нейтралитет, который в принципе мог бы устранить борьбу, но тем самым упразднил бы и самое политическое» [8, с. 308].

Здесь, конечно же, вспоминается отчасти романтический, отчасти иронический ницшеанский пафос борьбы: «Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я же говорю вам: добрая война освящает всякую цель» [13, с. 48]. («Ihr sagt, die gute Sache sei es, die sogar den Krieg heilige? Ich sage euch: der gute Krieg ist es, der jede Sache heiligt» [20, s. 395]). Придание борьбе онтологического статуса становится источником возникновения в постметафизической философской мысли философии войны [1; 15].

Второй тип метафизической конструкции границы связан с христианством, преимущественно в его западном, католическом варианте и восходит своими корнями к неоплатонизму и учению А. Августина. Здесь граница разделяет уже не мир космоса и сферу хаоса, но онтологические области трансцендентного и имманентного, божественного и земного. За границей, которая теперь полагается в качестве абсолютного предела земного существования, находится уже не неоформленная множественность, но истинный сверхчувственный мир, по отношению к которому очерченный границами имманентный мир воспринимается как неполноценное и подлежащее преодолению бытие. Центр перемещается в трансцендентное. Соответственно, сверхчувственное наделяется властными полномочиями выстраивать иерархию существования по степени приближенности-удаленности по отношению к метафизическому центру. Трансформации подвергается и аксиологический статус границы. Теперь метафизическая граница не наделяется высшей ценностью и не подлежит охране. Напротив, граница имманентного мыслится как зло и недостаток, подлежащий устранению в эсхатологической перспективе:

«Христианское мировоззрение противопоставило космологическому совершенно иное понимание границы; прежде столь опасное для космологического миропонимания представление о беспредельном и бесконечном, ранее бывшее синонимом зла и хаоса, в христианском понимании становится аналогом истинности, совершенства и добра. Истинная справедливость отныне может быть найдена только за пределами мира сего, да и сама абсолютная граница осуществится лишь на Страшном Суде. <…> Абсолютная граница есть бездна, и у нее не может быть ни геометрической, ни «юридической» линии. Соответственно изначальная ограниченность космоса и наличие границ вообще стали восприниматься как имманентное несовершенство и зло; граница теперь уже не ограда от вторжения враждебного «иного», а, напротив, преграда, зло, стоящее на пути к совершенству» [8, с. 170 – 171].

Ницшевская критика христианства направлена преимущественно на данный тип метафизической конструкции. Трансцендирующее устремление по ту сторону абсолютной границы приводит к нигилистическому нивелированию имманентного, земного бытия. Тем самым Ницше раскрывает в христианстве – точнее в той ветви христианства, которая была ему известна, – один из источников европейского нигилизма. На следующем этапе, согласно Ницше, произойдет отказ от самого трансцендентного [14, с. 33 – 34], что с фатальной неизбежностью приведет к переходу нигилизма на качественно новую ступень: из метафизической устремленности к трансцендентному нигилизм превратится в трансгрессивное по существу отрицание границ имманентного. Исчезновение трансцендентного горизонта («смерть Бога») оставляет человеку только «стремление к абсолютному преодолению» [8, с. 170], трансцендирование сменяется трансгрессией – таким преодолением границ, которое уже не ориентировано по метафизической вертикали, но имеет сугубо горизонтальную направленность. Метафизическая конструкция, служившая источником организации пространства власти, теперь рушится, провоцируя серию кризисов власти: всевозможные революционные движения, восстания масс и прочие трансгрессивные феномены. На арену выходят «враги границы»:

«Враги границы разнообразны по своему типу и статусу, ими движут разные идеи и побудительные мотивы. Отрицание границы как факта и как нормы может выражаться также по-разному в зависимости от того, кто, собственно говоря, только не желает ее признавать, а кто стремится ее разрушить, уничтожить вовсе» [8, с. 162].

В постметафизической философии ХХ столетия феномен трансгрессии, нарушения, отрицания и преодоления границ, начинает занимать одно из центральных мест [16]. Вместе с тем появляются и тенденции к восстановлению метафизической конструкции границы. В этой связи И.В. Дёмин обращает внимание на связь проблемы границы с различными стилями политического мышления. Так, установка на преодоление границ является конститутивной для либеральной мысли:

«Трактовка человека как пре-ступника, нарушителя границ, выдаваемая за идеологически нейтральную, не только имеет вполне определенные политико-идеологические импликации, она становится возможной лишь в контексте либерально-прогрессистской мысли с характерным для него пафосом «эмансипации» [7, с. 242].

Напротив, определяющим моментом консерватизма выступает установка на защиту и сохранение границ: «Консерватора интересует не вопрос о том, как «преодолеть границы», «выйти за границы», «избежать ограничений», а вопрос о том, как удержать и сохранить границы… Человек в оптике консерватизма защитник границ » [7, с. 242]. Появление фигуры защитника границ на горизонте современной философской мысли в работах К. Хаусхофера и К. Шмитта вселяет надежду, что спровоцированный кризисом европейской метафизики период нигилизма и тотальной трансгрессивности подходит к своему завершению. В любом случае, как защитники, так и противники границы самим фактом своего существования указывают на значимость феномена границы. Здесь будет уместно реактуали-зировать гегелевский тезис, что отрицание границ является косвенным способом их утверждения, в то время как осознание границ уже предполагает их переход [3, с. 116].

Заключение. Длительный период кризиса догматической метафизики привел к отказу от попыток определить универсальную сущность феномена власти. В контексте постметафизической философской мысли граница выступает в качестве необходимого условия конституирования различных пространств власти. Граница – не трансцендентная сущность, лежащая в основании всего, но феномен духовного и физического мира, играющий определяющую роль в органи- зации властных структур. В настоящем исследовании мы попытались обосновать данный тезис на основе экспликации постметафизических тенденций в исследованиях И.А. Исаева.