Жанровое своеобразие современной житийной литературы: "Петушки обетованные" Г. Катышева

New Martyrs and Confessors of Russia; St. Athanasius (Sakharov); hagiog-raphic literature; scholarly biography; artistic time; supreme value; Gennady Katyshev (hieromonk Seraphim).

На протяжении ХХ в. в Советской России в условиях массового террора и гонений безвинно пострадали миллионы людей. Среди них служители и верующие Православной Церкви, которые, будучи нередко обвинены по «политическим» статьям, в действительности подвергались террору за верность религиозным убеждениям. Тот, кто сохранил верность до конца, совершил тем самым подвиг исповедничества.

В постсоветской время наука получила больше возможности исследовать жизнь старших современников, ставших жертвами террора, а Церковь – совершать канонизацию исповедников веры. Появляется и большое количество книг для чтения, посвященных жизнеописанию героев. «Причем налицо жанровое разнообразие текстов, обращенных к идее святости: от житий, тяготеющих к строго канонической форме, до повестей белле-тризованного характера и собственно художественной духовной прозы» [Дорофеева 2019, 127].

Жития святых как жанр ассоциируются у современного читателя с седой древностью, внешние приметы которой порой стилизуют писатели-знатоки, предаваясь «деконструкции времени» [Кузнецов 2018, 395].

Действительно, ныне древний жанр жития как один из самых формализованных, ориентированных на канон, встречается редко. «И, безусловно, современная агиография испытывает активное влияние сложившейся в Новое время литературной традиции, форм, уже утвердившихся в современном секулярном эстетическом сознании: индивидуализации, психологизации, стиля мемуаристики, жанра биографии» [Дорофеева 2019, 131].

Для новых текстов, которые свидетельствуют о святости подвижника и при этом обладают чертами секулярной литературы, предложен термин «агиобиография» [Дорофеева 2019, 140].

Применительно к нашему материалу удобнее употреблять гипероним, – понятие «житийная литература» [Андроник (Трубачев) 2013], поскольку, по нашим наблюдениям, книги, посвященные святым и святости ХХ в., значительно разнятся по форме и совокупность отличительных особенностей в каждом конкретном произведении иная [Бойко 2021, 185–186].

Рассмотрим особенности современной житийной литературы на примере книги Геннадия Катышева «Петушки обетованные». Ее автор, в прошлом летчик, авиаконстуктор и член сборной страны по высшему пилотажу, писал статьи и рассказы, а во второй половине 1980-х гг. опубликовал научно-популярные книги-жизнеописания, в частности об И. Сикорском, в котором писатель нашел близкого по духу человека. Игорь Сикорский не только конструировал самолеты, но и создал ряд религиозно-философских трудов, размышляя о смысле жизни земной и о «тайне перехода на высший уровень жизни» [Катышев 2000]. Таким размышлениям будет посвящено и дальнейшее творчество Г. Катышева. В 2017 г. писатель принял монашеский постриг с именем Серафим.

Первая по времени книга нового этапа – «На рассвете души» (1999). Автор обращается к сюжетам, связанным с Владимирской землей, и в частности с Петушками, где в советское время верующие смогли сохранить действующий Храм и подвизаться в молитве.

В центре следующей книги, «Петушки обетованные» (2002), – образ святителя Афанасия, епископа Ковровского, который провел в Петушках последние годы жизни.

На основании смыслового единства две книги были объединены, и новая книга «Петушки обетованные» вышла во Владимире в 2005 г., иллюстрированная фотографиями из архивов. Затем она многократно переиздавались, стереотипно и со значительными дополнениями. Мы остановимся на издании 2005 г., в котором уже в полноте проявлены признаки житийной литературы новейшего времени.

Глава «Владыка» – жизнеописание владыки Афанасия – вошла и в книгу «Славы Божией ревнитель» [Славы Божия… 2006], которая содержит также избранные труды святителя, две поздних автобиографии, справочно-библиографические материалы. Г. Катышев указан здесь как составитель. Тем самым, глава «Владыка» с незначительными изменениями включена и в книгу «Петушки обетованные», и в книгу, которая по составу и по типу авторства соответствует современным изданиям житий святых.

Главный герой «Петушков обетованных» – святитель Афанасий Сахаров (1887–1962), епископ Ковровский. Был пострижен в монашество в 1912 г., участвовал в работе исторического Поместного Собора Православной Церкви в 1917–1918 гг. С 1922 по 1951 г. с короткими перерывами находился в тюрьмах, лагерях и ссылках по обвинению, например, «в агитации и будировании масс» [цит. по: Косик 2009] против мероприятий советской власти. Только в 1955 г. друзья смогли забрать владыку из казенных учреждений и привезти в Петушки, где он получил возможность совершать богослужения и вернулся к трудам по составлению церковных служб, к деятельной переписке и благотворительности.

Глава «Владыка» – центральная по смыслу и финальная по расположению в композиции книги «Петушки обетованные». К биографии Владыки подводят описания других героев – как видных деятелей, так и подвижников веры, известных лишь в узком кругу. Автор по возможности подробно описывает события их жизни.

Как биограф, он заостряет внимание на значимости трудов Владыки и на смысле его жизненного подвига.

Г. Катышев со ссылками опирается на литературу и опубликованные к тому времени источники, в частности:

– Труды владыки Афанасия, например, «Настроение верующей души по Триоди Постной» (М., 1997);

– Собрание писем святителя (М., 2001);

– Воспоминания современников, например, Сергея Фуделя;

– Научные труды, например, Ольги Косик «Из истории Владимирской епархии (1917–1923)» (М., 2000);

– Материалы из архивов Владимирской епархии и частных лиц.

Книга снабжена списком использованной литературы и источников [Катышев 2005, 294].

Таким образом, по признаку документальности книга «Петушки обетованные» соответствует жанру научной биографии.

В то же время автор прибегает к приемам популяризации. Это необходимо, поскольку современный читатель зачастую не осведомлен о бытовых реалиях церковной жизни, которые сто лет назад были известны всем из повседневной жизни.

Например, рассказано, как Владыка Афанасий «случайно» дежурил в храме, когда в 1919 г. вынужденно выполнялось постановление Наркомата юстиции о вскрытии мощей святых. «В храме расставили длинные столы, покрытые пеленами, которыми обычно накрывались гробы усопших. На них были разложены мощи <...> Как только открылись двери, за которыми уже ждала любопытствующая толпа, иеромонах Афанасий громко возгласил: “Благословен Бог наш!” – и в ответ под сводами древнего собора вознеслось звонкое “Аминь” <...> Входящий народ стал креститься, благоговейно подходить к мощам, класть поклоны и ставить свечи – предпо- лагаемое поругание святынь обратилось в торжественное богослужение» [Катышев 2005, 209–210].

Поведение верующих и последование богослужения здесь описаны так, что их общий смысл понятен читателю, не имеющему соответствующего опыта. Называние действий ( толпа ждала, иеромонах возгласил, вознеслось “Аминь”, народ стал креститься ) преобладает над называнием процесса ( богослужение ). В то же время показано, что иеромонах и народ в 1919 г. были участниками понятного, привычного для них действа, которое противопоставлено кощунственному новшеству.

В плане адресации житийная литература, как и научно-популярная книга, обращена к читателю-другу. Эта очевидная предпосылка подчеркнута рядом приемов.

Рассказчик часто объединяет себя и читателей местоимением «мы». Например, когда он как бы приближается к пониманию смысла событий, их значения: «А мы только сейчас можем оценить насущную необходимость и тогда, и теперь обращения за помощью к русским святым – нашим естественным защитникам <...>» [Катышев 2005, 197].

В сочетании с субъектом размышлений, обозначаемым как «мы», автор задается вопросами, которые получают ответ. Так, он заостряет внимание на значимости одного из свершений Владыки – составления службы Всем святым, в земле Российской просиявшим: «Для нас сейчас проясняются удивительные вещи! Новая полная служба. Кому? Всем русским святым. Обсуждается где? В тюрьме. И состоялась впервые она там же. Значит, не существует преград и для нас молиться нашим святым в полной мере, обращаться к ним за помощью и защитой в наших “лютых обстояниях”» [Катышев 2005, 213].

Обращенный к себе и к другу – «к нам» – риторический вопрос употребляется и в ситуациях, когда ответ носит характер предположения, которое не может быть прояснено до конца. Подобная фигура выражает глубокое доверие между единомышленниками в ситуации общих сомнений и тревог: «Что же это значит для нас? А, наверное, матушка напомнила нам, как это важно – прощать друг друга» [Катышев 2005, 126].

Формы местоимения первого лица во множественном числе также широко употребляются в двух видах обращений. Во-первых, это обычные в христианской молитве формы местоимения «мы», значение которого в контексте сужается до круга лиц, причастных к событиям, либо до автора и читателей: «Дай нам, Господи, способность видеть вокруг себя спасительные примеры исполненных Святого Духа людей, таких, как светлой памяти Михаил Павлович Гришин» [Катышев 2005, 126].

Во-вторых, это как бы общее – «от нас» – молитвенное обращение к подвижникам, которые в земной жизни помогали рассказчику, друзьям, святителю Афанасию. Например, к монахине Маргарите (1898–1964), которая всю жизнь посвятила деятельной любви к Богу и к людям: «Матушка Маргарита! Помяни нас грешных во Царствии Небесном, помоги нам в скорбях и печалях, как ты это делала на земле. А мы о тебе помним и молимся» [Катышев 2005, 110].

Рассказчик нередко прямо обращается к своему читателю, например, с призывом помолиться о почивших подвижниках: «А ты, читатель, помолись о душе архимандрита Исидора, чтоб не прерывались нити нашей взаимной любви» [Катышев 2005, 160]. Такое обращение часто в православной книге, где сказанное слово мыслится как действенное.

Обращения к различным адресатам, риторические вопросы, восклицания, парцелляция и другие приемы придают повествованию повышенную эмоциональность. Это отличительная особенность писательской манеры Г. Катышева. Она проявляется не только в житийных главах «Петушков обетованных», но и в тех, которые выполнены в жанре научно-популярной биографии (например, посвященные деятельности И. Сикорского) либо в жанре очерка (воспоминания о собственных тренировочных полетах или о достижениях спортсменов-парашютистов). Нет оснований считать повышенную эмоциональность отличительной особенностью агиографических либо художественных текстов.

Сходство житийной литературы с научно-популярной книгой проявляется в особенности в том, что читателю-другу, герою и автору близки схожие сверхличные ценности, которые герой утверждал в своей деятельности. В жизнеописаниях художников или композиторов это искусство, в биографиях ученых – научное познание. В жизнеописании исповедника веры биограф говорит о ценности Православия, цитируя слова епископа Афанасия из составленной им службы: «Русь Святая, храни веру православную, в нейже тебе утверждение» [Катышев 2005, 197]. Слова эти предпосланы и всей книге в качестве эпиграфа. Заложенная в эпиграфе мысль раскрывается в содержании, подобно тому, как это бывает и в биографиях деятелей других сфер жизни.

Наряду с особенностями, общими для житийной литературы и научно-популярной биографии, отметим в «Петушках обетованных» черты, напоминающие о житиях святых как о жанре традиционном.

Современная житийная литература основана на представлениях, приемах и задачах, которые были присущи древней словесности: «<...> историчность в сочетании с устремленностью к вечности, отказ от вымысла, назидательность и поиск духовной пользы были определяющими особенностями древнерусской литературы» [Каравашкин 2011, 26].

В главе «Владыка», а также в главах, посвященных монахам, вынуждено подвизавшимся в советское время в миру («Игумен Платон», «Архимандрит Исидор», «Монахиня Маргарита», «Монахиня Варвара» и других), объектом повествования является жизненный подвиг исповедников веры; это жития-биос.

Назначение книги – принести духовную пользу, укрепить верующих в борьбе со злом, утвердить в сознании читателя сверхличные ценности, которые отстаивал герой: «Литература по определению была душеполезной» [Каравашкин 2011, 26]. Этому способствует пример старших современников, а также советы конкретного или общего характера: «Надо иногда останавливаться, оглядываться вокруг, сверять направление с компасом, который изначально дается каждому из нас, с величайшей драгоценностью – совестью» [Катышев 2005, 11].

Содержание жития касается центральных вопросов человеческой жизни. Подвижник на определенном этапе совершает осознанный выбор между добром и злом. Так случилось, например, в ноябре 1926 г. в Иваново, куда был переведен епископ Афанасий: «Власти предложили владыке уехать из епархии или прекратить управление церковными делами. Епископ отказался оставить вверенную ему паству. Он только заметил: “Если виновен, судите”» [Катышев 2005, 11]. Владыка понимал, что за его отказом от предложения властей последует очередной арест, который состоялся уже через два месяца, в январе 1927 г. Однако он руководствовался тем, что добровольно оставлять паству нельзя.

Жанру жития соответствуют и особенности книги, отмеченные выше как признаки научно-популярной биографии. Например, включение молитвы, которую автор от имени народа обращает к святым подвижникам, было известно в житиях с древних времен: «Временнáя открытость житийного рассказа имела глубокий этический смысл <...> составитель жития нередко общается со святым в молитвах, осознанно преодолевая пространство и время, обращаясь к подвижнику как к живому, как к современнику, который видит и слышит все, что происходит в настоящем» [Каравашкин 2011, 22–23].

Как видим, роль риторических фигур обращения далеко выходит за рамки приема экспрессии. Как и в древности, обращения к подвижникам относятся к картине мира, в которой Вечность мыслится как досягаемая из любой точки времени.

Духовный подвиг героя имеет непреходящий смысл: «Герой агиографии в полной мере исполнил свое предназначение, достиг “предела любомудрия”, стяжал благодатные дары <...>» [Каравашкин 2011, 118]. Светское жизнеописание часто обладает подобным же свойством, поскольку герой, как И. Сикорский или другой выдающийся в своей сфере деятель, стремится исполнить свое предназначение, утвердить сверхличные ценности, которыми дорожит он, автор и предполагаемый читатель.

Особо остановимся на некоторых подробностях, которые совпадают в биографиях многих подвижников веры.

Так, святитель Афанасий (Сергей Сахаров) с детства отличался благочестием. Его мать, «как глубоко верующая, очень хотела, чтобы в будущем он стал священнослужителем. Мальчик знал только свой дом да храм <...> В церковь Сережа ходил охотно, тянуло его туда» [Катышев 2005, 200]. Подобную же раннюю воцерковленность, связанную с благочестием родителей, находим в биографиях священномученика Философа Орнатского (1860–1918), священномученика Илариона Троицкого (1886–1929), преподобного Лаврентия Проскуры (1868–1950) и других прославленных новомучеников и исповедников, а также протоиерея Николая Гурьянова (1909–2002), архимандрита Иоанна Крестьянкина (1910–2006) и других подвижников.

Общие черты биографий этих героев связаны с особенностями повседневного уклада, когда благочестивые родители имели возможность прививать детям православную веру и церковные обычаи, а расположенный к этому ребенок мог полноценно участвовать в религиозной жизни. Свидетельства о детстве героев получены биографами из независимых один от другого источников, и черты сходства биографий не являются приемом, но обусловлены сходством обстоятельств.

Подобное же сходство разных биографий находим и на срединном этапе жизни подвижников, когда они подвергались арестам, попадали в тюрьмы и лагеря. Например, те из них, кто пережил одиночное заключение, могли воспринимать его как недолгое облегчение своей участи: «Самый строгий режим был в Лефортовской, однако одиночки для владыки были благом, ему представилась редкая возможность остаться без неприятных соседей. Можно было невозбранно молиться, уйти в себя: одиночки были своего рода затвором для монаха» [Катышев 2005, 233].

Как с иронией писал в частном письме из тюрьмы владыка Иларион Троицкий: «Имею здесь отдельную келью, с достаточным освещением, с почти достаточным отоплением – и все это бесплатно… могу без помехи отдаться своей первой и постоянной любви – науке... Что же поделаешь, если место для науки, интересной и важной для меня, только в тюрьме?..» [цит. по: Священномученик Иларион… 2010, 48]. Доступ заключенного к книгам был в советское время роскошью, но владыку Илариона пытались «всевозможными послаблениями» привлечь к пропаганде церковного раскола [Священномученик Иларион… 2010, 48].

Отношение героя к пребыванию в одиночной камере связано, с одной стороны, с обстоятельствами тюремного заключения, известными читателю по «лагерной прозе» и мемуарам. С другой стороны – с душевным устроением подвижника, для которого изоляция означает ценную возможность молиться, а в исключительном случае даже работать.

Наконец, книга «Петушки обетованные» представляет собою художественный текст. Остановимся здесь лишь на одной его отличительной особенности – на организации художественного времени.

Художественное время – «это не только и не столько календарные отсчеты, сколько соотнесенность событий» [Лихачев 1979, 213]. Еще одна особенность отмечена нами выше – это «временнáя открытость». Рассказчик «осознанно преодолевает пространство и время, обращаясь к подвижнику как к живому, как к современнику» [Каравашкин 2011, 22–23].

Точкой отсчета в художественном времени «Петушков обетованных» является характерное для современной теоцентричной книги [Бойко 2021, 20] исходное положение «я – здесь – сейчас».

Так, первая глава книги – «Рассказы старой монахини» – начинается с указания на место (храм), время (сегодня) и обозначения героев в первом лице (мы): «Сегодня Благовещение, светлый праздник души. После литургии и водосвятного молебна мы выходим из храма» [Катышев 2005, 12]. Далее, тоже в настоящем времени, описана беседа героев в избе, среди икон и фотографий подвижников ХХ в., которых монахиня знала лично.

Интерьер в первой главе указывает на перспективу развертывания «открытого» художественного времени: «на фоне точно определенной исторической эпохи» [ср.: Лихачев 1979, 214], при постоянном обращении к Вечности, и притом через призму личных взглядов.

В рассказах соседствуют разные пласты времени, поэтому события освещаются с разных точек зрения. Так, в главе «Отец Николай» описан 1995 г., когда герои «вознамерились посмотреть церкви и церквушечки в окрестной глубинке России. Они во множестве появились на владимирской земле в первой и второй четверти прошлого [девятнадцатого. – СБ] столетия в благодарность Господу за спасение земли Русской от нашествия иноземцев» [Катышев 2005, 22].

Этот и другие краеведческие экскурсы соотносят обстоятельства разных эпох. Недавнее прошлое с его разрухой и усилиями по восстановлению культуры сопоставлено с первой половиной XIX в., когда храмы сооружались, и с 1812 г., в память которого это делалось.

Указания на текущий день – «здесь – сейчас» – имеются и в описании сугубо личных событий. Например, отец Исидор после молебна узнает, что болящая страдает с детства. Тогда он «весь ушел в молитву. Потом опустил в чашу со святой водой свои четки и окропил уши Анны, просто облил их. С тех пор она про уши забыла. Не беспокоят до сих пор» [Катышев 2005, 22]. Здесь важны не только молитвенность подвижника и чудо исцеления, но и актуальное состояние: Анна здорова до сих пор.

Организация текста в первой части книги – «На рассвете души» – подчинена расширению круга лиц, которые приобщаются к пониманию Вечности, преодолев временные рамки. Герои смогли «сбросить оковы с души и обратить свой взор к Богу <...> Каждодневно ведь являются чудеса, но видит их не каждый» [Катышев 2005, 22].

Организация времени во второй части – собственно «Петушки обетованные» – также связана с приобщением героев к Вечности. Среди них видные деятели Церкви, о которых имеется больше данных, поэтому в биографиях хорошо просматривается также исторический фон.

Первая глава «Храм» задает уже известную нам соотнесенность прошлого (увлекательная история о сооружении Храма в начале ХХ в.) и настоящего времени: «Если вы едете на машине из Москвы во Владимир <...> Прямо у дороги, чуть в стороночке, слева на холме стоит с виду неприметная церковь из красного кирпича» [Катышев 2005, 87].

Следующая глава – «Люди Божии» – это жизнеописания нескольких монахинь. Время в каждой «патериковой новелле» дробится из-за разрывов информации, но воспринимается целостно благодаря соотнесению со смыслом целого – с Богом: «Человек ничего не имел, и даже родственников, а проводы ему учинились торжественные. Значит, Божий был человек» [Катышев 2005, 116].

Следующие четыре главы посвящены четырем деятелям Церкви: это игумен Платон (Климов), архимандрит Исидор (Скачков), архимандрит Иннокентий (Просвирнин) и протоиерей Иосиф (Потапов). Венчает композицию вышеописанная глава о святителе Афанасии. Здесь содержится больше сведений о подвижниках, но организация художественного времени в главах остается такой же. Герой принадлежит Вечности, рассказчик собирает «обычную информацию о нашем современнике» [Катышев 2005, 160], и эти ракурсы не противоречат один другому.

Таким образом, рассказчик проходит жизненный путь с каждым из героев книги. Всякий раз это сопряжено с обстоятельствами советской жизни в ХХ в. Тем самым, читатель многократно «проходит» историю страны. Одновременно развивается религиозная жизнь героев, которые претерпевают невзгоды, получают помощь, возрастают духом – и читатель видит, как Вечность присутствует во времени. Многократно – в крупных или «мелких» деталях, в обращениях к подвижникам – показана связь событий разного времени с моментом рассказывания.

Итак, жанровое своеобразие книги «Петушки обетованные» определяется сочетанием жанровых признаков, присущих как художественной прозе, так и научной и научно-популярной биографии, очерку, древним житиям святых.

Многие художественные приемы, как мы убедились, не противоречат соотнесению их с различными жанрами. Так, «временнáя открытость» присуща и древним житиям, и современной житийной литературе. Непреходящий смысл достижений героя отмечается и в секулярной, и в церковной биографии. Характерные для манеры Г. Катышева экспрессивность и краеведческие экскурсы возможны в каждом из рассмотренных нами жанров. Устройство художественного времени, смысловое и стилевое единство повествования и другие приемы способствуют объединению глав разного жанра в единое целое.