Достоевский и западноевропейская литература: научные и педагогические аспекты и идеи спецкурса

Создателем авторского спецкурса «Достоевский и западноевропейская литература» является Раиса Федоровна Яшенькина, кандидат философских наук, профессор, заведующая кафедрой зарубежной литературы (с 1999 г. кафедра мировой литературы и культуры) в Пермском государственном университете. В 1977–1988 гг. курс предлагался на выбор среди иных спецкурсов для студентов филологического факультета, а затем факультета современных иностранных языков и литератур. Отдельные темы спецкурса рассматривались в статьях, опубликованных Р. Ф. Яшенькиной в разные годы2.

Авторская концепция, предполагавшая рассмотрение творчества Ф. М. Достоевского в контексте западноевропейской культурной традиции, в полной мере использует возможности спецкурса как «специализированного дополнения», цель которого в углублении и расширении содержания обязательных «профессиональных дисциплин» [Ва-

сютина 2008]. Так, структура данного спецкурса, рассчитанного на семестр, предполагала дополнительное (к обязательным курсам по теории литературы) рассмотрение таких понятий, как мировая литература, мотив, вечные темы. Кроме того, своеобразными «пролегоменами» основного курса стали размышления автора о диалектике национального и всеобщего в истории мировой литературы, а также принципы сравнительно-исторического литературоведения, формы взаимодействия литератур, национальная специфика произведений и творчества авторов. Спецкурс в целом отличался глубокой теоретической основой. Возможность выбора спецкурса предполагает его большую (по сравнению с обязательными дисциплинами) ориентированность его тематики и проблематики на индивидуальные образовательные интересы студентов.

Первая тема спецкурса, непосредственно предполагавшая анализ конкретных произведений, – «Шиллеровская цитата в романе Ф. М. Достоевского “Братья Карамазовы”». Отметим, что в рамках данной темы материал анализируемых произведений сопровождался теоретическим вступлением. Ключевое понятие темы – цитата – рассматривалось в системе понятий теории интертекста, при этом функциональное назначение «философско-эстетического диалога» русского и немецкого авторов определялось как средство характерологии или маркирования психологического состояния героя. Интертекст анализируемых произведений Шиллера в романе Достоевского включает в себя драму «Разбойники», поэму «Дон Карлос», оду «Элевсинский праздник», «Оду к радости», балладу «Кубок». Подчеркивается преимущественно атрибутированный характер шиллеровских цитат в романе, что в свою очередь позволяет оценить их как «факт национальной культуры» [Яшенькина 1990: 79], а кроме того, своеобразие шил-леровского интертекста в тексте произведения Достоевского усматривается в способности «открыть порождающие смыслы цитируемого в новых условиях» [там же].

В данной теме спецкурса творчество Достоевского раскрывалось как продолжение диалога русской литературы 40-х гг. XIX в. с идеями Шиллера, Кьеркегора, Шопенгауэра3.

В романе «Братья Карамазовы» для анализа выделяется религиозная тема: вера и безверие (в формулировке автора: «…основной русский вопрос: есть ли Бог и верит ли человек во спасение Христа»3. Проблематика романа Достоевского увязывается автором спецкурса с религиозной, христианской «константой» русской философии [Кантор 2009], подчеркивается роль писателя в создании «материнской плаценты» [там же] русской философской традиции. От себя добавим, что спецкурс в данной теме раскрывает значение творчества Достоевского как автора, создающего «из своих романов для России ту европейскую школу, сквозь которую некогда прошла философия всех европейских стран» [там же].

Шиллер рассматривается как один из ключевых представителей позиции европейской мысли в своем поиске идеала. Отмечается двойственность рецепции немецкого автора в творчестве Достоевского, понимающего не только «величие европейской гуманистической традиции» [Яшенькина 1990: 82], но и ее утопический характер. Подчеркивается особая близость исканий русского писателя в «преодолении разобщенности и “человеческой уединенности”» и шиллеровского «универсализма эстетического идеала», «объединявшего в нерасчленимое целое добро, красоту и разум», «возвращавшего человеку и обществу гармонию» [Яшенькина 1990: 80]. Но при этом указывается, что Достоевский не считал это понимание идеала действенным в преодолении «упадка духовной силы». Шиллеровская триада (Разум, Доброта, Красота), воплощающая идеал, противопоставляется подходу Достоевского, продолжающего размышления немецкого автора о Разуме, Доброте, Красоте, Идеале, дополняя их такими понятиями, как Жизнь и Вера.

Тема и идея Жизни, по мнению автора спецкурса, представлена во всей своей сложности в образах Карамазовых (представляющих собою «типы проявления человеческого характера в их соотнесенности с тем, что можно определить как идеал» [Яшенькина 1990: 81]). Федор Павлович и Смердяков воплощают «низовой срез жизни», что в образе отца семейства, находит свое выражение, помимо разврата, в циничном издевательском материализме. Дмитрий Карамазов представляет «близость к жизни» через чувство, Иван – через свой ум: «Митя проживает и чувствует жизнь, а Ивану дано ее осмысление». И даже Алеша в своем отношении к Жизни сходен с иными представителями своей семьи.

В образе Дмитрия Карамазова прослеживается антитеза: герой захвачен чувственной любовью, не может оторваться от «земной тяжести» и, падая «головой вниз и вверх пятами», цитирует «Элевзинский праздник» Шиллера (в переводе В. А. Жуковского), а также «Оду к радости». Делается вывод о том, что шиллеровский идеал предстает у Достоевского как неспособный остановить человека в его падении, бессильный перед разрушением «единства духа и красоты» [Яшенькина 1990: 85]. Любовь не связана с разумом, красота сама по себе субъективна и неоднозначна. Понимание красоты у Достоевского, раскрываемое автором спецкурса, предполагает интересную трактовку из- вестного приписываемого Достоевскому высказывания о красоте, которая спасет мир. Отрицая однозначное возвышающее значение красоты, Достоевский вступает в полемику с Шиллером, показывая недостаточность Доброты, Красоты и Разума и необходимость Любви. По словам автора спецкурса, Достоевский, полемизируя с Шиллером, «сводит его идеальные представления о Разуме, добре, Красоте на землю», и эта триада не выдерживает «напора жизни». Образ Ивана Карамазова также интерпретируется как пример этого.

Идея диалога романа Достоевского с европейской культурой развивается сопоставлением отдельных деталей и идеологических линий с учением С. Кьеркегора и А. Шопенгауэра. Так с идеями Кьеркегора о «невозможности рационального обоснования религиозной веры» [Бы-ховский 1972: 109] перекликаются рассуждения Ивана Карамазова. Подробный анализ взглядов героя подтверждает тезис Р. Ф. Яшенькиной о том, что через образ героя показана пагубность рассудочного, рационального мышления по отношению к вере, ведь от формулы «все позволено» (если Бога нет) он не отказывается. Проводятся параллели с позицией самого автора, для которого противостояние веры и разума – «страшная драма». Последовательно развивается мысль об утверждении Достоевским чуждости рационализма «природной основе русского человека» [Яшенькина 1990: 85]. Так, образ шиллеровского «кубка жизни», который упоминается Иваном, интерпретируется как воплощение «идеи жизни, ценность которой для человека очень велика»: метафорический образ наполненного кубка, к которому припал и не может отстраниться герой. Этот «кубок жизни», понимаемый как карамазовская жажда жизни, допускающая «неприличие жизненного сладострастия» [Яшенькина 1990: 87], свидетельствует об отличии философии героя от рационалистической европейской традиции. По мнению автора спецкурса, в этом Достоевский полемизирует с Шопенгауэром, ведь для немецкого мыслителя «бытие человека в мире трагично и единственный выход для него – постараться подавить в себе волю к жизни или хотя бы ослабить ее» [Кривых 2009]. Анализируется авторское понимание судьбы героя: крушение Ивана – крушение логики факта. Ум Ивана, воспитанный на серьезных рациональных основаниях, идет от факта, именно в этом полагая собственное основание. Эта логика факта, как скрупулезно доказывается автором спецкурса, ставит героя в оппозицию к христианству. Отказ Ивана от участия в мировой гармонии, основанной на страданиях невинных, сопоставляется еще с одним произведением Шиллера – стихотворением «Отречение». Алеша Карамазов, называемый «доверенным лицом» автора романа, смущаемый примерами жестокости, приводи- мыми Иваном, понимается в рамках концепции данной темы спецкурса как герой, в большей степени отразивший идеал Достоевского. Суть этого идеала определяется в «вере, в христианстве», учение которого основано на личности Христа, безвинно страдающего за всех людей, а потому «способного простить всех и вся» [Яшенькина 1990: 88]. Таким образом, идеал, к которому писатель подводит читателя, видится как деятельная и конкретная «любовь-вера», направленная на человека в отдельности, любовь к ближнему, тесно связанная с миром, с жизнью, возвращающая человеку цельность «во всей полноте его природы», но при этом не впадающая в крайности «животного эгоизма», «ложного спиритуализма и импотентного морализма» [Яшенькина 1990: 90]. Алеша характеризуется как тип чисто русский, только он один из всех братьев не цитирует Шиллера, идеал которого, устремленный в небеса, «никого не защищает». В образе младшего Карамазова в решении «русского вопроса о жизни в ее соотнесенности с идеалом» [там же] писатель показывает, как Жизнь освящается братской любовью к ближнему и верой. В завершение темы делается вывод о том, что «вера гармонизирует жизнь человека и составляет позитивную основу эстетики Достоевского».

Продолжает немецкую линию спецкурса тема «Достоевский и Клейст: типология женского характера», которая перекликается с курсом истории зарубежной литературы эпохи романтизма (в его рамках также изучается творчество Клейста). В аспекте данной темы спецкурса необходимым введением становится краткий экскурс в историю немецкого романтизма с акцентом на разрабатываемые проблемы личности и характера.

Непосредственному анализу произведений двух авторов, указанных в теме, предшествует обоснование данного сопоставления: рассмотрение таких факторов, как особенности ситуации литературного процесса в Германии начала XIX в. и России середины и второй этого столетия; наследие романтизма в поэтике реализма (и особенность творчества Клейста, приближающая его к реализму); общие истоки философского осмысления действительности обоих авторов (Кант, Руссо5); тема «испытания страданием» героев.

Произведениями, анализируемыми в данной теме, становятся роман Ф. М. Достоевского «Идиот», а также пьесы Клейста «Пентези-лея» и «Кетхен из Гейльбронна, или Испытание огнем».

Автор спецкурса делает нетривиальную презентацию романа «Идиот» с учетом избранного аспекта анализа (типология женского характера): сообщаются биографические сведения о создании романа, о пребывании писателя в Европе и о потрясении, испытанном им при созерцании «Сикстинской Мадонны» Рафаэля.

Ракурс рассмотрения романа определяется в рамках «женской темы», наследуемой реализмом у романтизма; утверждается особая роль героини - Настасьи Филипповны - наряду с героем - князем Мышкиным - в замысле автора: «все персонажи высвечиваются через эти два образа». Подчеркивается, что «женская тема» в произведениях Достоевского 1840-х гг. раскрывается преимущественно в социальном плане («как упрек буржуазному миру»), в 1860-е гг. эта тема обретает иную смысловую наполненность: она рассматривается сквозь призму категорий Любви, Жизни, Красоты, Добра, Разума. Автор спецкурса возвращается к проблеме понимания шиллеровского «идеализма», сравнивая и сближая в этом произведения Достоевского и Клейста. Так, образ Кунигунды фон Турнек - красивой, но в сущности ужасной -отражает несостоятельность шиллеровского Идеала, как его воспринимал Клейст. В произведении Достоевского также поднимается проблема искажения красоты обстоятельствами и в конечном итоге негармоничности соотношения этического и эстетического, начиная с первого разговора Мышкина и Рогожина, обсуждения портрета Настасьи Филипповны князем и Ганей Иволгиным. Достоевский показывает характер героини через этот портрет: нарушение меры, необъятная гордыня, контрастность внутреннего мира. Красота Настасьи Филипповны - это гордая, мстительная красота.

Сближение женских образов в произведениях Клейста и Достоевского обсуждается в аспекте изображения трагичности женской судьбы: трагичность образа Настасьи Филипповны, как и Пентезилеи в одноименной драме Клейста, в женственности, сталкивающейся с безобразными обстоятельствами. Женская независимость (те ее проявления, что доступны героиням) - «уродливое выражение подчинения мужским правилам». В случае Пентесилеи этот парадокс представлен в образе сильной воинственной повелительницы амазонок, которые для того, чтобы «властвовать над мужским миром, <_> должны уподобиться этому миру, усвоить его железные качества, воинскую его дисциплину, его безжалостность и строгость в делах войны и мира» [Берковский 1973: 423].

Делается вывод о том, что изображение героинь у обоих авторов представлено в ситуации враждебности обстоятельств их женской природе. Доминирующей чертой женского характера становится хаос, когда внутренний мир персонажа дает психологический сбой. «Хаос распада», обнаруживающийся у Достоевского и Клейста противопоставляется идее романтиков о «животворящем хаосе» [Яшенькина 2006: 36].

Обоих авторов объединяет также своеобразный принцип изображения этой «доминанты хаоса»: экстаз, неистовство, переходящее в исступление, сопровождающееся временным умопомрачением. В драме Клейста царица Пентесилея проявляет свое женское начало в любви к Ахиллу, его хитрость приводит ее в бешенство, в завершении драмы в состоянии умопомрачения она убивает возлюбленного. Так внешний мир своим хаосом разрушает единство Красоты, Добра, Разума.

Выявляется принципиальное отличие изображения женского характера в произведениях немецкого автора - романтика и русского -реалиста. Так, две рассматриваемые драмы Клейста, по мнению автора спецкурса, образуют определенное единство, в рамках которого различные черты женского характера выстраивают персонажа по одному принципу: Пентесилея - это сильная и гордая женская натура, Кетхен - терпеливая. В романе Достоевского эти два качества соединены в одном человеке: экстаз - размышление - новый виток экстаза. В этом проявляется принцип отражения характера в целостности, психологизм, показывающий переход от одного чувства к другому, свойственные для реализма. Средствами выражения экстатических состояний у Достоевского становятся речь персонажей (раскрывающая внутреннее состояние человека) и особые в отношении развития сюжета «сценами». Кроме того, обнаруживается еще одно различие между Клейстом и Достоевским: у немецкого автора и исступление-бешенство и терпе-ние-смирение - это нарушение нормы; у классика же русской литературы беспредельное смирение делает человека беспредельно сильным, что показывается уже не в женском характере, а в образе князя Мышкина. В заключении темы общие принципы эстетики Достоевского кратко прослеживаются в иных его произведениях, в образах героинь Сони Мармеладовой, Грушеньки.

В особую тему в рамках спецкурса выделяется «наполеоновская идея». Можно сказать, она прослеживается в произведениях Пушкина «Пиковая дама», Стендаля «Красное и черное», П. Бурже «Ученик»; из романов Достоевского рассматриваются «Преступление и наказание», «Подросток», «Бесы».

«Наполеоновская идея» определяется как идея возможностей, которая характеризуется бесчеловечным «арифметическим» характером. В каждом из анализируемых произведений наполеоновская идея прослеживается как мотивация преступления. Делается вывод о том, что в произведениях Пушкина и Достоевского «наполеоновская идея» показывается как исключительный феномен. На примере целого ряда произведений Достоевского показывается, как «наполеоновская идея» трансформируется в идею вседозволенности, и этому противопостав- ляется «евангелизация» внутреннего мира персонажа, бывшего носителем и идеологом «наполеонизма». Из сравнительно анализа произведений русской и французской литературы делается вывод о том, что «на западе “наполеоновская идея” не могла получить принципиального осуждения», более того буржуазная западная культура развивает индивидуализм наполеоновской идеи вплоть до Ницше с его сверхчеловеком, противопоставляющим себя арифметическому большинству «недочеловеков». У Достоевского же «наполеоновская идея» явно оценивается как губительная для общества и русского молодого человека – русского мальчика.

Продолжением французской составляющей спецкурса становится тема «Достоевский и Бальзак». Р. Ф. Яшенькина отмечает, что французский пласт рецепции в произведениях Достоевского наименее изучен. Таким образом, спецкурс восполнял этот пробел, раскрывая творчество писателя с неизвестной в традиционных литературноисторических курсах стороны. Отмечается интерес писателя к французской реалистической прозе, в частности своеобразным вступлением к теме становится анализ влияния Бальзака на романную поэтику Достоевского. Уделяется внимание свидетельству такого влияния переводу романа «Евгения Гранде», выполненного Достоевским в 1844 г.

Романы, рассматриваемые в данной теме, – «Кузина Бетта» О. де Бальзака и «Село Степанчиково и его обитатели» Достоевского. Важная для реализма типологическая посылка – «автономизация характера по отношению к среде и обстоятельствам («традиция изображения самозначимого характера, не заслоненного <…> средой» [Проскурнин, Яшенькина 1993: 75]) – сближает эти произведения, так же как и жанровая разновидность – семейный роман, сочетающий «персоналисти-ческое изображение характера» с погружением в проблемы семьи.

В образах героев Лисбеты Фишер и Фомы Фомича Опискина усматривается сходство в детерминации характера – страсть, а также сходные обстоятельства, которых проявляется характер персонажей – положение приживалов, обретающих власть и могущество: «В характерах, созданных Бальзаком и Достоевским, чувство мести переходит в страсть и превращает их в героев в Гениев, Поэтов Мщения» [Яшенькина 1992а: 29].

Отмечается «глубочайшее своеобразие индивидуальных поэтик» писателей. Так, «у Достоевского, в отличие от Бальзака портретная зарисовка героя не становится характеристикой его, характер героя проступает в бесконечном множестве сценических проявлений (монолог, сценическое действие, серия поступков)» [там же]. Бальзак же использует прием многократного портретирования, постепенно пере- водя читателя от «чисто внешнего восприятия героини» к «постижению глубинных свойств характера» [Яшенькина 1992а: 30].

Обсуждается сближающие обоих писателей психологизм, изображение спонтанно прорывающейся речи и, в конечном итоге, глубокий и новаторский уровень постижения характера.

Делается вывод о типологии реалистических принципов поэтики в творчестве обоих авторов, связанных с тенденцией к изображению многообразия мотивировки характера, персоналистской основы его природы, осмыслению нового соотношения между личностью и характером.

Еще одной философски насыщенной темой спецкурса становится «Достоевский и Ницше». Сопоставление этих двух авторов, говорящих «от имени подземных людей» [Шестов 2001: 88], традиционно со времени выхода одноименной работы Л. Шестова. В рамках данного спецкурса рассматривается не только философский аспект возможного диалога и рецепции, но и литературоведческий. Определяется роль Достоевского в развитии немецкой литературы конца XIX в., переживающей период натурализма и наступающего расцвета реализма. Сравнительный анализ предваряется характеристикой различных общественных позиций эпохи второй половины XIX в.: атеизм, позитивизм, антихристианские идеи. Ф. Ницше предстает как один из самых значительных фигур антихристианской традиции, не тождественной атеизму. Специфика позиции Достоевского определяется таким сочетанием, как «писатель-христианолог», что, естественно, идеологически противопоставляет этих авторов.

Проблема, рассматриваемая в данной теме – сопоставление книги Ф. Ницше «Антихристианин. Проклятие христианству» (1888, опубл. в 1895) и романа Ф. М. Достоевского «Бесы». Автор спецкурса, анализируя влияние Достоевского, указывает на общие для немецкого мыслителя и русского писателя истоки культурной традиции – христианство. Достоевский признается предшественником Ницше в том смысле, что «дав серию типов и характеров, он предугадал те идеи, которые Ницше утверждает как положительные». Определяется ряд вопросов, сближающих Ницше и Достоевского:

• 1)    Проблема человека, человеческой личности в условиях конца времени. Уделяется внимание своеобразной концепции декаданса, разработанной Ницше.

• 2)    Интерес к страданию-болезни, отрешающего человека от обыденной действительности, от заурядности.

• 3)    Идея Жизни. Достоевский в «Братьях Карамазовых» противопоставляет логическому осмыслению жизни ее сущность («что есть

сама жизнь» – кубок жизни, клейкие листочки, голубое небо). Ницше понимает жизнь более физиологично («сильный человек выражает дионисийскую силу жизни»).

• 4)    Осознание проблемы отказа человека от веры в Бога. Известное высказывание Ницше «Бог мертв!» отражает реалии духовного состояния общества, которое видел Достоевский. Однако в отличие от русского писателя, полагавшего спасение человека в обращении к Евангелию, немецкий мыслитель видит в христианстве причину ослабления человека.

• 5)    Неприятие Канта. Для Достоевского такое отношение объясняется пониманием того, что разум, «разоружает человека», поскольку разумом невозможно объяснить смысл жизни и греховный мир. Приводится типология «расколотых» героев, которых разум приводит к бунту – Иван Карамазов, Кириллов, Ставрогин. Ницше же, называвший Канта «немецкий decadence в философском обличье», противопоставляет рационально понимаемые категории философии жизни: «Всё, что не обусловливается нашей жизнью, вредит ей: вредна добродетель, основанная на почитании понятия «добродетель», как того хотел Кант. «Добродетель», «долг», «благое в себе», благое безличное и общезначимое – всё химеры, в которых находит выражение деградация, крайняя степень жизненной дистрофии, кенигсбергский китаизм» [Ницше 1990].

Основная часть лекции построена как проблемный анализ романа Ф. М. Достоевского «Бесы», предваряемый обсуждением отношения Достоевского к современной ему ситуации в России и в Европе, а также авторского замысла, «тенденциозного», превращающего произведение в памфлет6. Определяется основная линия анализа – образ Ставрогина, тесно связанного с темой Христа. В сопоставлении с этим героем характеризуется целый ряд персонажей романа. Например, в образе Степана Трофимовича, олицетворяющего русскую либеральную праздно шатающуюся мысль, завороженную чужой идеей, раскрывается генезис имморализма и индивидуализма, поскольку персонаж является воспитателем Николай Ставрогина. Особое значение обретают персонажи, «отражающие» его идеи, являющиеся наряду со Ставрогиным «авторскими» героями: Кириллов, представляющий идейные основания безбожного бунта, и Шатов – осуждение идеи Ставрогина и отрешение от нее. В данной теме спецкурса «проблема жизни» рассматривается с привлечением метафоры шиллеровского кубка, упоминаемого в начальной теме. Но испытание жизнью артикулируется в терминах Ницше: вторжение дионисийства и ассоциирование Ставрогина со сверхчеловеком7. Исключительность личности Ставрогина в имморализме, формирующемся в процессе испытания жизнью, которая сама правильнее всякой морали несет героя по ту сторону добра и зла. Ницше в своем «Антихристианине» так или иначе оправдывает подобное: «Вновь открылась потайная тропа, ведущая к прежнему идеалу, вновь объявились понятие "истинного мира", понятие морали как самой сути мира (два самых злокачественных заблуждения, какие только есть!)…Буддизм глубоко отличается от христианства уже тем, что самообман моральных понятий для него пройденный этап; на моём языке он – по ту сторону добра и зла…Глубочайшие законы сохранения и роста настоятельно требуют обратного – чтобы каждый сочинял себе добродетель, выдумывал свой категорический императив…Когда к действию побуждает инстинкт жизни, удовольствие служит доказательством того, что действие было правильным, а для нигилиста с христианской догмой в потрохах удовольствие служило аргументом против» [Ницше 1990].

Кроме всего, подчеркивается неоднозначность личности Ставрогина: герой «показан не только в своей дионисийской силе», но и в своей «богоподобности» [Яшенькина 1992b: 53] (в таком аспекте анализируется эпизод с пощечиной Шатова). Обсуждаются также детали «христианского начала» в образе героя (этимология его фамилии, проявление народного наивного видения в сознании Марии Лебядкиной). В продолжение темы представлено развернутое сопоставление идеи сверхчеловека и человекобога, сходство которых проистекает из «разрешения проблемы свободы человека, доходящего до отрицания мировой гармонии» и утверждения “собственной меры”» [Яшенькина 1992b: 55].

Еще одна ницшеанская идея также становится предметом анализа в художественном мире романа Достоевского: идея смерти Бога. Здесь основой анализа становятся рассуждения Кириллова о самоубийстве как еще одно проявление идеи сверхчеловека. Делается вывод об изображаемом в образе этого героя «экзистенциальном протесте», сопряженном с антихристианским протестом. В заключение данной темы делается вывод об авторской оценке трех важных образов романа – Ставрогина, Кириллова, Шатова: показывая насильственное по отношению к Богу завершение жизни персонажей, Достоевский так или иначе раскрывает страшную опасность имморализма.

Особой темой спецкурса становится сравнительный анализ исповеди И. Терентьева в романе «Идиот» с новеллой Ф. Кафки «Превращение». Здесь спецкурс преодолевает хронологические рамки XIX в., затрагивая век ХХ и проблемы литературы модернизма. В качестве вступления предстает анализ пророческих размышлений писателя о проблемах бытия человека, оказавших влияние на «мировосприятие и миротолкование» в произведениях писателей XX столетия – Дж. Конрада, У. Фолкнера, Дж. Стейнбека, А. Мердок, Г. Грина. Обсуждается типичная для западного литературоведения проблема сопоставления Достоевский-Кафка, учитывается признание самого Кафки об осознаваемом им «кровном родстве» с четырьмя авторами, среди которых упоминается и Достоевский («Грильпарцер, Достоевский, Клейст и Флобер» [Кафка 2014]). Отмечается особое воздействие на Кафку «Дневников писателя». Роль эпизода исповеди Ипполита Терентьева определяется как ключевой момент в развитии значимой сюжетной линии «современных позитивистов из самой крайней молодежи» [Достоевский 1996]. Кроме того, этот эпизод включается в развитие важной для содержания всего романа темы – жизни и смерти. Смерть «волнует и захватывает» многих ключевых персонажей произведения (попытка самоубийства Мышкина, размышления тринадцатилетней Аглаи, гибель Настасьи Филипповны), однако в «“Исповеди” Ипполита тема смерти представлена в известном метафизическом извлечении, этической абстракции», «только ему писатель предоставляет возможность развернуть свои суждения» [Яшенькина 1982: 85].

В анализе эпизода затрагивается проблема абсурдности жизни: логика в рассуждениях Ипполита – логика «несчастного разума» (Мне плохо – значит мир плох) – не способна отразить суть жизни. Эта логика приводит героя к имморализму. Позиция Ипполита Терентьева оценивается как предощущение экзистенционалистских мотивов. Ключевыми становится образ из сна Ипполита – чудовищное существо, «коричневое и скорлупчатое», «пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре» [Достоевский 2005]. Это неназванное существо анализируется как метафора отвращения к жизни, связанная также с тарантулом, воплощающем образ того, «что не имеет образа», «бесконечной силы», «глухого, темного и немого существа», насмехающегося над негодованием смертельного больного героя в его болезненных видениях. Это чудовище «помогает ему <Ипполиту> осознать унизительность, “обижающий” характер тех форм жизни, которые она способна принять» [Яшенькина 1982: 87]. Сам эпизод чтения «Объяснения» представляет проблему одиночества человека. По своему содержанию «Объяснение» становится прорывом к жизни сквозь барьер отчужденности. Ключевым в разрешении вопроса жизни и смерти в истории данного персонажа определяется парадоксальное осознание ценности жизни после того, как принято решение о смерти.

В «Превращении» Ф. Кафки анализируется образ насекомого, представляющего метафору самоощущения героя – Грегора Замзы.

Сопоставляя приемы двух авторов, используемые для того, чтобы воплотить отвратительные стороны бытия, автор спецкурса подчеркивает разницу между осознаваемой самим героем (Ипполитом) метафоричности образа8 и реалистичностью превращения для Г. Замзы.

Ощущение героя «онтологизируется», «символическое воображаемое и реальное сливаются в единое» [Яшенькина 1982: 88]: человек становится насекомым в мире без любви, его жизнь и во внешних своих проявлениях становится уродливой, замкнутое пространство комнаты – воплощает отчуждение его от мира. В этой проблематике Кафка повторяет мотив Достоевского, получающий следующее обозначение – «тема своего угла». Анализ ситуации в семье героя с привлечением фрейдистских категорий (отношения Грегора и отца характеризуются как «эдипов комплекс», обоснованный тиранической ролью отца) раскрывает трагичность одиночества человека.

Различие в подходах двух авторов к изображению отношения героя к смерти определяется следующим образом: герой Кафки смиренно воспринимает свое состояние как естественное, герой же Достоевского бунтует («не может смириться с той темной силой жизни, которая принимает вид тарантула, и решает покончить жизнь самоубийством» [Яшенькина 1982: 89]). Достоевский показывает еще один путь в данной ситуации – смирение «как победа над собственной жаждой жить, зная об обреченности» [Яшенькина 1982: 89]. Путь смирения, «доведенный до предела», находит художественное воплощение в образе князя Мышкина, «жизненная программа которого состояла в том, чтобы увидеть людей в человеческом сообществе» [Яшенькина 1982: 90]. Именно Мышкин понимает, что попытка самоубийства Ипполита – это попытка пробиться «к жизни живущих и здоровых» [там же]. Кафке же подобное даже представленное в противопоставлении решение ситуации отчуждения человека было чуждо, его герои «всегда одиноки». Таким образом, тема жизни и смерти, решается, по мнению автора спецкурса, двумя писателями принципиально различно при схожести мироощущений.

Заключением теоретической части спецкурса становится обобщающая тема «Роман Достоевского и западноевропейская традиция развития романного жанра XIX–XX вв.». Теоретической основой темы становятся работы Ортега-и-Гассета «Размышления о Дон Кихоте» и «Мысли о романе». Дается краткий экскурс в историю развития жанра романа, выстраивается типологический ряд, начиная с Сервантеса и Рабле, включая Стендаля, Бальзака, Мопассана. Формулируются признаки жанра. Также особенностями романа в творчестве Достоевского определяется «резкая субъективность», драматизация романа и орга- низация повествования сценами (изменяющая соотношение родовых начал в эпическом жанре), «множественный диалог» (сюжетных линий, представителей разных героев и точек зрения, мировоззрений), «лейтмотивность описаний». Обсуждается своеобразие романной поэтики Достоевского, заключающееся в том, что в произведениях этого автора «очевиден зазор формы». Это образное определение подразумевает очевидно обнаруживающиеся особенности формы, делающие ее заметным элементом художественного целого: отступления от основного сюжета, возможная «затянутость» пролога или эпилога, притчевые включения, различные исповедальные формы, обилие косвенной речи, фигура рассказчика. Особенностью сюжета становится его направленность на выявление характера. При этом в диалоге фабулы и сюжета первая завершается, а последний остается незавершенным.

Практическая часть спецкурса заключалась в подготовке, чтении и обсуждении студентами докладов по темам:

• 1)    А. Камю «Миф о Сизифе»: тема Достоевского.

• 2)    Наполеоновская идея в восприятии героев Достоевского, авторская оценка.

• 3)    Шиллеровский идеализм и романный герой Достоевского.

• 4)    Образы и идеи Достоевского как предтеча идей ницшеанства и экзистенциализма.

Завершая обзор, отметим, что материал авторского спецкурса давал возможность слушателям по-новому оценить уже изученные в курсах истории русской и зарубежной литературы произведения, глубже раскрыть в них те аспекты, которые обычно остаются невыявленными. Студентам представлялся широкий круг произведений Достоевского, давалась возможность расширить свои знания о творчестве автора и систематизировать их. Русский классик оказывался вписанным в контекст мировой культуры, причем в рамках спецкурса этот контекст был представлен как литературными, так и философскими произведениями. Дополнением к изучаемым в курсе «Истории русской критики эпохи Серебряного века» работам Шестова, Мережковского, Бердяева становились работы А. Камю и Любака. Кроме того, вводились и новые произведения зарубежной литературы, что давало возможность расширить кругозор будущих специалистов.

Примечание

1Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Пермского края в рамках научного проекта № 18-412-590005р_а «Пермские филологи-зарубежники: биографии, труды, ученики».

• ² См. пункты 15–18 библиографического списка в конце статьи.

• ³Любопытно, что Р. Ф. Яшенькина сама призналась в своем особом пристрастии к «немецкой философской школе» [Вилисова, Братухина, Кашафутдино-ва 2012: 154], что вполне объясняет философскую насыщенность данной темы.

• ⁴В тексте статьи цитаты без указания на издание представляют собой цитаты конспектов автора статьи, выполненных на занятиях спецкурса в 1999–2000 уч. г.

• ⁵Ср. Мехед Г. Н. Опыт сравнительного исследования этики И. Канта и Ф. М. Достоевского: методологический комментарий // Философская мысль. 2016. № 11. С. 130–143.

• ⁶Ср.: «На вещь, которую я теперь пишу в "Русский вестник", я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Надеюсь на успех», – сообщает Достоевский Страхову 24 марта (5 апреля) 1870 г. И далее в этом же письме: «Нигилисты и западники требуют окончательной плети» [Достоевский 1986].

• ⁷Ср. «Ставрогин – тот тип личности, который позднее Ницше назовет "высокоценным", "высшим типом", «порочным человеком» и определит как “сильный человек – типичный отверженец”» [Яшенькина 1992b: 53].

• ⁸Ср.: «В реалистической системе Достоевского сон выполняет функцию развернутого метафорического описания психической жизни человека, крайне униженного бедностью и чахоткой…Реализм метода Достоевского проявляется и в том, что сознание и героя и слушающих его исповедь людей абстрагируется от сновидения, не путает его с явью, хотя очевиден личностный характер сна Ипполита» [Яшенькина 1982: 87].