Истина и наука в зеркале дискуссии между сциентизмом и антисциентизмом. Историко-философский и общетеоретический аспекты

Открытый вопрос о роли и значении науки в жизни человека и общества

На современном постсоветском и постсекулярном этапе развития российского общества с новой силой встают вопросы о соотношении и взаимодействии религиозного и атеистического мировоззрений, идеализма и материализма как философских учений, иррационализма и рационализма, креационизма и эволюционизма, провиденциализма и волюнтаризма, а также — тесно связанной с ними проблемы онтологического статуса трансцендентной и имманентной реальности, свободы воли, смысла и предназначения человеческой жизни1. Вокруг этих мировоззренческих позиций и связанных с ними вопросов в современном российском обществе кипят нешуточные страсти и разворачиваются горячие дискуссии. Достаточно вспомнить, например, о том, какой общественный резонанс, разногласия и споры продолжаются в связи с появлением новой научной специальности «Теология» и открытием теологических кафедр в светских российских вузах2.

Пусть не удивляет строго читателя утверждение о том, что «основной вопрос философии» вовсе не надуман и совсем не устарел, как представляется многим его критикам, а вековая дискуссия между материализмом и идеализмом в онтологии, на уровне религиозного сознания является полемикой между атеизмом и теизмом (где представители атеизма — те же верующие, но с «обратным знаком»), а в области эпистемологической проблематики и философии науки оборачивается противостоянием сциентизма и антисциентизма.

В этих противостояниях и дискуссиях многие из сторон так или иначе пытаются апеллировать к науке как одной из форм духовной культуры человечества, которая играет большую роль в жизни современного человека, во многом определяет облик нынешнего мира и пользуется заслуженным авторитетом как в нашей стране, так и в мировом сообществе. Однако сама наука, ее цели и задачи, возможности, границы и перспективы, роль и значение в жизни человека и общества, ее соотношение и взаимодействие с другими формами духовной культуры (религией и философией) по-разному представляются в таких конкурирующих друг с другом социокультурных ориентациях как сциентизм и антисциентизм3. В данном случае сделаем одно примечание — говоря здесь и далее о религии, будем подразумевать такую ее наиболее аутентичную (в собственно религиозном смысле) или наиболее развитую (в культурно-историческом смысле) форму как теизм.

Одному из персонажей романа Ф. М. Достоевского «Подросток» принадлежит такое высказывание: «Механики скоро все тайны Божии разыщут, ни одной нам с тобой не оставят». Другой персонаж в том же романе говорит: «Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна». Первое высказывание представляет собой необыкновенно точное и глубокое, яркое и ясное, вышедшее из-под пера мастера, представление сциентизма, а второе — антисциентизма как двух альтернативных позиций по спорному вопросу о безграничных или неизбежно ограниченных возможностях научного познания мира.

Предвидя возможное возражение читателя, предложим утверждение о том, что понятия «сциентизм» и «антисциентизм» в современном социальногуманитарном дискурсе являются в достаточной степени неопределенными, т.е. имеющими неясное содержание и нерезкий объем, в чем легко удостовериться с помощью простого эксперимента (который также может быть и мысленным): предложим различным современным представителям соци-огуманитарного знания, стоящим на разных мировоззренческих позициях (материализм — идеализм, атеизм — теизм, эволюционизм — креационизм, эмерджентизм — телеологизм, физикализм — спиритуализм, антропоцентризм — провиденциализм и т. п.) ответить на вопрос о том, что такое сциентизм и антисциентизм, и мы получим, к нашему удивлению, взаимоисключающие ответы!

Поскольку же понятия сциентизм и антисциентизм являются не вполне определенными, будет целесообразным, аккумулируя множественные представления о первом и втором, предложить краткую характеристику этих двух полюсов, по возможности, с мировоззренчески нейтральной или «арбитражной» позиции, а далее посмотреть, как решаются в первом и втором интеллектуальном лагере вопросы об эвристических возможностях научного метода, роли и значения науки в жизни человека и общества, ее соотношения с религией, статусе истины в науке и философии, парадоксе человеческого бытия, смысле и предназначении человека и человечества.

Сциентизм и антисциентизм — это две современные конкурирующие социокультурные ориентации или две точки зрения на роль науки, техники и технологий в жизни человека и общества. Согласно сциентизму, наука действительно познает окружающий мир (и причем достаточно успешно), является ведущей формой духовной культуры, выгодно отличающейся от других ее форм (философии, религии, искусства) своей строгостью, доказательностью, объективностью и общепризнанностью результатов, имеет фактически безграничные возможности и, в силу этого, ведет человечество путем безусловного прогресса к вершинам познания и господства над миром. Сциентизм начал формироваться еще в Новое время (Ф. Бэкон: «Знание — сила»), окреп в Просвещении и в современную эпоху имеет многих последователей и сторонников (например, идеи и представители трансгуманизма), которые, как правило, все, выходящее за рамки научного поиска и научной деятельности, стремятся объявить мракобесием, т. к. только наука и научный метод, с их точки зрения, представляют собой свет, все же остальное погружает человека во мрак невежества, мифов и фантазий.

Согласно противоположной точке зрения — антисциентизму, наука не познает реально окружающий мир, но всего лишь строит различные его интерпретации, противоречащие друг другу и конкурирующие между собой, которые могут иметь к действительности достаточно далекое отношение или же даже вообще не иметь никакого. Если это так, зачем тогда наука строит эти интерпретации? Для ориентации человека в действительности, без которой (ориентации) невозможно его существование как двойственного, по своей природе, биосоциального объекта. Наука, с точки зрения антисциентизма, не является ведущей формой духовной культуры, но является всего лишь одной из ее форм, наряду с другими, которая не превосходит их по своим комплексным эвристическим возможностям; не является «волшебницей», рекомендует мечтать только в строго определенных пределах, имеет фундаментальные границы, не отвечает на множество вопросов, которые принципиально выходят за рамки ее компетенции, и сопряжена не только с достижениями и победами человечества, но и с его потерями и поражениями, т. к. свет, несомый наукой, вполне может оборачиваться мраком человеческой самонадеянности, гордости и вседозволенности, а пафосное «покорение природы» может обернуться тем, что человек, сам того не понимая, «рубит сук, на котором сидит». В этом случае мракобесием будут не вненаучные формы духовной культуры, а сциентистские устремления в виде веры в безграничные возможности науки и убежденности в окончательном раскрытии наукой всех тайн бытия природы, человека и общества.

Для современного среднестатистического человека сциентистская позиция будет, наверное, в явной или неявной форме, более предпочтительной. Одной из причин этого, возможно, является то обстоятельство, что научные и технические достижения входят в жизнь человека и общества «весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима» (В. В. Маяковский) и, во многом, действительно преображают человеческую жизнь. Но как преображают? На уровне материально-техническом, а этот уровень и является более «заметным», или «очевидным», — в знаменитой пирамиде потребностей материально-технические потребности являются базисными, первичными, основными. Однако условие необходимое не есть условие достаточное. Если бы человек сводился полностью к такого рода потребностям и выводился из них, он не был бы человеком.

В пользу антисциентизма можно привести одно простое рассуждение, построенное по схеме условно-категорического умозаключения отрицающего модуса (modus tollens) — от отрицания следствия к отрицанию основания. Логическая формула этой схемы рассуждения является тождественно-истинной, т. е. рассуждение, построенное по ней, при любом содержании дает достоверный вывод при условии истинности исходных суждений. В истинности же следующих исходных суждений усомниться достаточно трудно. Итак, вот как выглядит это рассуждение. Если бы наука могла дать человеку все необходимое и достаточное для его бытия (а очевидно, что материально-техническая составляющая человеческой жизни не есть это все), то других форм духовной культуры (религии, философии, искусства) просто не существовало бы. Однако если они веками неизменно и прочно существуют в жизни человека и общества наряду с наукой, то это значит, что последняя не может дать человеку все необходимое и достаточное для его бытия.

Несбывшийся прогноз просветителей

Просветители в свое время говорили (причем этот ход мысли повторяется и современными представителями материализма и атеизма), что религия существует от невежества, темноты и непросвещенности человека; через одно-два столетия, когда человек благодаря прогрессу науки станет просвещенным, религия просто исчезнет сама собой. С тех пор прошло более чем два столетия, наука поднялась на небывалую высоту, а человек стал намного более просвещенным; однако очевидно, что прогноз просветителей не подтвердился — в современном мире религия занимает сильные и существенные позиции, несмотря на все достижения науки, техники и технологий. На что это может указывать? Только на то, что религия существует отнюдь не по причине темноты и невежества людей, а потому, что наука, давая человеку действительно многое и отвечая на множество вопросов, в принципе не может дать ему именно все необходимое для его жизни и ответить на все вопросы; это недостающее и дает человеку религия, а также другие формы духовной культуры, среди которых философия и искусство.

Если признать такого рода рассуждение справедливым, тогда возможно согласиться с антисциентистским положением, по которому наука не познает окружающий мир и не открывает тайны бытия природы и человека, а именно строит различные интерпретации того и другого для ориентации человека в действительности. На возможность такого взгляда также указывает соотношение и взаимодействие эмпирического и теоретического уровней научного познания, в котором второй не вырастает органично из первого, а теория не выводится из фактов, но создается ученым на свой «страх и риск» и на факты «накладывается», в силу чего одни и те же факты могут быть объяснены (проинтерпретированы) по-разному, что и объясняет наличие в науке и истории науки множества конкурирующих гипотез, теорий, научных школ и парадигм. На это же указывает и концепция научных революций Т. Куна, в которой история науки представлена в виде смены несоизмеримых научных парадигм, происходящих в форме научных революций. Об этом же говорит и концепция фальсификационизма К. Поппера, согласно которой только то знание является научным, относительно которого принципиально существует возможность и процедура его опровержения; т. е. любая научная теория как некая интерпретация-конструкция, «собранная» из некого эмпирического материала путем его определенного упорядочения и объяснения, всегда может быть «разобрана» с последующей новой «сборкой» другой теоретической конструкции из того же фактического материала4.

Если даже обширный материал из истории естественных наук свидетельствует в пользу подобного положения дел — например, геоцентризм, гелиоцентризм, релятивизм как три базовые естественнонаучные парадигмы, сменившие друг друга в истории теоретического мышления на протяжении последних двух с половиной тысяч лет5, — то в области социальногуманитарных наук тем более придется признать не поиск истины, а моделирующе-интерпретирующую деятельность, которая вовсе не приводит к установлению «действительного положения вещей».

Поможет ли историку машина времени?

В продолжение темы обратимся к гуманитарной науке «номер один» — истории, эмпирическим материалом которой являются исторические факты. Понятно, что их простая констатация не означает исторического познания, начинающегося, как и любое познание, при переходе с эмпирического «этажа» на теоретический «этаж» посредством построения исторической концепции — теоретической социально-гуманитарной конструкции, объясняющей накопленные факты. Однако, как правило, при таком переходе происходит не столько действительное историческое познание, сколько построение определенной социально-политической мифологемы. Например, «люди громко кричали, бегали и убивали друг друга», — это эмпирический материал исторической науки, сам по себе не являющийся ею. При попытке его упорядочивания, конструирования и объяснения вроде бы должна появляться историческая концепция, но вместо нее почти неизбежно возникает определенный социально-политический миф, не имеющий к исторической «действительности» прямого отношения. Почему? Потому что указанные факты могут быть проинтерпретированы как «антиконституционный переворот» и как «революция», как «бунт презренных рабов» и как «праведное восстание трудящихся масс», как «погружение страны в пучину хаоса и беспредела» и как «беспрецедентный шаг в светлое будущее». В каждой из конструкций имеющиеся факты вполне объясняются, но эти объяснения являются взаимоисключающими6.

Как будет называться человек, внедряемый спецслужбами одной страны в государственные органы другой страны с целью добычи государственных тайн? Если он заслан зарубежными спецслужбами к нам, то это «подлый шпион», а если нами к ним, то — «героический разведчик». Также один и тот же человек и одни и те же его действия и поведение могут вполне укладываться как в конструкцию «бродяга», так и в конструкцию «странник». Любовный и бытовой союз двух людей, официально не зарегистрированный, может быть проинтерпретирован как «гражданский брак», «совместное проживание» или «блудное сожительство». Причем дело здесь не в оценках, как может показаться, а в разных теоретических и методологических способах объяснения на теоретическом уровне того материала, который был накоплен и собран на уровне эмпирическом.

На первый взгляд, самой эффективной — но, к сожалению, невозможной и фантастической — помощницей историка является машина времени, которая вроде бы смогла решить проблему исторической объективности, позволив непосредственно контактировать с событиями далекого прошлого и таким образом привнести в социальную науку (историю) эксперимент, на котором так прочно стоят естественные науки. Однако, к удивлению и разочарованию в такого рода ожиданиях, машина времени не поможет, т. к. при путешествии в прошлое и непосредственном его наблюдении произойдет то же самое, что было рассмотрено выше. Допустим, что мы переместились с помощью машины времени в Киевскую Русь и увидели некую эмпирическую действительность: люди куда-то ходят, что-то делают, о чем-то говорят; опять кричат, бегают и убивают друг друга; строят и разрушают построенное и т. д. и т. п. Что мы узнали из этого непосредственного наблюдения? Если нам и удастся что-то выяснить, то только в области т. н. микроистории, например, мы сможем установить, как именно пришивали тогда пуговицы к одежде и пришивали ли их, и были ли тогда вообще пуговицы, и нечто еще в том же роде, мало что дающее для понимания событий прошлого. Но сможем ли мы ответить на действительно принципиальные для социального познания исторические вопросы: почему события происходили так, а не иначе, в чем их причины, могло ли что-то быть по-другому, каковы невидимые механизмы, которые приводят в движение народы и государства, откуда и куда все движется, возможно ли как-то влиять на процессы, и, наконец, на предельно общий и наиболее важный вопрос, приоткрывающий завесу над тайной реальности — что же это все-таки было, что происходило на самом деле?

Примечательным и удивительным, на первый взгляд, а также вновь указывающим на проблематичность исторического познания будет то обстоятельство, что мы не только не сможем понять далекое прошлое, даже непосредственно соприкоснувшись с ним с помощью машины времени, но и не можем понять настоящее, свидетелями, очевидцами и участниками которого являемся. Представим себе еще одну вымышленную ситуацию: к нам, теперь уже из далекого будущего, прибыл наш потомок и, сетуя на неразбериху и путаницу в современных ему учебниках истории, попросил нас как прямых участников, очевидцев и свидетелей нынешних событий рассказать ему, что же происходило, вернее, происходит сейчас в нашей стране и в мире. И что мы скажем ему? Скорее всего, что нам доступны грандиозные массивы информации, поистине поражающие воображение средства связи, небывалые транспортные возможности и т.п., о которых несколько веков назад невозможно было даже мечтать; но, несмотря на все это, мы все равно не знаем, что же все-таки происходит на самом деле сейчас в отечестве и в мире, почему совершаются те или иные события, кто или что стоит за происходящими процессами и вообще — что все это значит, откуда берется и как все это понимать. В этом случае мы опять же остаемся наедине с «голыми» фактами и можем строить множественные и альтернативные их интерпретации, каждая из которых будет так же далека от истины (действительности, реальности), как любая, конкурирующая с ней7.

Наука и техника — «сестры» или «коммунальные соседи»?

Приведенные выше соображения указывают на то, что наука как отдельная и специфическая форма духовной культуры более соответствует своей природе и назначению именно в антисциентистской интерпретации, т.к. в сциентизме она во многом превращается в своего рода рациональную магию. Однако у сциентистов остается существенный аргумент в пользу обратного, который состоит в знаменитом тезисе о практике как критерии истины. Не являются ли технические приспособления, создаваемые с помощью науки, свидетельствами правильного познания ею окружающего мира и открытия природных тайн?

Если космические корабли и самолеты летают, компьютеры хранят и обрабатывают информацию, телефоны звонят, телевизоры показывают, прочие созданные человеком машины движутся, плавают, прессуют, качают, копают, строят, поднимают и т. д. и т. п., то это значит, что знание (научное знание) — это действительно сила, а технический прогресс, опирающийся на научные достижения, является критерием достоверного познания мира, осуществляемого наукой. Так ли это? Возможно ли признать данное утверждение безусловным?

Здесь в виде примера можно упомянуть «ценное признание» российских физиков В. И. Григорьева и Г. Я. Мякишева в их известной книге «Силы в природе». Говоря о физике микромира, они отмечают, что «...целые области белых пятен простираются здесь перед исследователем… Мы находимся сейчас в таком же примерно положении, как каменщик, который умеет складывать из кирпичей здание, но о многих свойствах самих кирпичей, может быть даже о том, как они делаются, имеет лишь смутное представление»8.

Современный человек не перестает удивляться техническим приспособлениям, созданным в цивилизациях Древнего Востока; а ведь представители этих цивилизаций, как считается, обладали намного более низким по сравнению с нынешним уровнем научных знаний об окружающем мире. Данный тезис следует здесь принять во внимание, если, конечно же, не считать за правду экзотические концепции, согласно которым жители древних государств Востока обладали неким тайным научно-техническим знанием, напрочь утерянным в последующие эпохи и не доступным ныне; или же, если не доверять еще более экзотической точке зрения, по которой необыкновенные технические создания Древнего Востока были созданы то ли носителями какой-то загадочной цивилизации, существовавшей на Земле в доисторические времена, то ли представителями высокоразвитых инопланетных цивилизаций. Если все же исходить из того, что технические достижения древневосточных государств были созданы их прямыми представителями, знакомыми нам по курсу истории Древнего мира, которые не обладали такими научными знаниями, как современный человек, то придется предположить отсутствие прямой связи между техническими достижениями и научным познанием.

Далее обратим внимание на то, что талантливый изобретатель, например, не обязательно является физиком- теоретиком или математиком, более того, он необязательно будет знаком с достижениями современных ему естественных и математических наук, что, тем не менее, может не быть непреодолимым препятствием для создания им эффективных технических приспособлений. Зададимся вопросом об объемных отношениях между понятиями «ученый» и «изобретатель». Скорее всего, объемы этих понятий не находятся в отношениях равнозначности или несовместимости (соподчинения), т. к. в противном случае придется утверждать, что все ученые — это изобретатели, и все изобретатели — это ученые, или, что ни один ученый не является изобретателем и наоборот. Остаются два других варианта — подчинение и пересечение. В случае подчинения следует утверждать, что все ученые есть изобретатели или что все изобретатели есть ученые. Ни первое, ни второе утверждение, скорее всего, невозможно признать истинным. Получается, что объемы понятий «ученый» и «изобретатель» находятся в отношении пересечения: некоторые ученые являются изобретателями, и некоторые изобретатели являются учеными; ученый — не обязательно изобретатель, а изобретатель — не обязательно ученый.

Все приведенные выше примеры и соображения указывают на то, что умение создавать вторую природу в виде различных технических средств не предполагает непременно некоего глубокого и всестороннего знания об окружающем мире, или о первой природе; а наука и техника, вопреки распространенному мнению, возможно являются не «родными сестрами», а «соседями по коммунальной квартире», не связанными «узами родства». Это положение призвано показать недостаточную обоснованность важного аргумента представителей реализма, материализма, атеизма и сциентизма, по которому технические приспособления, созданные человечеством, напрямую свидетельствуют о действительных возможностях науки проникать в тайны природы и добывать истину, создавая знания, «соответствующие действительности».

Последний аргумент является доводом опять же в пользу антисциентизма, однако и без него можно увидеть, что сциентистские ожидания, как правило, себя не оправдывают; даже если рассматривать технологии, технику и техносферу как непосредственный результат научного метода и познания, то и в этом случае невозможно отрицать то обстоятельство, что, несмотря на колоссальный научно-технический и технологический прогресс последних столетий, человек почему-то, вопреки чаяниям сциентистов, не стал ни лучше, ни счастливее. Он стал, вне всякого сомнения, более просвещенным, но стал ли он просветленным?..

Просвещение и просветление

Зададимся вопросом: «просвещенный» и «просветленный» — это одно и то же или нет? По всей видимости, здесь мы имеем дело со словами паронимами — похожими по звучанию и написанию, но разными по смыслу. Пусть читателя не удивляет обращение автора к этим двум понятиям: в современной отечественной научной литературе автор нашел только одну работу, затрагивающую данную проблематику9, а между тем вернуться к вопросу о содержательном и объемном соотношении этих понятий в контексте настоящего разговора представляется вполне целесообразным.

Может ли просвещенный не быть просветленным? Конечно же, может. Пример — Пьер Безухов у Л. Н. Толстого в романе «Вой на и мир», а также множество наших предшественников и современников, людей нам знакомых и незнакомых, ближних и дальних, которые являются интеллигентными, умными, талантливыми, блестяще образованными и … несчастными, не видящими смысла жизни, не чувствующими ее полноты, не радующимися каждому ее мгновению. А может ли просветленный не быть просвещенным? Может. Пример — Платон Каратаев из того же романа Л. Н. Толстого, необразованный крестьянин, полноте и искренности жизни которого, ее мудрой и непостижимой простоте не перестает удивляться и восхищаться просвещенный Пьер Безухов, которому, к его недоумению и несчастью, не доступно такое восприятие мира и самого себя в нем. Так вот наука вполне делает человека просвещенным, о чем и говорили в свое время просветители, но не делает его просветленным, т. к. второе уже выходит за границы возможностей науки и область ее прерогатив; в силу чего наряду с наукой существуют и играют в жизни человека и общества не меньшую роль другие формы духовной культуры.

Вне всякого сомнения, наука дает человеку просвещение, но не более того. Философия и религия дают человеку то, что не может дать наука — просветление. Просвещенный человек вполне может быть несчастным, а просветленный таковым быть не может, т. к. просветленный — это как раз человек счастливый, причем счастливый не сиюминутно, а перманентно, по той причине, что ему открылось нечто такое в самом себе, других людях и мире, что позволяет ему находиться в состоянии постоянной гармонии и жить с совершенно другим «проникновением вещей» (Ф. М. Достоевский).

Если исходить из того, что наука дает человеку просвещение, а просветление ему дает религия, то можно увидеть, что, например, термин «мракобесие» (болезненная тяга, страсть к мраку), который «приватизировали» атеисты и сциентисты для того, чтобы клеймить им своих оппонентов, с таким же основанием могут использовать представители религиозного сознания и называть атеизм, материализм и сциентизм именно мракобесием, т. к. с их точки зрения именно они (атеисты, материалисты и сциентисты) отвращаются от света истины и погружаются в мрак человеческой гордыни, метафизического одиночества и полного, окончательного, безвозвратного конца человеческой жизни — небытия10.

Обратимся к читателю с вопросом: встречались ли ему контексты и дискурсы, в которых термин «мракобесие» рассматривался бы как «обратно направленный» и использовался бы не в качестве материалистически-атеистической характеристики религиозного сознания и мировоззрения, а наоборот? По всей видимости, не встречались, в силу чего такого рода поворот мысли, предлагаемый автором, возможно рассматривать не только как новый, но, в то же время, в свете всего вышесказанного, вполне обоснованный.

Когда просветители надеялись на то, что просвещение и прогресс науки и техники в будущем смогут решить все проблемы человечества, они, по всей видимости, непроизвольно нарушали логический закон тождества, отождествляя, в силу своего желания, нетождественное — просвещение и просветление.

В антисциентизме науке отводится вполне адекватная ее природе, специфике и возможностям как отдельной формы духовной культуры роль в жизни человека и общества: наука, в полном согласии с одним из главных законов логики, законом тождества, дает человеку то, что она может ему дать и не дает того, чего дать не может. Вспомним известные строки Н. Гумилева:

— Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой, Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…

Возможно утверждать, что наука, техника и технологии дают человеку как раз то, что можно «съесть, выпить и поцеловать», и в этом смысле наука, научное познание и научно-технический прогресс действительно сильно меняют, улучшают и преображают жизнь человека и общества в лучшую, прогрессивную сторону. Однако, что важно здесь подчеркнуть, преображают в области материальной, к которой совокупная жизнь человека, т. е. жизнь в ее целостности и многогранности, как уже говорилось, далеко не сводится. Замечательно сказал поэт: мы хорошо знаем, что делать нам с тем, что можно «съесть и выпить», однако это «съесть и выпить» невозможно распространить на всю человеческую жизнь, сделать это ее единственным мерилом и критерием, именно потому что мы не знаем, что делать нам с тем, что нельзя «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать».

Тем не менее, представители сциентизма вполне могут не согласиться с этим, утверждая, что рассуждения, подобные вышеприведенным, представляют собой «метафизическое пустословие», а человеческая жизнь вполне сводится к «хлебу и зрелищам». Наука же, как то, что с успехом предоставляет нам «хлеб и зрелища», именно по этой причине и является флагманом духовной культуры человечества, оставляя далеко позади — по своей роли и значению в жизни человека и общества — религию и философию.

В то же время, с точки зрения антисциентизма, человеческая жизнь, для которой «хлеб и зрелища», вне сомнения, важны и нужны, не сводится к ним полностью, т. к. в противном случае человек ничем не отличался бы от множества других биологических видов, существующих в природе. С этой позиции человек в философии является субъектом, несмотря на то что он вроде бы часть объекта (т. е. мира), — именно по той причине, что он только отчасти является принадлежностью объекта, в значительной степени «выпадая» из него и даже противопоставляясь ему. Любой объект как неживой, так и живой природы в полной мере согласован и гармонизирован с миром, полностью «вписан» в него, в то время как человек как раз наоборот — не гармонизирован и не «вписан»; ему всегда и неизменно не хватает всего того, чего вроде бы должно быть вполне достаточно для «счастливого» существования.

— Все, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло.

Только этого мало.

Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала.

Мне и вправду везло.

Только этого мало

(Арсений Тарковский).

«Только этого мало», — не есть ли это топос, или «архетип» человеческой культуры и, шире, бытия, который указывает на вечную метафизическую тоску человека по своей «трансцендентной Родине», о которой ничего не знает наука, но к которой может вести философия и, особенно, религия? Речь идет о тоске, которая проявляется в стремлении человека заполнить неподлинность, пустоту и бессмысленность жизни, хотя и полной «хлеба и зрелищ», некими суррогатами, которые Б. Паскаль называл «забавами», и которые как в прошлом, так и в настоящем находят очень широкий круг проявлений — на первый взгляд, слишком далеких друг от друга и никак не связанных между собой, но по сути родственных, — от, например, страсти к алкоголю до жажды признания, славы, власти и ложно понятого «служения человечеству»11.

Метафизическая шизофрения, или Все ли в наших руках?

Продолжая вопросы Н. Гумилева из метафизической серии «что нам делать с…», можно поставить и такой предельный вопрос, как «что нам делать с фактом собственной смертности?» В данном случае сциентизм совершенно бессилен, поэтому он, вместе со своими спутниками — материализмом и атеизмом, предпочитает просто игнорировать данный факт или, в лучшем случае, объявить его рефлексию опять же «пустословием» и «демагогией». Однако такого рода объявление будет не чем иным, как одним из вариантов бегства от смерти в духе известного положения Эпикура — «пока мы есть, смерти нет, когда смерть есть, тогда нас нет, значит, она не имеет к нам никакого отношения». Как раз именно она (смерть), или «конечность» человеческого бытия выступает одним из его смыслообразующих полюсов и обуславливает вечный вопрос о смысле жизни и фундаментальную для человека идею бессмертия.

Экзистенциал человеческой смертности обуславливает один из основных парадоксов бытия человека как удивительного двойственного существа — и природного, и сверхприродного. Как природное существо, он смертен, как сверхприродное, он знает об этом, в отличие от, с одной стороны, всех живых существ, с другой стороны, от Бога: все живые существа смертны, но не знают об этом, Бог знает о смерти, но Он бессмертен. Парадокс человеческой жизни представляет собой своеобразную «метафизическую шизофрению», которая заключается в том, что, будучи смертным и зная об этом, он живет так, будто бы бессмертен, — каждым днем своей жизни, как осмысленным, так и бессмысленным, каждым своим поступком и помышлением, каждым чувством и эмоцией отрицая и преодолевая собственную смертность.

Я знаю, что когда-то родился и когда-то умру, но это знание удивительным образом не имеет ко мне непосредственного отношения, как не имеет ко мне отношения и то, например, сколько планет находится в Солнечной системе. Это знание является внешним, отчужденным, формальным и декларативным: я могу всего лишь констатировать границы своей жизни и не более того. А вот то, что имеет ко мне самое непосредственное отношение, — это то, что я никогда не умру. Как то ни удивительно и не парадоксально, но зная, на уровне рациональном, что я смертен, я чувствую, совершенно иррационально, что бессмертен. Помню ли я, как я родился? Не помню. Помню ли я то время, когда меня не было? Не помню. Как раз наоборот, — сколько я себя помню, я всегда был! Если же я всегда был, то я всегда буду, — закон тождества полностью соблюдается, что делает ситуацию еще более удивительной: иррациональное оборачивается рациональным, т. к. совершенно нелогичное вдруг начинает соответствовать законам логики.

Что это — личностное неявное знание, о котором говорит философия? Или то, что душа, по своей природе, — христианка, как говорит религия? В любом случае, все вышесказанное несомненно не просто имеет место, а играет в жизни человека важную роль и имеет большое значение, — вне зависимости от того, является он представителем религиозного или атеистического мировоззрения: рефлексия собственной конечности и возможностей ее преодоления характерна как для верующего, так и для неверующего.

Вновь обратимся с вопросом к возможно пристрастному читателю: приходилось ли ему сталкиваться с концепцией «метафизической шизофрении» как основного парадокса человеческого бытия? Автор сталкивался с ней единожды, но — в художественном дискурсе — в гениальном рассказе Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича». Есть ли у нас причины не пытаться содействовать бытию этой идеи в том числе и в философском, и в научном дискурсе, по той причине, что она проливает действительный свет на многие антропологические вопросы?

Далее обратим внимание на то, что материализм, атеизм и сциентизм тесно связаны с волюнтаризмом, или антроповолюнтаризмом и являются его основаниями: если есть только естественный мир, а человек — наиболее совершенное его существо, то понятно, что познавая с помощью науки законы природы и истории, он перестает быть слепым орудием того и другого, становясь активным участником и даже творцом как естественного, так и социального бытия. «Мы каждый держим в своей пятерне миров приводные ремни» (В. В. Маяковский).

Волюнтаристический пафос человеческих сил и возможностей, достоинства и превосходства человека, столь привлекательный и соблазнительный, полностью рушится перед непреодолимым и полным концом (в атеистической версии) человеческой жизни — небытием. Величественная, на первый взгляд, материалистическая картина мироустройства, в которой человек занимает высшее положение, в самой себе, как это ни парадоксально, содержит то, что полностью ее разрушает — идею безвозвратной конечности человека, который вроде бы имеет безграничные возможности и познания мира, и преобразования его. Как только в «красивое уравнение» материализма вводится «переменная» человеческой конечности, все, вроде бы логически безупречное построение словно проваливается в бездну, — как рушится достоверное и неопровержимое здание евклидовой геометрии, если она лишается нескольких простых своих аксиом12.

Если человеческая жизнь заканчивается полным концом, то все, что было до этого, обесценивается и «обнуляется»; а самообольщение относительно того, что моя жизнь, пусть и безнадежно конечная, будет плацдармом для жизни следующих поколений, является слабым «утешением», т. к. в данном случае происходит нечто из жизни природы, когда например, первые шеренги колонны муравьев тонут в ручье, а по ним переправляются следующие шеренги. Природа лежит в царстве необходимости, человек находится в царстве свободы; муравей не является личностью, а человек ею является, в силу чего атеистический «факт» ее безвозвратной конечности превращает даже наличное бытие человека в его небытие. Поэтому, чтобы бытие человека было его бытием, небытия быть не должно, а личность должна продолжать существовать и по завершении физической жизни. Однако такого рода идеи полностью выходят за рамки компетенции науки, за которыми начинается метафизическая область, находящаяся в ведении религии.

Может ли мировоззрение быть научным?

Согласно сциентистской точке зрения, наука и религия противоречат друг другу, наука является союзницей атеизма и противницей религии. С точки зрения антисциентизма, наука и религия не противоречат друг другу, именно по причине принципиальной разделенности сфер их «компетенций»: согласно знаменитому положению Г. Галилея, Библия не учит нас тому, как устроено небо, она учит тому, как взойти на небо. Одним из важнейших отличий науки от религии является то, что наука отвечает на вопрос «как» («как добраться до Луны», «как клонировать живые организмы», «как построить искусственный интеллект», «как манипулировать своим ближним», «как грамотно уходить от ответственности»...), а религия — на вопрос «зачем» («зачем нужно добираться до Луны, клонировать живые организмы, строить искусственный интеллект», «зачем существует мир», «зачем мы живем на белом свете»…)

Наука, таким образом, имеет инструментальный характер, что является одновременно ее силой (многое может в области того, «как что-то сделать») и ее же фундаментальной границей (в принципе не может ответить на вопрос «зачем и почему это надо сделать»).

Именно в этом ключе инструментального характера науки и следует понимать знаменитое высказывание М. Хайдеггера о том, что «наука не мыслит», которое, на первый взгляд, может показаться странным и удивительным, т. к. наука-то, хочется сказать, как раз и мыслит (дедукция, индукция, анализ, синтез, мысленный эксперимент, объяснение, интерпретация, репрезентация и т.д.). В данном случае речь идет как раз о том, что наука не отвечает на метафизические вопросы, не знает своих первых оснований и конечных целей, выступает в жизни человека и общества в роли референта в ответе на «физические» вопросы и инструмента решения таких же «физических» задач.

Термин «научное мировоззрение», на первый взгляд, выглядит вполне уместным, понятным и привычным. Однако в свете полемики между сциентизмом и антисциентизмом следует отметить, что мировоззрение может быть научным именно с точки зрения сциентизма. С позиций же антисциентизма мировоззрение может быть религиозным и атеистическим, материалистическим и идеалистическим, рационалистическим и иррационалистическим и т. п., но только не научным. Понятие «научное мировоззрение», с этой точки зрения, будет таким же нелепым, как, например, «круглый квадрат», или «сухая вода». Мировоззрение, как система наиболее общих представлений человека о мире и о своем месте в нем, не может не включать в себя представление о трансцендентном, если даже утверждается, что его не существует. Несуществование трансцендентного, например, в материалистическом и атеистическом мировоззрении является одним из наиболее важных или «краеугольных камней», на которых оно строится и формируется. Для науки вопрос о существовании или несуществовании трансцендентной реальности не имеет смысла, т. к. принципиально выходит за границы естественного мира, который и является объектом ее освоения. Эта «непричастность» науки к попыткам решения проблемы трансцендентного и не позволяет говорить о «научном мировоззрении».

Еще раз спросим возможно предвзятого читателя: приходилось ли ему встречаться с идеей, что привычное и повсеместно употребляемое понятие «научное мировоззрение» (означающее по сути «неметафизическую метафизику») представляет собой, как ни удивительно, оксюморон, который, используясь непреднамеренно, т. е. в качестве лексического и риторического тропа, является грубой логической ошибкой в виде нарушения двух фундаментальных законов логики — противоречия и исключенного третьего.

В структуре мировоззрения особое место занимает вопрос об истине, поэтому, если с точки зрения сциентизма наука является мировоззрением, она добывает истину; с позиции же антисциентизма, согласно которому наука не может быть мировоззрением, она не ищет и не находит истину, а строит объяснительные модели реальности, которые могут быть разными (конкурирующими, противоречащими, альтернативными, сменяющими друг друга в истории науки), причем вопрос об их отношении к действительности не ставится, т. к. проблема того, как все устроено на самом деле, является метафизической, выходящей за границы сферы научных интересов. Построение конкурирующих и альтернативных объяснительных моделей предполагает плюрализм последних, в то время как по отношению к истине ни конкуренция, ни альтернативность, ни взаимозаменимость и историческая сменяемость невозможны, — истина предполагает некую монистичность и постоянство, благодаря которым структурируется и упорядочивается мироздание, а человеческая жизнь обретает тот самый несиюминутный смысл, который обусловливает, как уже говорилось, не просвещение, но просветление человека.

Когда мы рассматриваем, например, ряд натуральных чисел, то вряд ли станем утверждать, что он заканчивается на каком-то определенном натуральном числе, — мы говорим о его бесконечности, которая логически совершенно необходима. Когда мы говорим о бытии, о мире в целом и о человеческой жизни в свете предельных ее оснований и целей, то так же не можем не предполагать бесконечности, которая в данном случае будет оправдана как рационально, так и иррационально. Однако бесконечность лежит в области трансцендентного, которое отрицается в материалистически-сциентистском понимании сущего. Таким образом, сциентизм, делая «решающую ставку» на науку, прославляя ее, уповая и надеясь на ее возможности, непроизвольно служит ей дурную службу, как бы «подставляет» ее, т.к. ожидает от нее ответов на такие вопросы и решения таких проблем, на которые она не может ответить и которые не может решить в силу своей природы.