Загадка финала поэмы А. А. Блока «Двенадцать»

Как добрый виноградарь вкушает только зрелые ягоды, а кислые оставляет: так и благоразумный и рассудительный ум тщательно замечает добродетели, какие в ком-либо узрит; безумный же человек отыскивает пороки и недостатки.

Иоанн Лествичник . Лествица . 10.16.

Поэма А. А. Блока «Двенадцать» всегда вызывала наибольшие трудности в истолковании. В посвященных ей исследованиях встречаются диаметрально противоположные взгляды на ее идею, а также на образ Христа. А от истолкования этого образа, в основном, и зависит понимание ее смысла.

В советском литературоведении поэма получила положительную оценку. Идеологи от литературы хвалили создателя «Двенадцати» за верное понимание и воспевание революции. Говорили, например, о том, что «белый венчик из роз» символизирует ее чистоту и непорочность. В газете «Правда» в 1919 году поэма была оценена как «величайшее достижение его (Блока – Д. М.) поэзии и, в то же время, русской поэзии после Пушкина, Некрасова, Тютчева» [16]. Л. Троцкий характеризовал «Двенадцать» как «высшее достижение Блока» и «самое значительное произведение нашей эпохи» [19].

В среде русской эмиграции поэма получила, соответственно, противоположную оценку. Известно неприятие ее И. Буниным и И. Ильиным: «Вспоминаю я невольно тот тягостный и постыдный день, когда в русской литературе были сказаны о Православной Руси... окаянные, каторжные слова» [8]. Подобное отношение и у о. Павла Флоренского1: «Поэма «12» предел и завершение блоковского демонизма... ему показана предельная подмена... Стихия темы, в этой поэме вскрывающаяся, названа начальными словами «черный вечер». В плане тематики литературной поэма восходит к Пушкину «бесовидение в метель» («Бесы»)» [21].

Перед современным исследователем встает вопрос: как трактовать поэму? Согласиться с эмигрантами и о. Павлом Флоренским или повторить похвалы идеологов коммунизма? А может быть попробовать найти иной путь? В современной российской науке многие повторили заключения эмигрантов. Например, о. Павла Флоренского: «Поэма «Двенадцать» – предел и завершение блоковского демонизма» [4]. А если и добавили, то нелестное: «Мало сыщется в русской литературе шедевров более постыдных, чем «Двенадцать» Блока» [4]. В последнем высказывании прослушивается интонация И. Ильина.

Но на сегодняшний день в отечественной науке есть и другие мнения. Например, В. В. Мусатов считает Блока в «Двенадцати» художником, обладающим «пророческим зрением» [14], а саму поэму уникальным произведением. При этом Мусатов видит гениальность Блока не в том, что он, якобы, поддержал революцию, а совсем в другом: в утверждении высшего духовного смысла человеческой жизни.

Необходимо понять, в чем причина такого расхождения. Совершенно справедливо восклицает о поэме Блока М. М. Дунаев: «Тут слишком много непроясненного» [4]. Конечно, причина здесь не одна. Это и сложная система символики поэмы, которая не дает возможности однозначной ее оценки2, и проблема определения авторской позиции3. Но, самое главное, это трактовка финала поэмы, которая обязательно предполагает истолкование образа Христа и объяснение смысла Его появления. Расшифровав загадку фина-

1 На сегодняшний день есть также версия, что данное произведение принадлежит отцу Феодору Андрееву.

2 Как и в ранней лирике Блока, образы двоятся, в них сочетается несочетаемое.

3 Об особенностях авторской позиции смотри, например, книгу В. В. Мусатова [61], где показано, что вся поэма написана Блоком не от себя, а как бы от некоего Хора (интериндивидуума – конденсатора какого-то большого сознания), подобного античному, который выражает мнение Рода, в данном случае – революционного большинства. И только концовка – собственно авторская лирическая каденция. Такая трактовка снимает с Блока все обвинения в кощунствах, ибо он говорил не от себя, а выражал общее настроение массы.

ла, мы получим новый ключ к символике, авторской позиции и к главной идее поэмы.

Но в русле какого подхода возможно правильно понять данный образ? По отношению к Блоку о. Павел Флоренский настаивал на том, что «мистические предпосылки символизма могут быть поняты и оценены только в предпосылках религии, т. е. православия» [21]. Это совершенно верно.

Как известно, в постсоветский период вся отечественная гуманитарная наука ощутила кризис и необходимость выработки нового подхода к классическому наследию. Такой подход был найден в исследовании русской классики в контексте христианской культуры, в основном и определившей своеобразие русского менталитета и художественного искусства. Наиболее актуальной оказалась «христианская, прежде всего православная, интерпретация»: «В результате кризиса догматического социального мышления современная гуманитарная наука в России стала стремительно развиваться в совершенно иных направлениях. В сущности, пока она стоит на перепутье, уже обратившись к религиозной проблематике, но еще не находя ясных и, так сказать, «адекватных» путей и методов исследования нового объекта познания. Так, например, современное российское литературоведение с конца 1980-х годов обратилось к христианской, прежде всего православной, интерпретации истории русской литературы» [12].

Но в общем русле исследований наметились два потока. Суть первого выражается в утверждении, что вся русская культура и литература (даже советского периода) проникнута христианскими идеями: «Вершинные достижения отечественного слова всегда были связаны с христианским учением, с глубоко усвоенной философией Православия, его духовно-реалистическим опытом, эстетикой и символикой. Миро-видение, сложившееся под влиянием этой традиции, является основополагающим фактором национальной культуры» [5].

Авторы, представляющие иную точку зрения, утверждают, что «русская художественная литература отразила христианство в очень малой степени» [10]. Однако, необходимо уточнить, что у сторонников последней концепции речь идет об изображении «в искусстве жизни человека как члена церковного организма» [10], что предполагает описание как внутренней духовной христианской жизни, так и участие человека в общественном церковном богослужении, включая церковные праздники, храмовую и домашнюю молитву, соблюдение постов, участие в обрядах и т. д.

Проблема серьезная. Каждая сторона приводит веские аргументы. И каждая сторона, по-своему, права. Видимо, здесь намечается еще одна христианская антиномия. Как в христианском богословии утверждается, что Божество одновременно и непознаваемо (в Своей Сущности), и познаваемо (в энергиях), так же и в плане проникновения русской культуры и литературы христианскими идеями, можно утверждать, что русская литература одновременно проникнута христианскими идеями, и, в то же время, духовная (да и бытовая) жизнь христианина для нее – тай- на за семью печатями. Два этих взгляда, как две стороны медали.

Еще одна христианская антиномия, уже по отношению к человеку, утверждает, что на свете нет ни одного абсолютно грешного или святого. Добро и зло, грех и благодать перемешаны в людях, и в каждом есть и то и другое. Надо только научиться находить в каждом доброе, не замечая плохого. Отсюда вытекает христианский принцип отношения к человеку, о котором Иоанн Лествичник написал так: «Как добрый виноградарь вкушает только зрелые ягоды, а кислые оставляет: так и благоразумный и рассудительный ум тщательно замечает добродетели, какие в ком-либо узрит; безумный же человек отыскивает пороки и недостатки» (Лествица. 10,16).

По-христиански так относиться надо к каждому человеку, к каждому народу в целом, ко власти и государству, к науке и культуре, – то есть ко всему окружающему миру. Именно так поступали православные святые, которые никогда не отрицали ни власть, ни государство, ни культуру. Например, знаменитые Оптинские старцы: Макарий, Амвросий, Варсонофий. В частности, преподобный Варсонофий был прекрасно знаком с современной культурой и всегда старался найти положительную основу в творчестве русских классиков. А ведь почти у каждого писателя и поэта можно найти и положительное, и отрицательное, как в творчестве, так и в жизни.

Данный принцип отношения к действительности, выраженный в словах святого Иоанна Лествичника, возможно, на сегодняшний день является, одним из самым продуктивных при анализе классического наследия вообще, и поэмы А. Блока «Двенадцать», в частности. А также и в практике преподавания литературы.

Какую точку зрения избрать преподавателю, идущему на урок по поэме Блока? Может быть, доказывать, что Блок был обманут «прелестным» видением? Значит, в конце поэмы появляется не Христос, а антихрист. А куда ведет антихрист? – В ад. Тогда у учеников возникнет логичный и последовательный вопрос: зачем изучать Блока, если он ведет в ад? Тогда его книги и в руки брать не надо. Та же самая проблема, кстати, возникает и при изучении романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». А данные произведения находятся в школьной программе, следовательно, обойтись без их изучения невозможно. Поэтому необходимо дать учащимся правильную точку зрения на предмет, такую точку зрения, которая помогла бы им не только читать и анализировать литературу, но и разбираться в жизни. Ведь, в итоге, это главная цель изучения литературы. Попробуем еще раз разобраться в загадочной поэме, используя новый творческий метод.

Главный смысл поэмы неразрывно связан с образом Христа. Попыток объяснения загадочного финала всегда было много. Сопоставив все известные мнения, можно выделить несколько основных точек зрения на финальный образ поэмы.

Первая точка зрения вписывается в символистскую концепцию революции, которая утверждала, что старый мир разложился и омертвел, а новый по- лон свежих сил и возможностей. Революция есть движение стихийных сил. Следовательно, Бог за разрушение старого мира. Так думала едва ли не большая часть русской интеллигенции до февральской революции. Даже у И. С. Шмелева в повести «Человек из ресторана» (1911) есть такой эпизод, где старичок Николай – праведник – спасает от преследования полиции сына главного героя – революционера и террориста. И прежде чем решиться оказать ему помощь, старичок обращается к «темной иконе», как бы узнает волю Божию. И потом уже помогает. Тем самым автор показывает, что Бог за революционеров. Как известно, русская интеллигенция XIX-го – начала XX века во многом сочувствовала революционному движению, и большая ее часть с восторгом поддержала Февральскую революцию.

Однако, сама революционная масса восприняла данный образ поэмы иначе. Христос показался им враждебным по отношению к двенадцати. Один из современников Блока выразил эту мысль в следующем четверостишии:

Его бессмертные «Двенадцать» Под снежно-бешеным плащом Не уставали гневно гнаться За белым призраком – Христом [15].

Как раньше двенадцать расправлялись с другими представителями старого мира, также теперь они готовы расправиться и со Христом. Так как Он, наряду с «попом» из первой главы, тоже часть этого мира.

Тогда получается, что Христос уже не ведет красногвардейцев, а сам восходит на новую – российскую Голгофу ХХ века. И Его образ означает новое мученичество русской церкви.

Следующая точка зрения: «Фигура Христа вырастает по мере движения двенадцати против ветра и снега, вопреки стихии... Христос – показатель пути, пройденного людьми в процессе преодоления собственных страстей, т. е. очеловечивания самих себя» [15]. Иначе, Христос – показатель их внутреннего роста. Ведь в европейской, христианской по истоку, культуре высшим идеалом человека является только Христос. Об этом писал и Ф. М. Достоевский. Поэтому движение двенадцати вперед может означать их постепенный (революционно-эволюционный) рост, их развитие и совершенствование в стремлении к идеалу, сначала социальному, а затем и общечеловеческому.

Движение ко Христу «державным шагом», в данном контексте, можно представить как воплощение утопической мечты о социальной справедливости и построении совершенного государства.

Отец Павел Флоренский и ряд современных исследователей, в частности, И. А. Есаулов считают, что зыбкость границ между светом и тьмой в поэме не дает возможности однозначной оценки, но скорее это не Христос, а антихрист, так как грань между их возможным различением почти полностью пропадает: «Христос Блока неожиданно текстуально сближается с тем самым «врагом» (антихристом), которого как раз и опасаются герои. В частности, Христос «невидим» (как и незримый враг); Он не просто соседствует с инфернальной вьюгой («за вьюгой неви- дим»), но и определяется автором через нее «поступью надвьюжной», «снежной россыпью»; «В очи бьется красный флаг», который несет Христос, но и вьюга, связанная с бесовством, также «пылит им в очи». Как раз во второй строфе 11 главы, где упоминается «враг», акцентируются также «переулочки глухие» и «сугробы пуховые». В 12 же главе неназванный еще автором Христос уже преследуется красногвардейцами, при этом вновь возникают сопровождающие его атрибуты инфернального «врага» «Кто в сугробе – выходи!»; «Кто там ходит беглым шагом, хоронясь за все дома?» Нельзя не обратить внимание и на то, что обращенные в 11 главе «на незримого врага» винтовки «товарищей» в 12 главе уже стреляют – в Христа» [7].

М. М. Дунаев в целом разделяет это мнение, но вносит и свое дополнение: «Быть может это все же адова сила: дьявола ведь тоже пулей не возьмешь. И вот он принимает облик Спасителя – и увлекает за собою духовно неразвитых «апостолов»? Ведь такая трактовка имеет свою логику» [4]. Следуя этой логике, получается, что перед нами лже-Христос, «прелестное» видение. Причем не в православном, а в католическом духе. Так как в православной традиции принято изображать Христа в терновом венце, а тут в «белом венчике из роз».

Существует еще одна, возможно, самая страшная, точка зрения: «белый венчик из роз» – это погребальный венчик. Следовательно, Христос мертв, а это значит, что умерла и Церковь. Так оценить смысл данного образа легко, достаточно прочитать отрывок из начала «Исповеди язычника» – повести, писавшейся Блоком в апреле 1918 года: «Церковь умерла, а храм стал продолжением улицы. Двери открыты, посредине лежит мёртвый Христос» [2]. Налицо прямая перекличка с Ницше, также утверждавшим, что «Бог умер». Но, содержание образа «белых роз» может и не сводиться только к обозначению погребального венчика и погребальных цветов. Ведь розы предполагают скрытые шипы (роза без шипов – терновник), следовательно, расцветшие на терновом венце розы вполне могут означать и торжество жизни. А в контексте православного пасхального архетипа, [6] вслед за смертью Христа неотвратимо следует Его Воскресение.

Множественность трактовок и неоднозначность оценок утверждают глубину созданного Блоком образа, содержание которого, конечно, не исчерпывается перечисленными выше примерами. Поэтому вполне возможно, даже необходимо, иное его объяснение. Именно в этом состоит задача данного исследования – дать новую, положительную трактовку образа Христа.

Вначале рассмотрим критику о. Павла Флоренского. Как уже было сказано выше, о. Павел увидел в поэме «Двенадцать» только пародийность и демонизм. Возможно в этом сказалась политическая ситуация момента, которая не позволила увидеть иное, положительное содержание. Тем более, что большое, как говорится, видится на расстоянии, а пророческие слова становится понятны только после того, как совершатся предсказанные события.

Отец Павел справедливо настаивал на том, что «мистические предпосылки символизма могут быть поняты и оценены только в предпосылках религии, т. е. православия» [21]. Но в отношении Блока он видел только демонизм: «мистика Блока подлинна, но – по терминологии Православия – это иногда его «прелесть», иногда же явные бесовидения. Видения его подлинны, но это видения от скудости, а не от полноты. В отчетливости демонизма у Блока «выходит прогресс даже супротив Лермонтова» [21].

Что видение Христа в финале – «прелесть», Флоренский доказывает, во-первых, тем, что явления нечистой силы сопровождаются шумом, пышностью, а также страхом и смущением: «характер прелестного видения... убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги «удостоившихся» такого видения... Страх тоски и тревоги – существенный признак бесовидения, указываемый агиографической литературой. На вопрос по каким признакам можно распознать присутствие ангелов добрых и демонов, принявших вид ангелов, прп. Антоний Великий отвечал: «Явление св. Ангелов бывает невозмутительно. Являются они безмолвно и кротко, почему и в душе немедленно вселяется радость, веселие и дерзновение... Нашествие и видение злых духов бывает возмутительно, с шумом, гласами и воплями, подобно нашествию разбойников. От сего в душе происходят: болезнь, смятение, страх смертный... Поэтому, если, увидев явившегося, приходите в страх, но страх ваш немедленно уничтожен, и вместо него в душу явилась неизгладимо неизглаголанная радость, то не теряйте упования и молитесь; а если чье явление сопровождается смятением, внешним шумом, мирской пышностью, то знайте, что это нашествие злых ангелов» [21].

Действительно, у Флоренского были предпосылки к такому толкованию. Он точно уловил состояние двенадцати в последних главах поэмы. Это состояние страха, тоски, беспричинной тревоги. Это состояние постоянного поиска врага. Таковым было реальное состояние общества и не только в послереволюционные годы, а гораздо дольше, вплоть до периода «застоя», когда поиски «незримого» врага не прекращались.

Также и насчет шума. Блок говорил Чуковскому, что, написав «Двенадцать», несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но потом все это смолкло. Но этот шум сопровождает написание всей поэмы, а не только появление финального образа. К тому же сам Блок после написания поэмы, не испытывал тоски и уныния, скорее наоборот, ибо он сказал о себе самом: «Сегодня я – гений» [1].

Пытаясь доказать обманчивость блоковского видения, Флоренский находит параллель в агиографической литературе. Именно в житии преп. Исаакия Печерского (14 февраля): «однажды при наступлении вечера преподобный, утомясь после молитвы, погасив свечу, сел на месте своем. Внезапно пещеру озарил великий свет, яркий, как солнечный, и к преподобному явились два беса в образе прекрасных юношей, лица их светились, как солнце; они сказали святому: «Исаакий, мы ангелы, а вот грядет к тебе Христос с небесными силами». Поднявшись, Исаакий увидел множество бесов, лица их светились, как солнце; один же среди них сиял более всех, и от лица его ис- ходили лучи; тогда бесы сказали Исаакию: «Исаакий, вот Христос, пади перед Ним и поклонись Ему». Не поняв бесовской хитрости, и позабыв ознаменовать себя крестным знамением, преподобный поклонился тому бесу как Христу. Тотчас бесы подняли великий крик, возглашая: «Исаакий, теперь ты наш!» и заставили его плясать до изнеможения» [21].

Эта параллель с житием Исаакия Печерского, хотя и производит впечатление, но, все же проводится не совсем удачно. Этот житийный сюжет не соответствует содержанию событий, происходящих в поэме. Необходимо учитывать, что Исаакий ждал и желал явления Христа, поэтому и был обманут ложным видением «врага» в образе Христа. А двенадцать красногвардейцев не ждут такого видения, они вне христианской веры и поэтому им не нужен и Христос. Только Пе-труха обращается во время вьюги к Спасителю: «Ох пурга какая, Спасе!..», но остальные его одергивают, им Бог не нужен. И их нельзя обмануть ложным Христом, так как они не хотят знать Настоящего. Антихристу просто нет никакого смысла являться перед двенадцатью в этом образе. Христос, так же, как «поп» и «барыня в каракуле» – атрибут старого мира. Он не является для красногвардейцев тем авторитетом, под видом которого они могли бы быть увлечены на ложный путь. Поэтому если бы антихрист хотел обмануть их, ему было бы проще это сделать в образе, например, Карла Маркса или Фридриха Энгельса, Троцкого, наконец.

К тому же преподобный Исаакий поклонился тому бесу как Христу, то есть выразил ему свое почтение. А двенадцать? Они не только не поклоняются, а даже наоборот, стреляют в Христа: «И от пули невредим...». Стреляют, потому что думают, что это не Христос, а «враг», поиски которого продолжаются всю поэму и только нарастают под конец.

Поэтому, в сопоставлении сюжета поэмы с житием, выявляется скорее противоположный смысл. Преподобный Исаакий искал и ждал явления Христа, а ему явился – в Его образе – враг рода человеческого. Двенадцать ищут и ждут явления «лютого, неугомонного врага», готовы уничтожить его – и впереди них оказывается Христос. И они принимают Его за врага, стреляют. Но Он «от пули невредим». Как будто повторяется Евангельский сюжет Распятия. Римские воины распинали Христа, сотник ударил его копьем. Но, как повествует церковное предание, этот сотник кровью Христовой исцелился от болезни глаз и сам стал впоследствии христианином и мучеником. Так преобразила его встреча со Христом, даже в роли палача. Намек на возможность подобного преображения содержится и в поэме Блока.

Из поэмы Блока Флоренский выбирает для доказательства только те строки, которые свидетельствуют о «прелестном» видении. Однако, оставляет без внимания другие, можно даже сказать, имеющие богословское наполнение: «нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной...».⁴ А их толко- 4 И. А. Есаулов придает этим строкам отрицательный смысл: так как в пушкинской интерпретации вьюга связана с бесами, то образ Христа, определяемый через инфернальную вьюгу, сближается с образом «врага».

вание в православной интерпретации дает совершенно иной смысл – положительный.

Может показаться, что строка «нежной поступью надвьюжной» свидетельствует только о движении Христа. Это не совсем так. Эта строка может указывать на нечто большее, чем просто движение. Если рассмотреть эту и последующую строки в контексте православного богословия, то результат окажется неожиданным. Блок предстанет вполне ортодоксальным богословом, и сразу же отпадут все сомнения о том, Христос это или антихрист. Между тем, смысл этих строк остается у Флоренского не объясненным.

Строка «нежной поступью надвьюжной» может означать запредельность, трансцендентность Божества, то, что Христос как Бог, пребывает над вьюгой. Вьюга – ветер и снег – стихия. Значит Он над стихией, над природой. Он – Творец этого мира и совершенно независим от него, следовательно, в существе Своем, недоступен и непознаваем.

Св. Иоанн Дамаскин говорил о принципиальном отличии Божества от всего сотворенного мира: «Сказать о Боге, что Он есть по существу, невозможно... Божество беспредельно и непостижимо» [9]. Священное Писание подтверждает это. Апостол Павел говорит, что «Бог в свете живет неприступном, Его же никтоже видел есть от человек, ниже видети может (1 Тим. 6, 16.)».

Значит, Блок говорит в этой строке о запредельно-сти Божественного естества, о том, что Христос над вьюгой, над природой, – над всем миром, ибо Он его Творец и Промыслитель.

Эпитет «нежный» перекликается с подобным эпитетом из другого произведения Блока, стихотворения «Скифы»: «...хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах». Речь идет, конечно, о «материальной» силе Скифов, но изображена она так, что ее мощь приобретает уже внеземной характер. Это отметил, например, Александр Шумский: «Здесь мы видим парадоксальное сочетание нежности и запредельной мощи» [23]. Подобное сочетание нежности и запре-дельности Блок создает и в образе Христа в «Двенадцати».

Следующая строка – «снежной россыпью жемчужной» – указывает на другое свойство Божие, именно на Его в е з д е с у щ и е.

Как в мире свет пронизывает собой весь воздух, или как в поэме «снег» пронизывает собой «вечер», так Бог – чистейший Дух – пронизывает все творение: материю, природу, все тела и души человеческие. Преподобный Макарий Египетский так говорит об этом: «Господь – повсюду, и под землею, и превыше небес, и в нас, и везде» [11]. А Митрополит Филарет, говоря об этом свойстве Божием, цитирует Псалтирь: «Вездесущие Божие Давид изображает так: Камо пойду от духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад, тамо еси. Аще возму крыле мои рано, и вселюся в последних моря, и там бо рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница Твоя (Псал. 138,7-12)» [20].

По сути дела, Блок двумя строками утверждает христианскую антиномию (ведущую начало от Дионисия Ареопагита и окончательно утвержденную Гри- горием Паламой) об одновременной непознаваемости и познаваемости Божества. По этому учению Бог непознаваем в Своей сущности, но познаваем в Своих энергиях. Значит, Блок говорит о свойствах своего Христа так, как можно говорить только о свойствах Божиих. Христос, одновременно, и вне этого мира и во всем мире. Он одновременно и трансцендентен и имманентен миру. Он совершенно отделен от мира и превышает всю природу и в то же время пронизывает все мироздание. Следовательно, так невозможно говорить об антихристе. Это убедительно доказывает, что в финале поэмы – подлинный Христос.

Кроме того, образ жемчужной россыпи может указывать на одну из притч Христовых «О сокровище и о жемчужине»: «Еще: подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Мф. 13, 45-46). По толкованию Блаженного Иеронима, «Добрые жемчужины, которых ищет купец, суть закон и пророки, а драгоценнейшая жемчужина есть знание Спасителя и таинств Его страдания и воскресения» [18]. Значит, присутствие Христа в мире «россыпью жемчужной» означает возможность для ищущего найти эту драгоценную жемчужину.

Существует еще один, но уже внелитературный аргумент, который приводит В. В. Мусатов в своем учебнике. Это свидетельство старца Нектария Оптинского о посмертной судьбе Блока. Святому, после долгих молитв, Бог открыл тайну загробной судьбы поэта: «Стоит решительно отмести все попытки истолковать финал поэмы как религиозное кощунство. Стоит привести чрезвычайно выразительное свидетельство Надежды Павлович, которая вспоминала о том, как оптинский старец Нектарий после молитвы за упокоение поэта сказал ей: «Напиши его матери, чтоб она была вполне благонадежна – Александр в Раю» [15]. О ком еще из русских поэтов мы имеем подобное свидетельство!?

ревод с греческого / Макарий Египетский. Свято-Троицкая 19.

Сергиева Лавра, 1994. – С. 99.20.

В 4 т. Т. 4. Л., 1983. С. 544–545.