Хронотоп города в повести Ф.Верфеля "Дом скорби"

Франц Верфель (1890–1945) был крупнейшим поэтом пражского экспрессионизма. Он занимался и поэзией, и драматургией, и прозой; но именно проза помогла Верфелю отразить целую эпоху, а также человека в ней. Он – представитель поколения австрийских писателей, выросшего на романтических образцах, и пережившего своего рода «крушение мира», когда вся карта Европы перекраивалась на их глазах. Небольшой эпизод процесса разрушения старой цивилизации отражен и в повести «Дом скорби» (1927).

Новелла описывает события, произошедшие в одном из публичных домов накануне первой мировой войны. Максль, хозяин дома на Гамсгассе, умирает после того, как совершается убийство наследника престола в Сараево. Герои ещё не осознают, какие события последуют за этим, но процесс распада старого мира уже начинается.

Пространственно-временные отношения в повести связаны с двумя австрийскими городами: Прагой и Веной. Однако хронотоп ими не ограничивается: пространство и время то расширяются до международных и панхронических масштабов, то сужаются до картины ночного пиршества на кухне дома на Грамсгассе.

В образе города, каким он предстает в повести «Дом скорби», очевидным образом актуализированы узнаваемые библейско-мифологические смыслы. В первую очередь с ним связан миф о Содоме и Гоморре. Это проклятый, грешный город, который был обречен на погибель. «“Вопль Содомский и Гоморрский” доносится до бога, который направляет туда ангелов, чтобы убедиться, действительно ли жители обоих городов “поступают так, каков вопль на них”, и истребить их, ибо там не находится не только пятидесяти, но даже и десяти праведников, ради которых бог пощадил бы города по заступничеству Авраама» (Мелетинский 1990: 495). То, насколько для Верфеля важны были библейские аллюзии, можно судить по его драматургии 20-х годов, когда возник замысел трилогии пьес об апостоле Павле, из которой написана была только первая драма «Павел среди евреев». Да и в прозе Верфель снова и снова возвращается к историям святых: цикл новелл «Легенды» (1935), роман «Песнь

Бернадете» (1941). В «Доме скорби» за город тенденциозно представительствует публичный дом на Грамсгассе. Нам представлены все слои общества: священнослужители, крестьяне, проститутки, военные, юристы, поэты и даже императоры Австрии. Но все они – грешники, дороги каждого из них сходятся в Доме скорби. Атмосфера дома «…соединяет в себе легкость с основательностью, свободу с порядком, видимость равенства с нерушимой сословной иерархией» (Затонский 1985: 73) Однако мы не находим среди них ни одного праведника, дом разврата физического и умственного обречен на смерть.

Среди дам и клиентов есть люди не только разных сословий, но и разных национальностей. Это и венгры, и евреи, и чехи, и немцы, и голландцы, а в финале и американцы. Перед читателем вся карта Европы: «Ресторанные проститутки представляют все национальные монархии» (Никифоров 2009: 344). Смешение языков и разница в поведенческих моделях нивелируется перед общими радостями и скорбями дома. Его атмосфера формируется из сложения разрозненных культурных элементов и так же неустойчива, как Вавилонская башня. «Вавилонская башня и смешение языков, два предания о Древнем Вавилоне (объединённых в каноническом тексте Библии в единый рассказ): 1) о постройке города и смешении языков; 2) о возведении башни и рассеянии людей», – пишет Е.И.Мелетинский (Мелетинский 1990: 145). Гибель дома показана в повести как естественный процесс умирания великого дела и великого замысла. Трехвековая история дома «заслуживала более романтичного завершения» (Верфель 2005: 69), однако погибает он по причинам высшего, надчеловеческого, мифологического порядка: «Всякая смерть – верховный вердикт» (Там же: 70). Публичный дом ассоциирован в повести с родиной, прибежищем. Не случайно смерть империи и распад Большого Салона хронологически совпадают. Его смысл – смысл «центра мира, убежища Великой Матери, означающий замкнутость и защиту…» (Рошаль 2005: 576). Однако публичный дом не может быть убежищем Матери, он «бесплоден», а значит, город обречен.

С другой стороны, образ Дома скорби вписан в повести в общеисторический контекст: «Великие эпохи и долгая жизнь были датированы ему между Тридцатилетней и Мировой войнами» (Верфель 2005: 69). Верфель не случайно точно датирует время возникновения Дома – 1620-й год, и время его падения – 1918-й. Дом соединяет в себе настоящее и прошлое. В позолоченной ренессансной мебели, в зеркалах с коронами, в красных бархатных гардинах и дорогом паркете дом хранит отпечаток уходящего. Статуи, лестница, даже некоторые проститутки в бальных платьях, обедающие серебряными приборами – всё напоминает о «золотом веке» Австро-Венгерской империи. Однако именно то, что эти следы монархии остаются только в публичном доме, и говорит нам о том, что времена императоров прошли. Война прерывает спокойный распорядок в доме. Нам не дается описание военных действий, это и не нужно. Одно лишь известие о смерти престолонаследника говорит нам о неминуемой гибели империи. С этим связан хротоп дня и ночи в тексте. Ночью дом и город живет распутно, ночь помогает скрывать самые темные уголки человеческой души, пороки, которые неотъемлемо лежат на челе всего города. Известие же о войне освещает реальную политическую, экзистенциальную ситуацию, в которой город, дом и страна обречены. И почти сразу наступает утро. Именно в светлое время суток и происходят похороны хозяина лунапара, а значит и самого дома.

Целостное описание города автором в тексте не дается. Однако его образ оказывается рассредоточен по тексту в различных топосах: Ольшанское кладбище, Белая гора, Градчаны, Новый немецкий театр, Карлов мост, Новый город. Все эти места соединяют в себе прошлое, настоящее и будущее. Но всё повествование пропитано апокалипсическим мотивом скорого конца. Это город «стремительной … смены декораций между жизнью и смертью» (Верфель 2005: 61). Герои связаны, например, с Ольшанским кладбищем. Здесь работает президент Море, который как агент по надгробиям, ангел смерти, видел конец многих влиятельных людей. Он же и провожает хозяина дома Максля в последний путь именно на Ольшанском кладбище и становится свидетелем исчезновения и самого дома на Грамсгассе. Белая гора, становится символом поражения в повести. Это место, где в XVII в. чехи-протестанты потерпели поражение в битве с католиками, наводит читателя на мысль о неизбежном конце любого государства.

Градчаны, Карлов мост, Новый город – все эти топосы также символизируют уходящую эпоху императоров.

Собственно в финале автор подтверждает эту мысль, говоря о гибели дома: «Однако разве могучие державы мира гибнут эффектнее? Они надеются устоять, ведут войну, и – не успеют понять, как и почему, – захвачены и поделены, став чужой добычей. <…> Впрочем, … ничто не умрет, если время ещё не пришло» (Верфель 2005:  69-70).

Последней фразой Верфель выносит приговор описанной эпохе, окончательно ставшей историческим прошлым, и «наше описание может иметь если не какую-либо иную, то хотя бы историческую ценность» (Там же: 70). А последующая война и вовсе стирает даже воспоминания об этом периоде.

В течение всей повести читатель готовится к тому, чтобы увидеть похороны дома, его исчезновение. Как золото и серебро теряют свой блеск, как красные гардины выцветают, как выветривается из прихожей запах, как становится популярной совсем другая музыка, так и эпоха монархии блекнет, испаряется и совсем стирается из памяти.