Встреча с властителем в жизни и творчестве В. Зазубрина

DOI:

Постановка проблемы и обзор литературы. Анализ сюжетной ситуации «очной ставки с властителем» в связи с проблемой «герой и власть» был предпринят А. Жолковским на материале творчества А.С. Пушкина, Л. Толстого, Ф. Искандера [Жолковский, 2001]. Имя последнего автора симптоматично для нашего исследования, поскольку Жолковский обращается к его рассказу «Пиры Валтасара», входящего в обширную в ХХ в. литературную «ста-линиану». В нашей монографии «Фаустиана Андрея Платонова» мы дополнили этот литературный ряд, обратившись к творчеству А. Платонова: его рассказам «Усомнившийся Макар», «Государственный житель» и «Мусорный ветер», а также повести «Котлован», где, помимо Петра Первого («Государственный житель», «Котлован») и Сталина («Усомнившийся Макар»), выведен образ еще одного «властителя»: Гитлера («Мусорный ветер») [Проскурина, 2015]. В данной работе в связи с заявленной проблемой мы обращаемся к роману В. Зазубрина «Горы», отдельные эпизоды которого пополняют литературную «сталиниану». Из всего текста произведения нас будут интересовать те фрагменты, которые связаны с образом Сталина, восприятием героем личности «отца народов» и его ролью в общей структуре сюжета. В литературный контекст встраиваются также и личные впечатления от встреч Зазубрина со Сталиным.

В плане проблематики романа сталинские эпизоды затрагивались в статье Т.П. Шастиной [Шастина, 2016], на уровне мифопоэтики алтайского текста русской литературы отдельные наблюдения сделаны А.И. Куляпиным [Куляпин, 2013], связь с биографией Зазубрина отмечена в исследовании В.Н. Яранцева [Яранцев, 2012]. Тем не менее в результате предпринятых литературоведами попыток не возникает целостная художественно-биографическая картина, создать которую мы ставим целью данного исследования.

Результаты исследования. Тематически роман «Горы», действие которого разворачивается в 1928 г., накануне кампании по коллективизации деревни, посвящен проблеме хлебозаготовок: курс на сворачивание НЭПа и форсирование процесса обобществления крестьянских хозяйств был взят на ХV съезде партии, проходившем в декабре 1927 г. Зазубрину как ошельмованному писателю, подвергнутому партийной критике после публикации в «Сибирских огнях» рассказа «Общежитие» [подробно см.: Проскурина, 2018], повлекшего отстранение от работы в журнале, произошедшего в 1928 г.¹, надо было вновь доказывать свою правоверность и следование новой «генеральной линии». «Вещь у меня новая, совершенно бодрая (не казенная), облитая солнцем и с положительным героем», – писал Зазубрин Горькому в 1930 г. [Литературное наследство Сибири, 1972, с. 271]. «Положительный герой» романа Иван Безуглый приезжает на Алтай с желанием «горячей работы» по коллективизации единоличных хозяйств края. Однако он оказался настолько заворожен Алтаем, что надолго забывает о своем намерении. Настроения Безуглого отражают творческий интерес самого автора, поглощенного экзотическим колоритом края, изображение которого заняло почти половину романного текста. Именно сцены, посвященные величественному и загадочному Алтаю, лишь отчасти открывающему герою-пришельцу свои тайны – через природу, законы ее обитателей, а также национальные обряды, – составляют главную художественную ценность произведения.

Во второй части романа Зазубрин, словно спохватившись, начинает активно разрабатывать «коллективизационную» линию. Именно в этой связи возникает в произведении образ Сталина. Так, в сцене собрания в селе Белые Ключи, где разворачивается основное действие «Гор», взгляд Безуглого останавливается на портрете, висящем «на золотой от капель смолы стене сельсовета»

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2019. № 3} (⁷)

[Зазубрин, 1990, с. 281]. Золотой фон стены задает иконописное восприятие образа вождя, изображенного сельским художником на берегу Енисея: Сталин движется по берегу реки, неся на правом плече рыбацкую сеть, а в левой «крепко стиснутой» руке – «связку больших жирных осетров. Круглые куски льда на плавниках и на панцире рыб блестели, как золотые монеты» [Там же]. В этом экфразисе рыбацкий образ Сталина акцентирует его статус собирателя, «отца народов», в чем есть и апостольский призвук «ловца человеков». Золотые блики на портрете поддерживают иконическую модальность образа вождя. Вместе с тем ощутимо мерцает в нем и другой план, связанный с политическими репрессиями в стране: сеть в сочетании с «крепко стиснутой рукой», в которой Сталин сжимает связку осетров, ассоциируется с удавкой. Хотя этот скрытый намек тут же гасится воспоминанием Безуглого об участии в XV съезде партии. Сцена эта создана За-зубриным на основе его личных впечатлений как участника съезда: «Безуглый вспомнил позолоту стен Андреевского зала. На трибуну… вышел сухощавый, выше среднего роста человек. На нем – защитный френч, серые штаны и сапоги. На голове у него – нетронутые временем черные пряди волос. Концы усов опущены книзу. Глаза темны и суровы. Лицо в свете юпитеров – бледно. Его слушала вся страна и миллионы за рубежом. Он ни разу не повысил голоса, не сделал ни одного резкого движения. Он был спокоен. Он видел, как в обвалах войн и революций, точно в первозданном хаосе, шли горнообразовательные процессы, возникали материки нового мира» [Там же]. Поэтика данного фрагмента направлена на создание яркого визуального образа Сталина как «отца народов», где сделан предельно прозрачный намек на его богоподобие. Золотой фон зала вновь служит маркером иконописности словесного портрета Сталина, в котором «не тронутые временем черные пряди волос» становятся символом бессмертия. Словно древний Саваоф, он прозревает превращение жизненного хаоса в космос, осуществленное его собственной «горнообразовательной» деятельностью. На наш взгляд, используемая Зазубриным метафора содержит отсылку к 103 псалму, акцентируя демиургический масштаб преобразований Сталина, сравнимый с актом Творения: «…на горах встанут воды; от угрозы Твоей они побегут, от звука грома Твоего убоятся. Восходят на горы и сходят на равнины, на место, которое Ты назначил для них, – предел положил, которого не перейдут, и не обратятся, чтобы покрыть землю. Ты посылаешь источники в ущельях, посреди гор пройдут воды, напоят всех зверей полевых, дикие ослы утолят жажду свою, при них птицы небесные поселятся, из среды скал подадут голос. Ты орошаешь горы с высот Своих, – от плода дел Твоих насытится земля…» (Пс. 103: 6–13).

В этой скрытой межтекстовой параллели – полемика с выступившим на собрании сибирским мудрецом Бидаревым, который в защите «своего» хозяйства ссылается на книги Ветхого Завета, перефразируя пророчества Исайи и Михея:

«„…Ибо будет последние дни явлена гора господня и дом божий наверху горы, и возвысится превыше холмов, и придут к ней народы. И пойдут народы многи и рекут: прийдите и взыдем на гору господню… И раскуют мечи свои на орала и копья свои на серпы, и не возьмет народ на народ меча, и не будет научаться воевать… И отдохнет каждый под лозою своею, каждый под смоковницей своею, и не будет устрашающего…” <…>

– Слышите, глухие, – под лозой с в о е ю, под смоковницей с в о е ю. Вы же, прелестники, хотите отнять у человека поля его, скот его и домы» [Зазубрин, 1990, с. 280] (выделено автором. – Е.П .)².

Одна и та же метафора горы интерпретируется героями в противоположном значении. Сельский философ Бидарев видит в ней символическое воплощение идеи личного благополучия, тогда как Безуглый – вселенского, осуществленного сталинским демиургическим деянием. При этом в его восприятии Сталина характерная для иконописного образа Господа Вседержителя суровость, отмеченная во взгляде, соединена с простотой, подчеркнутой невыразительным обликом «сухощавого человека» в серых штанах и сапогах, что становится эмблемой человекобожеского статуса «отца народов», инверсирующего евангельский образ Богочеловека.

Любопытно, что в начале собрания Безуглый делает попытку подражания вождю: он «встал, спокойным движением заложил правую руку за борт своего потертого френча, левой оперся на стол» [Там же, с. 274]. Однако одного внешнего дублирования: потертого френча, заложенной за его борт руки – оказывается недостаточным, чтобы стать местным Сталиным. Почувствовав это несоответствие, Безуглый тут же сконфуженно опускает голову, при этом на его щеках выступают красные пятна. Сама же попытка двойничества с вождем встраивает героя в ряд литературных травестийных / сниженных двойников, образцом для которых в классике ХIХ в. был Наполеон (Германн в «Пиковой даме» Пушкина, Чичиков в «Мертвых душах» Гоголя, Раскольников в «Преступлении и наказании» Достоевского, Александр I, Сперанский, Андрей Болконский в «Войне и мире» Толстого и др.). В советской литературе и кинематографе аллюзии в образах персонажей на образ Сталина выписаны в соответствии с моделью идеального правителя. Главные среди них – «Петр Первый» А. Толстого, «Иван Грозный» В. Костылева, «Дмитрий Донской» С. Бородина [подробнее см.: Добренко, 1990; 2008, Пападопулу, 2015]. Редкий случай травестийного двойничества со Сталиным можно обнаружить в рассказе А. Платонова «Усомнившийся Макар»: в образе «рябого Петра» [Проскурина, 2015, с. 237–238].

В последний раз имя Сталина возникает в «Горах» в эпизоде командировки Безуглого в коммуну «Новый путь», прообразом которой явилась легендар-

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2019. № 3} (⁷)

ная алтайская коммуна «Майское утро», организованная учителем Андрианом Топоровым, выведенным Зазубриным в образе учителя Митрофана Ивановича. В одной из сцен Митрофан Иванович случайно обнаруживает выпавшие из кармана Безуглого записи. «Стихи сочиняете?» – спрашивает подслеповатый учитель, на что Безуглый отвечает: «Вы обнаружили у меня действительно большую поэму. Я ее иногда читаю на собраниях» [Зазубрин, 1990, с. 331]. Далее он показывает свои записки, где под конкретными датами собраны биографические сведения о человеке, имя которого не называется: «арестован в Баку, сослан в Сольвычегорск, бежал, опять арестован в Баку… Вы понимаете, этого человека не могли удержать ни тюрьмы, ни пустыни Сибири, ни границы… Человек этот, несмотря на совершенно неистовую подпольную работу, ни разу не был схвачен с вещественными доказательствами. Охранке никогда не удавалось создать против него судебного дела. Какими исключительными организаторскими способностями надо было обладать, чтобы так работать… Не каждому дано сочинить такую поэму» [Там же]. На вопрос Безуглого, знает ли Митрофан Иванович имя этого человека, тот отвечает: «Шутите, Иван Федорович. У нас пионер любой вам скажет…» [Там же]. Для героя простые блокнотные записки – уже поэма, если речь в них идет об «отце народов».

В ряд становящейся литературной «сталинианы», получившей активное развитие во второй половине 1930–1940-х гг. [см.: Черемнин, 1950; Добренко, 1990], «Горы», на наш взгляд, попадают отнюдь не по творческому «зову» Зазубрина. Вероятнее всего, «сталинские» эпизоды встроены автором в текст в процессе его переработки, причем после встречи писателей с вождем в доме Горького, состоявшейся 26 октября 1932 г. На этой встрече Зазубрин, поддавшись собственной эмоциональности, в славословии Сталину, желая отметить его простоту и естественность, вдруг стал сравнивать советского вождя с итальянским фашистским лидером Муссолини. Подробно зазубринская речь приведена в воспоминаниях К. Зелинского:

«Особенно неловкое, даже я бы сказал странное, впечатление произвела на меня речь Зазубрина. Он сидел ко мне широкой спиной за соседним столом – лицом к лицу со Сталиным.

– Есть еще одна группа, – сказал Зазубрин. – Вот групповщина, о которой у нас говорят, но которая уже мешает развитию литературы. Эта групповщина – цензура. Вот, например, один мой товарищ захотел описать Сталина. Что же он заметил в Сталине, мой товарищ, которого не пропустила цензура? Он заметил, прежде всего, простоту речи, поведения, рябины на лице, – словом, ничего величественного, никакого рефлекса на величие. А вот когда академик Павлов сидел в Риме на конгрессе рядом с Муссолини, он сказал о его подбородке: „Вот условный рефлекс на величие”.

Затем пошло сравнение Сталина с Муссолини и предостережения тем, кто хочет рисовать Сталина, как и других членов Политбюро, точно членов царской фамилии, – с приподнятыми, подбитыми ватой плечами.

Сталин сидел, насупившись. Чувство величайшей неловкости сковало нас всех. У меня было такое ощущение, точно я вдруг попал в женскую баню: не знаю, хоть в землю провались.

– Вот черт, позови вашего брата, – сказал мне шепотом Герман, – ну какой он бред несет!..

Но скоро эта бестактная игра на мнении о Сталине в его присутствии прекратилась. Зазубрин кончил так же неожиданно, как и начал»3.

Таким образом, можно предположить, что эпизоды со Сталиным в романе «Горы» – способ творческого покаяния Зазубрина перед вождем за собственную бестактность. Образ Сталина в романе выписан в соответствии с каноном соц-реалистической «сталинианы», акцентирующей сочетание простоты и величия советского вождя. Нельзя не учитывать и того факта, что в период создания «Гор» Зазубрину как литературному изгою было необходимо засвидетельствовать свою правоверность не только перед советской критикой, но и перед властью. Еще в 1930 г. Горький в письме к Сталину выступил заступником писателя: «Теперь, когда Сырцов, Курс и Ко обнаружили истинную свою сущность, следовало бы восстановить в партии Зазубрина, ведь это они травили его, они же испортили хороший журнал „Сибирские огни”, высадив из него талантливых людей. Зазубрин – очень талантливый человек. И – честный»4. После совершенной оплошности на встрече с вождем для писателя стало чрезвычайно актуально творчески утвердить свою идеологическую «честность».

Однако, как это было и в произведениях Зазубрина 1920-х гг. (роман «Два мира», повесть «Щепка», рассказы «Бледная правда» и «Общежитие»), его художественное перо вновь оказалось правдивее политических установок. Изображая в последней части «Гор» кулацкий мятеж как отчаянную реакцию на проигранное противостояние колхозному движению, автор одновременно приводит к краху и судьбу своего главного героя: жена Безуглого доживает последние дни после неудавшегося аборта, а сын искалечен лошадью кулака Андрона Морева. Финал романа открыт. Текст его остался недописанным, вероятнее всего, по той причине, что сама жизнь не давала оснований для соответствующего политическим установкам развития сюжета. Не случайно Зазубрин переделывал роман до конца жизни. Он продолжал перерабатывать произведение даже после его публикации в «Новом мире» (1933–1935), о чем свидетельствуют фрагменты письма В.Д. Ряховскому, написанного Зазубриным незадолго до ареста 1937 г.: «Лето наступило. Тепло. Из земли все прет. Я пишу „Горы”. Наконец-то взялся за ум…» [см. Проскурина, 1994, с. 67]. И это при изначальном намерении завершить роман в 1931 г.

Выводы. Таким образом, в конкретно-исторических обстоятельствах 1930-х гг. реализация замысла создать «жизнерадостную и полнокровную» книгу оказалась

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2019. № 3} (⁷)

для Зазубрина как честного писателя невозможной. Своей отнюдь не оптимистической сюжетной стратегией «Горы» выделяются из ряда литературных произведений о коллективизации деревни, таких как «Путь к социализму» А. Твардовского, «Бруски» Ф. Панферова, «Поднятая целина» М. Шолохова, «Великое кочевье» А. Коптелова. Ближе всего по трагическому развитию сюжета роман Зазубрина оказывается, на наш взгляд, к «Котловану» А. Платонова, при всей разности поэтик двух этих произведений. Что касается сюжетной ситуации «встречи с властителем», то, не раз возникая в романе, она отличается своей натужностью, выступая неким инородным телом в сюжете и разрушая его единство. Главным же действующим лицом произведения оказываются горы Алтая, что, кстати сказать, эксплицировано уже в предпосланном эпиграфе, взятом из Несторовой Летописи: «…им же высота яко до небес, и в горах тех ключ и говор; и секут гору хотящие просещися. Нестор. Летопись. 1096 год» [Зазубрин, 1990, с. 169].