Чарльз Диккенс в творчестве И. С. Шмелева

Русская рецепция английской классической литературы – тема множества работ [см. Проскурнин 2015], немалое число которых посвящено восприятию в России творчества Ч. Диккенса [см. Кодарина 2004; Lary 2009; Михальская 2012: 163–182 и др.]. Творчество И. С. Шмелева в данном аспекте не рассматривалось. Между тем Диккенс – единственный британский писатель, который не раз упоминается в его произведениях. Шмелев, по его словам, любил Диккенса «за сострадание» [Шмелев 1999: 471]. Образы идеальных женщин в сочинениях русского писателя отмечены тем же парадоксом, который В. А. Бячкова выявила в романах Диккенса [Бячкова 2016: 87]. Однако в прозе Шмелева имя Диккенса возникает не в связи с темой сострадания или женского идеала, а в иных контекстах.

В рассказе «Письмо лейтенанта» (1920), написанном от лица британского офицера, находящегося в Крыму во время гражданской войны, фамилии рассказчика и всех его знакомых заимствованы из романа «Домби и сын» (1848). При этом одноименные персонажи могут иметь иное социальное положение, род занятий и даже пол, чем у Диккенса. Так, в «Домби и сыне» Таулинсон – лакей мистера Домби, а в рассказе это фамилия леди, владелицы особняка на Черинг-Кросс. У Диккенса

Багсток (Bagstock, в более поздних переводах – Бэгсток и Бегсток) – отставной майор, а у Шмелева «мистрис Багсток» [Шмелев 2000: 518] – светская дама. Адресат письма – очаровавшая лейтенанта мисс Блим-бер – носит имя Бетси, в отличие от мисс Блимбер (Blimber) в «Домби и сыне», которая именуется Корнелией. У Диккенса мисс Блимбер красива, но отличается душевной сухостью и педантизмом. У Шмелева мисс Блимбер – увлеченная политикой «будущая суфражистка» [Шмелев 2000: 518], что в глазах писателя также было признаком недостатка женственности. В обоих произведениях мисс Блимбер живет в Лондоне со своим отцом; у Диккенса мистер Блимбер – директор школы для мальчиков (Корнелия – его усердная помощница), у Шмелева – владелец крупной судовой компании, гордость которой – «Мисс Блимбер», «пароход-игрушка, резвый и легкий» [Шмелев 2000: 520]. Этот пароход совершает рейсы в Крым, что отчасти заменяет лейтенанту присутствие самой Бетси. Ее кузен именуется Тудлен, что созвучно фамилии Тудль (Toodle) в «Домби и сыне», но Тудль кормит свое семейство тяжелым физическим трудом, а Тудлен «организует умело акционерные общества» [Шмелев 2000: 519].

Как видно, в «Письме лейтенанта» англичане имеют в целом более высокий социальный статус, чем одноименные им персонажи «Домби и сына». Из обнищавшей Алушты, где Шмелев писал свой рассказ, Англия представлялась ему как мир бьющего через край богатства. Однако, как и у Диккенса, перечисленные персонажи предстают в сатирическом освещении, воплощая культ денег.

Сам лейтенант, поклонник мисс Бетси, подписывается «Гарри Скеттльз» [Шмелев 2000: 520]; в «Домби и сыне» эту фамилию (Skettles; в более позднем переводе – Скетлс) носит член парламента, который вместе с женой и сыном навещает школу Блимбера. Но в романе, в отличие от рассказа, Скеттльз уделяет восхищенное внимание не мисс Блимбер, а Флоренс Домби, узнав от мистера Блимбера о богатстве ее отца. «О, верьте вы этим Скеттльзам!» – иронически восклицает преданная Флоренс служанка, «явно протестуя против бескорыстности Скеттльзов» [Диккенс 1893: 300].

Как и Диккенс, Шмелев использует гротеск. Например, его Скет-тльз предлагает мистеру Блимберу купить, разобрать и перевезти в Англию московский Кремль, Царь-колокол, Медного всадника. Однако образ лейтенанта нельзя назвать полностью сатирическим; в немалой степени его размышления о революции созвучны мыслям самого Шмелева. Гарри с презрением описывает, как русские разрушают собственную культуру, а затем сообщает: «Как я сегодня смеялся, мисс Бетси! Я встретил сегодня – и при какой обстановке! – кого бы вы ду- мали? Нашего гениального старика… Ч. Диккенса! Как он, Величавый Юмор, вдруг смехом своим осветил мне и одному русскому джентльмену ту пропасть... Меня торопят, сейчас пакуют почту. Спешу. Завтра напишу вам полное смеха письмо о Диккенсе и о… О, что они сделали с жизнью!» [Шмелев 2000: 520]. С помощью фигуры умолчания Шмелев предоставляет читателю решать, какую же именно пропасть осветил Диккенс. При этом встреча Скеттльза с «гениальным стариком» (и отчасти – своим литературным отцом) предстает в повествовании буквальной: фразы построены так, будто Диккенс лично появляется в Крыму летом 1920 года.

Тень Диккенса возникает и в эпопее «Солнце мертвых» (1923), где алуштинский доктор в 1921 году вспоминает о днях, проведенных в викторианском Лондоне: «Зашли мы <…> в гнусный какой-то переулок, грязный и мрачный, у Темзы где-то. Дома старинные, закопченные, козырьки на окнах... и погода была, как раз для самоубийства: дождишко скверненько так сочился через желтый, гнилой туман, и огоньки грязного газа в нем – и в полдень! И вдобавок еще липко воняло морской этой слизью рыбьей... <…> Местечко такое... из Диккенса. А в темных лавках, за зелеными шторками с бахромой, все антиквары, антиквары в норах своих, как пауки, в пыли, в паутине, серые, таинственные... пауки глубин жизни...» [Шмелев 1998-1: 497–498]. Подобные описания присутствуют в ряде романов Диккенса. В «Оливере Твисте» (1838) у Темзы находится логово Сайкса, где царствуют нищета, грязь и гниль. Гниющий дом у пристани на Темзе возникает в «Николасе Никльби» (1839), подточенный крысами дом на берегу – в «Лавке древностей» (1841); там же показана лавка лондонского антиквара. С картины тумана, идущего от Темзы, начинается «Холодный дом» (1853). Грязные, вонючие, скользкие лондонские улицы возле реки – лейтмотив романа «Наш общий друг» (1865); там же упоминается жалкий свет газовых рожков, горящих в лавках днем, когда солнце тусклым пятном проглядывает сквозь туман (Книга третья, глава I). «Для Диккенса Темза была прежде всего рекой слез и мрака» [Акройд 2009: 407]; в его сознании эта река была «неразрывно связана с мыслью о смерти», в том числе о самоубийстве [Акройд 2009: 474–475]. У Шмелева доктор вспоминает, как в описанном «местечке из Диккенса» он восторженно обсуждал со зловещим антикваром перспективы чаемой ими русской революции; теперь, когда революция свершилась, жена доктора умерла от голода, сам он также показан на краю гибели. Автор «Солнца мертвых» воспринимал революцию как самоубийство той интеллигенции, которая приближала ее приход, и «местечко», ассоциативно связанное с сюжетами английского классика, словно предвещает персонажу эпопеи такую судьбу.

Известно влияние Диккенса на канон святочного рассказа, в том числе и в русской литературе [Бондаренко 2002]. У Шмелева есть сочинения в этом жанре, но имя Диккенса и аллюзии на его творчество возникают не в них, а в мечтах об английском Рождестве, которыми делится герой рассказа «Два письма» (1924). Рассказ был создан, видимо, под впечатлением подготовки и успеха первой британской публикации его автора [см. Казнина 1997: 359–360], на которую Р. Киплинг 9 марта 1924 года откликнулся письмом Шмелеву [Ильин 2000: 541], чем произвел на адресата сильное впечатление: «Киплинг очень меня утешил в письмеце. <...> По-чтил!» [Ильин 2000: 328].

Рассказ «Два письма» представляет собой эпистолярный диалог Джеймса У. Гуда, проживающего в своем шотландском поместье, и русского профессора-эмигранта N.N., вынужденного поселиться в Париже. Они делятся друг с другом раздумьями о судьбах Англии, России и европейской цивилизации в целом (что тематически соответствует упомянутому письму Киплинга). При этом в письме Гуда, утверждающем ценность и прочность британской традиции, аллюзий на творчество Диккенса нет. По контрасту, в глазах его русского адресата именно образы Диккенса воплощают душу английской культуры: «Я хотел бы перенестись в вашу Старую Англию, зачарованный еще с детства сказками незабвенного Диккенса. Я хотел бы услышать “сверчка”, очаровательного “сверчка” его, по которому жизнь тоскует. <...> И старенькие колокола, и завыванье ветра в пустом камине, и гулы-шумы черных деревьев за ночными окошками. <...> Хотел бы слушать, как поют и потрескивают буковые дрова и уголь в каминах и очагах, как поют в дальних церквах <...> псалмы и гимны и победную песнь Рожденному, Свету Неизреченному!

Я не был в Англии никогда, но я... я вижу ее и знаю. Я даже слышу запахи ее праздника, детской его одежды! И курящегося синими огоньками сладкого “плюм-пудинга”, пунша и грога, и жареного гуся или, может быть, индюка, – почему-то я гуся вижу! – и особенных, на корице и имбире, сливяно-медовых пряников, и длинных конфет-ломучек, из сладкого хрусталя, – не посохов ли пастушьих или ледяных сосулек? – подающихся будто только на Рождество. И серебряные звезды вижу, и горшки гардении на столе – цветка лордов, в цветах сладких и нежных, как свежие сливки…» [Шмелев 1998-2: 264–265].

В приведенной цитате очевидны аллюзии на три повести Диккенса: «Рождественская песнь в прозе» (1843), «Колокола» (1844) и «Сверчок за очагом» (1845). В первой из них горящий пудинг и жареный гусь восхваляются при описании рождественской трапезы семейства Крэт-читов; в той же повести упоминаются чаши с пуншем (при явлении Скруджу второго Духа) и кружки с грогом, которые поднимают на маяке у бушующего моря. Однако у Диккенса рождественскую песнь поют не в «дальних церквах», а в дальнем бедном жилище: Скрудж видит, как старик в окружении семейства исполняет ее у горящего очага, и временами она заглушается завыванием ветра над пустынным болотом. Таким образом, в тексте Шмелева, как и в стихотворении О. Э. Мандельштама «Домби и сын», возникает «монтаж отрывков, дающий как бы синтетический образ диккенсовского мира» [Гаспаров 1995: 337]. Но в повестях Диккенса на рождественских столах нет ни особых конфет в виде посохов, ни «цветка лордов»: в его изображении Дух Рождества благословляет обеды не лордов, а бедняков. Как и в «Письме лейтенанта», в «Двух письмах» Шмелев рисует мир героев Диккенса более элитарным, чем в первоисточнике.

Итак, имя Диккенса возникает у Шмелева в связи с актуализацией темы «английского»; для русского писателя образы Диккенса являют собой репрезентацию английской национальной идентичности. При этом его обращение с предтекстами английского классика имеет синтезирующий характер, а социальный статус персонажей Диккенса в его рассказах повышается под воздействием стереотипных представлений об англичанине как главным образом джентльмене или лорде. Полагаем, что вопрос о значимости образов Диккенса для прозы Шмелева может стать предметом дальнейших исследований.