"Физиология" освоения чужого пространства в морском травелоге И. А. Гончарова

Книга очерков И. А. Гончарова «Фрегат “Паллада”» уже не раз становилась объектом пристального внимания литературоведов. Аспекты изучения были весьма разнообразными: исследовались, к примеру, особенности жанровой принадлежности [2], соотношение точек зрения героя и повествователя [6], семантико-стилистическое своеобразие текста [9], историософские воззрения автора [1: 12–15] и многое другое. Не последнее место в указанных штудиях занимала и проблема связей гончаровского опыта с предшествующей европейской и российской традицией. Так, скажем, Е. А. Краснощекова увидела в книге Гончарова ориентацию на модель путевых очерков эпохи Просвещения, и в частности на известное писателю сочинение Ш. Дюпати «Письма из Италии» (1788), с их установкой на расширение познаний читателя об окружающем мире [3: 151]. Кроме того, исследовательница справедливо указывала на очевидные, хотя и весьма неоднозначные, в формате «притяжения» – «отталкивания» ассоциации с хронологически более близкой Гончарову романтической маринистикой в виде уже художественной прозы и поэзии С. Кольриджа, Д. Байрона, Ф. Марриета. В качестве же вполне определенных ориентиров упомянуты повести А. А. Бестужева-Марлинского «Лейтенант Белозор» (1831), «Фрегат “Надежда”» (1833) и «Мореход Никитин» (1834), а также лирика Пушкина и Бенедиктова [3: 145].

Несколько упрощая, можно констатировать, что в подобных образцах литературы романтической эпохи водная стихия воссоздается и интерпретируется не как реальная среда, а скорее как многозначный символ или аллегория. При этом отношения в рамках оппозиции «море» – «человек» реализуются двояко: либо как борьба с целью самоутверждения, либо как слияние и знак обретения безграничной свободы. Преодоление морских и океанских просторов, в изображении которых по сути дела «сняты пространственные определители» [5], становится для романтического героя прежде всего путешествием духа. Однако любое путешествие по определению есть еще и передвижение человеческого тела в незнакомом до определенного времени, «чужом» пространстве, что по уже названным причинам для романтиков не имело существенного значения.

В связи со сказанным даже в первом приближении выясняется, что Гончаров воссоздает и интерпретирует коллизии морского вояжа в ином формате. Одним из важнейших аспектов восприятия и фиксации впечатлений героя-рассказчика становится еще и физиология в широком смысле понимания этой категории.

Собственно говоря, именно мотив грядущих телесных испытаний открывает повествование в книге «Фрегат “Паллада”». Уже во втором абзаце первой главы рассказчик упоминает, к примеру, о своей физической изнеженности, не позволяющей ему спокойно заснуть, если в комнате жужжит муха или скребется мышонок, сообщает о раздражении, которое вызывает пахнущий дымом суп или подгоревшее жаркое, не чистая, как хрусталь, вода в стакане и другие бытовые неурядицы. Развернутый пассаж на эту тему завершается фразой: «И вдруг – на море!» В данном случае позиционируется исходная позиция не просто путешественника, но еще и «сухопутного» человека, абсолютного неофита в морском вояже.

Заявленная вначале тема не угасает, а напротив, разворачивается в многочисленных репликах и вопросах знакомых потенциального морского странника:

– Да как вы там будете ходить – качает? – спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уже в ней качает. – Как ляжете спать, что будете есть? <…> …и на меня смотрели с болезненным любопытством, как на жертву, обреченную пытке (2: 8)1.

Беспечное и шутливое, по свидетельству самого путешественника, отрицание предсказаний и предостережений в дальнейшем подвергается системным испытаниям, а сам мотив разнообразных телесных практик в кругосветном плавании становится одним из сквозных.

Сразу же необходимо отметить, что опыт пребывания сухопутного человека в условиях морской стихии, как с точки зрения героя, так и автора, носит преимущественно негативный характер, причем в самых разных аспектах. Уже начало плавания еще не в настоящем море, а только в Финском заливе явно не способствует оптимистическому настрою: «Наверху было холодно; косой, мерзлый дождь хлестал в лицо» (2: 17). Кстати говоря, такая отвратительная «петербургская» погода будет настигать путешественника неоднократно, причем даже в южных широтах. Атмосферные условия и их влияние на самочувствие упоминаются в тексте регулярно и опять-таки преимущественно в негативном контексте. Кроме промозглой сырости и ледяных дождей команда корабля страдает от изнуряющей духоты в безветрие, а телесно-физиологические последствия работы экипажа под палящими лучами тропического солнца фиксируются с почти протокольной точностью. Так, например, поинтересовавшись, куда пропал приставленный к нему для услуг матрос Фаддеев, рассказчик получает лаконичный ответ: «У него шкура со спины сошла». Отправившись на поиски, герой обнаруживает на палубе других пострадавших моряков и, выделяя среди них одного, весьма натуралистично описывает последствия контакта с неласковым солнцем: «На спину страшно было взглянуть: она была вся багровая и покрыта пузырями, как будто ее окатили кипятком <…>. Все обожженные стонали, охали и морщились» (2: 322–323).

Столь же проблемными оказываются знакомство и попытки обустройства будущего «аргонавта» в пространстве своего «плавучего жилища»:

С первого раза невыгодно действует на воображение все: <…> недостаток света, простора <…> пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья <…>. Робко ходит в первый раз человек на корабле: каюта кажется ему гробом… (2: 19).

Размещение в тесной каюте необходимых вещей – одежды, письменных принадлежностей, книг и многого другого, превращается в лишенный логики процесс, где действует не привычная мотивация – «как дома», а совершенно иная, с главенствующим принципом – чтобы было удобнее достать. Поэтому стараниями все того же Фаддеева обувь оказывается в комоде, а вакса, мыло, щетки, чай и сахар – на книжных полках.

Проявления телесного, физического и связанного с ним психологического дискомфорта настигают героя-путешественника в самых элементарных бытовых ситуациях: пресная вода оказывается чрезвычайной ценностью, одной-двух кружек в день хватает только для питья, и возникает проблема исполнения гигиенических процедур – членам экипажа предлагается умывание морской водой либо отказ от ритуала вовсе.

Агрессивному воздействию среды подвергается одежда, которая плохо или вообще не защищает тело от постоянной сырости, а несколько месяцев спустя после начала плавания хранящиеся для особых случаев праздничные одеяния приобретают весьма жалкий вид:

Я спросил белый жилет, смотрю – он уже не белый, а желтый. Шелковые галстухи, лайковые перчатки – все были в каких-то чрезвычайно ровных, круглых… пятнах, разных видов, смотря по цвету, например на белых перчатках были зеленоватые пятна, на палевых оранжевые… (3: 38).

Гончаров добросовестно и подробно фиксирует самые разные проявления реакции организма на пребывание в удаленной от земной тверди среде. Так, к примеру, даже обыкновенная боковая или килевая качка вызывает у обитателей корабля приступы морской болезни. И хотя рассказчик сообщает о том, что счастливым образом оказывается не подверженным этой физиологической неприятности, он все же отмечает невозможность избежать подобных эксцессов даже для профессиональных моряков:

…вот молодой человек, гардемарин, бледнеет, опускается на стул, глаза у него тускнеют <…>. Вот сменили часового, и он, отдав ружье, бежит опрометью на бак. Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся лицом к морю и оперся на борт… (2: 18).

Значительное место в ряду телесной активности персонажа занимает еще и еда. Разумеется, для человека, привыкшего в домашних условиях к обедам с пятью переменами блюд, ежедневное корабельное меню заведомо не может вызвать восторга. Не без раздражения герой сетует на неизбежную в длительном плавании солонину на столе и довольно скудный выбор блюд. Правда, гастрономические описания не лишены известной объективности, и читатель может узнать, например, что в корабельных трюмах содержатся куры и поросята, обеспечивающие некое кулинарное разнообразие. Вместе с тем негативные коннотации все же преобладают и в этом случае. Так, скажем, во время качки доставленный матросом с камбуза обед по пути может превратиться во что-то весьма малоаппетитное:

Он сел подле меня на полу, держа тарелки. – Чего же ты мне принес? – спросил я. – Тут всё есть, всякие кушанья, – сказал он. – Как всё? Гляжу: в самом деле – всё: вот курица с рисом, вот горячий паштет, вот жареная баранина – вместе в одной тарелке, и всё прикрыто вафлей. – Помилуй, ведь это есть нельзя (2: 83).

Особое место занимают описания неизбежной в кругосветном плавании экзотической еды. Надо, видимо, заметить в этой связи, что у тех же романтиков категория экзотического в разных его проявлениях, по сути дела, всегда оценивалась позитивно, а иногда и с восторгом как нечто противопоставленное обыденности.

Для автора книги «Фрегат “Паллада”» и его героя актуален совершенно другой подход: экзотическая еда чаще всего не только и не столько предмет изображения, сколько объект вдумчивого изучения и подробного анализа вкусовых ощущений. Причем оценка незнакомого, «чужого» всегда опирается на сопоставление со «своим», знакомым и явно в пользу последнего:

Бананы! Тропический плод! <…>. Мне подали всю связку. Я оторвал один и очистил – кожа слезает почти от прикосновения, попробовал – не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного на картофель, и на дыню, только не так сладко, как дыня, и без аромата или со своим собственным, каким-то грубоватым букетом (2: 97).

В том же духе презентуется и загадочная «ка-кофига», фрукт «красно-желтый, мягкий, сладкий и прохладительный, вроде сливы; но это не слива, а род фиги или смоквы…» (3: 70).

В целом все, что связано с едой, воссоздается автором преимущественно как вынужденное уклонение от нормы, поэтому можно понять то умиление, с которым путешественник описывает пасхальный обед во время стоянки, когда на столе появляются не экзотическая рыба, мясо лани и фрукты, но привычный, почти домашний набор блюд, а сама трапеза завершается с наслаждением выкуренной сигарой.

Однако самым серьезным испытанием телесных возможностей человека в морском странствии, безусловно, становится шторм. При желании в очерковой эпопее Гончарова можно выделить относительно самостоятельный «штормовой текст», поскольку кроме многочисленных упоминаний в книге представлено не менее пяти развернутых описаний экстремального поведения водной стихии в разных морях и океанах.

Кстати, именно в воссоздании таких картин исследователи прежде всего и видят полемическую установку по отношению к романтической традиции. Правда, полемику усматривают скорее на уровне стилистики, отказа от определенных патетических речевых штампов, уже укоренившихся в сознании читателей, что Гончаров реализует в нарочитой «прозаизации» некоторых деталей, когда штормовое море воспринимается, к примеру, в виде «довольно грязной занавески» [3: 144–145].

Вместе с тем надо признать, что для Гончарова важны и некоторые другие, ментальные аспекты. Разгулявшийся океан для автора и его персонажа в первую очередь – сила, разрушающая всякий порядок и несущая агрессию, временами гибельную по отношению к человеческой жизни вообще и его телу в частности.

Так, в условиях шторма даже обычные вещи приобретают опасные свойства, которые сводятся в основном к потенциальному членовредительству:

…книги, часы, сапоги <…> все это в куче валялось на полу и при каждом толчке металось то направо, то налево. Ящики выскочили со своих мест, щетки, гребни бумаги <…> все ездило по полу… (2: 78).

Экстремальные обстоятельства вводят и мотив борьбы со стихией, но в весьма своеобразном варианте. Такая борьба не предполагает победы, в языковском, например, духе («Будет буря: мы поспорим // И помужествуем с ней»). Человеческое тело в подобных обстоятельствах становится по сути дела объектом, игрушкой, лишенной собственной воли, причем это касается не только морского путешественника-неофита, но и всех членов экипажа. Важно также, что приобретаемый опыт, в том числе полученные через несколько месяцев плавания так называемые морские ноги, не спасают во время очередного шторма:

Чувствуя, что мне не устоять и не усидеть на полу, я быстро опустился на маленький диван и думал, что спасусь этим, но не тут-то было: надо было прирасти к стене, чтоб не упасть. Диван был пригвожден и не упал, а я, как ни крепился, но должен был к крайнему прискорбию расстаться с диваном. Меня сорвало с него и ударило грудью о кресло… (2: 85).

Список «телесных катастроф» подобного рода выглядит весьма внушительно, что в конечном итоге и определяет отношение героя к штормовым испытаниям. Поэтому упомянутая ранее прозаизация – на самом деле не только и не столько полемика с романтической традицией на уровне поэтики, эстетики и стилистики.

Мотивация оценок не в последнюю очередь диктуется именно физиологическим, телесным состоянием воспринимающего грозное природное явление субъекта. Так, например, откликнувшись на предложение капитана полюбоваться разгулом дикой стихии, гончаровский персонаж реагирует на происходящее в соответствии с собственной системой представлений:

Она (молния. – А. Н. ) сверкала часто и так близко, как будто касалась мачт и парусов. Я посмотрел минут пять на молнию, на темноту и на волны, которые всё силились перелезть к нам через борт. – Какова картина? – спросил меня капитан, ожидая восторгов и похвал. – Безобразие, беспорядок – отвечал я, уходя весь мокрый в каюту переменить обувь и белье (2: 256).

Любопытно в этой связи, что итоговая оценка штормового океана поверяется не уже существующими в памяти героя поэтическими версиями Байрона, Пушкина или Бенедиктова, а куда более приземленным набором эпитетов – «соленый, скучный, безобразный и однообразный». По этой причине вполне закономерными выглядят во время шторма, застигнувшего корабль в Китайском море, дотошные наблюдения персонажа не за враждебными человеку «безобразиями», а за показаниями барометра с фиксацией десятых и даже сотых делений на шкале прибора, влияющих в том числе и на самочувствие, что в романтическом тексте, конечно же, невозможно представить.

Разумеется, отношение к морскому пространству в книге Гончарова не укладывается только в рамки представленного смыслового ряда. В те редкие моменты, когда тело путешественника пребывает в состоянии комфорта, его не терзает холодный ветер и не изнуряет жара – наступает умиротворение, которое дает возможность увидеть еще и красоту: «…было совершенно прохладно, ночь тиха… ярко блистала зарница – вечное украшение небес в здешних местах. Прямо на голову текли лучи звезд, как серебряные нити» (2: 274).

Наконец, такое гармоничное состояние позволяет герою несуетно разворачивать процесс мышления, философствовать, систематизировать наблюдения над укладом жизни незнакомых ранее народов и вообще познаваемого в путешествии мира.

С другой стороны, даже такие наступающие иногда просветления духа не могут отменить одну из значимых финальных сентенций: «Как ни привыкаешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту ску- ки: недели, иногда месяцы под парусами – не удовольствие, а необходимое зло» (3: 294–295). В данной констатации, как думается, также присутствует деромантизирующий скепсис.

Представленная автором своеобразная «хроника телесного существования» в морском вояже позволяет предположить, что в данном случае не обошлось без влияния эстетики и поэтики «натуральной школы», с которой Гончаров был в свое время связан. Большинство исследователей склонны транслировать идею ограниченности такого влияния, которое обнаруживается, по их мнению, только в ранних прозаических опытах писателя [7: 8–12]. Однако приведенные наблюдения дают возможность утверждать, что жанровый ресурс «физиологических» очерков оказался востребованным и в книге «Фрегат “Паллада”».