Итальянские реминисценции в мемуарных книгах Б. К. Зайцева «Москва» и «Далекое»

Реминисценция представляет собой элемент структуры повествования, вызывающая воспоминания о «своем» или «чужом» тексте. Реминисценция, как правило, отсылает автора, осознанно, а нередко и интуитивно, к своему или чужому произведению, другому автору, обогащая вновь создаваемый текст дополнительными мотивами и аллюзиями, и повествование начинает «играть» новыми смыслами, оттенками смыслов, придавая ему особую глубину и яркость.

В повествовательной структуре мемуарных книг Б.К.Зайцева «Москва» и «Далекое» значительное место занимают реминисценции, связанные с Италией, итальянским искусством. Это – аллюзии, цитаты, литературные ассоциации, а также биографические параллели. В предисловии к «Далекому» Б.К.Зайцев пишет: «Большая часть книги – о России, но в конце и об Италии. Без нее трудно обойтись автору, слишком она в него вошла…»1. Писатель ставит в один ряд Россию и Италию, и очевидно, что для него Италия – особое явление – предмет любви и преклонения, почти равный по своей значимости покинутой к тому времени родине.

Называя себя «италофилом», Б.К.Зайцев ставит себя в один ряд с великими русскими писателями, которые, как и он, некогда были очарованы, этой страной и ее искусством, в первую очередь. «С давнего времени – с эпохи

Гоголя, Жуковского, Тютчева, Тургенева и до наших дней, – пишет Б.К.Зайцев, – тянется вереница русских, прельщенных Италией, явившейся безмолвно и нешумно в русскую литературу и культуру, – по некоему странному, казалось бы, созвучию, несмотря на видимую противоположность стран»2. Это «странное созвучие» обнаруживается в мемуарных книгах Б.К.Зайцева на уровне мотивов, биографических и исторических параллелей, составляющих особенности их композиционного построения, а также цитат и афоризмов на русском, итальянском и латинском языках, собственных переводов терцин из «Божественной комедии», органично включенных в мемуарное повествование.

Тема Италии входит в мемуарное пространство книги «Москва» словами: «Той зимой жили мы в Риме». Речь идет о зиме 1909 – 1910 гг., когда чета Зайцевых совершила первую поездку в Италию. Здесь все овеяно самыми первыми, яркими и счастливыми моментами жизни самого писателя, его влюбленностью в жизнь, в молодую жену, освящено светлыми надеждами на будущую долгую и счастливую жизнь. Италия и счастье становятся почти синонимами. Это – первое, светлое и радостное воспоминание мемуариста, вводит в повествование тему Италии и ее культуры.

Далее, в главе «Studio Italiano» («Итальянское общество») рассказывается об обществе любителей итальянской культуры, которое было открыто в 1918 г. в Москве и называлось оно «Институт Итальянской культуры». В состав учредителей Общества, помимо самого

Б.Зайцева, входили Брюсов, Вяч. Иванов, Бальмонт, Грабарь. В Лавке Писателей, где проходили собрания членов этого общества трудной зимой 1920 – 1921 гг., звучали лекции о Венеции, Флоренции, о творчестве Данте и Рафаэля. Сам мемуарист вспоминает: «Убогий быт Москвы, разобранные заборы, тропинки через целые кварталы, люди с салазками, очереди к пайкам, примус («Михаил Михайлович, верный мой примус!»), «пшенка» без масла и сахара, на которую и взглянуть мерзко. Именно вот тогда я довольно много читал Петрарку, том «Canzonieri» в белом пергаментном корешке, который купил некогда во Флоренции…»3. В это трудное для Б.К.Зайцева время, он все чаще обращается к образу Данте, и к его поэзии: «… и над убогой жизнью дантовский орел, подобный виденному у венца Афона. Прореял – все к себе поднял»4. В этой главе к одному из разделов – «Данте у скифов» дается эпиграф из Данте в переводе самого Б.К.Зайцева:

На половине странствий нашей жизни

Я оказался в некоем темном лесу, Ибо с праведного пути сбился.

О, сколь трудно рассказать об этом

Диком лесе, страшном и непроходимом, Наводящем ужас при одном воспоминании! (Ад. Стихи 1 – 9).

Жизнь в замерзающей и полуголодной Москве начала 1920-х гг. ассоциативно вызывает у мемуариста строки из начала «Божественной комедии»: ужас от утраты всего, что было дорого и казалось незыблемым, потеря дальнейшего пути, будущую разлуку с родиной… Здесь интонации меняются и отсылка к Данте становится предвестьем грядущих не очень радостных перемен в жизни самого мемуариста… Уже в другой книге мемуаров – в «Далеком» мы встречаем как бы продолжение этой мысли: «Тридцать три года – время человеку созреть, да и умереть. Мир сотрясался, государства перестраивались. Новые смерчи возникали, про-ходили»5. «Половина странствий нашей жизни» – это и есть время человеческой зрелости, по мысли Данте. И здесь же в «Далеком» – Марк Аврелий: «Пока было светло, читал, сидя на пенечке, своего Марка Аврелия. «Судьба загадочна, а слава недостоверна…» Писано это тоже в палатке, в какой-нибудь дикой Паннонии, Дакии. И как волнуют слова, две тысячи лет нацарапанные холодным зимним вечером, при свете факела… Слово, великое наше слово!»6. Этими словами Б.К.Зайцев обращается к разработке важнейшего мотива своих мемуарных книг – судьба поэта и гражданина своей страны и изгнание. Размышления о жизни Данте и Петрарки все время возвращают его мысль к собственной судьбе изгнанника. «”Я был зачат в изгнании и родился в изгнании», – cказал он о себе. Биограф добавляет: «Он и остался из-гнанником”»7. Это – Петрарке. В книге «Москва» описание сурового быта, «пшенки», тусклого электричества, всяческой неустроенности и хлопот о выезде из России, то и дело вызывают ассоциации с вынужденным бегством Данте из Флоренции. «Облик Орла – это гений в изгнании, нищете и бездомности. Данте был флорентийский дворянин. Жил в своем доме, обладал достатком. Гражданские усобицы разметали все. Он потерял семью, Флоренцию, родную землю. Скитался в Северной Италии учителем литературы, полуприживальщиком сильных мира сего, написал великое творение»8. Строки эти были написаны уже в эмиграции, когда «загадочная» и «недостоверная» судьба уже разметала по миру многих из тех, кого знал Б.К.Зайцев в России. Да и он сам – уже добровольный изгнанник, живущий на чужой земле.

Размышления о судьбе Данте нередко выражены посредством аллюзии: «Он жил в век гражданских войн. Сам был изгнанником. Самому грозила смерть в случае, если бы ступил на родную землю, флорентийскую (сожгли бы его – igne comburator, sic quod moriator). «Божественная комедия» почти вся написана в изгнании». В сознании мемуариста Данте ассоциируется с образом орла – с гордой, независимой, красивой птицей, обитательницей горных вершин, недосягаемых для других… Одновременно Орел у Данте в «Божественной комедии» – символ будущей Римской Империи – идеального теократического государства. О таком государстве мечтал великий итальянец (См.: Данте. Божественная комедия. Рай. Стихи 18 – 20).

В обеих книгах мемуаров по мере развертывания повествования Б.К.Зайцев проводит параллели: явные и скрытые. Говоря о Данте, он, как бы подразумевает самого себя, – «жил в своем доме, обладал достатком», но гражданские нестроения «разметали все»… При этом мемуарист нередко пытается представить себе, как бы воспринял великий итальянец события в России: «Что если бы теперь Данте явился бы на Кисловках и Арбатах времен «великих исторических событий»? <…> Удивила бы открытость и развязность богохульства. Но борьба классов, диктатура, казни, насилия – вряд ли остановили внимание. Флоренция его века знала populo grasso (буржуазия) и populo minuto (пролетариат) и их вражду. Борьба тоже быва- ла не из легких. Тоже жгли, грабили и резали. Тоже друг друга усмиряли»9.

Краткое «биографическое эссе» жизни Данте дополняется у Б.К.Зайцева психологическим портретом великого флорентийца: «Труднее всего было ему одолевать свой гнев и гордость. Он ненавидел «подлое», плебейское, в каком бы виде ни являлось оно. Много натерпелся от хамства разжиревших маленьких «царьков» Италии. Не меньше презирал и демагогов. Что стало бы с ним, если бы пришлось ему увидеть нового «царя» скифской земли…?»10. Психологический портрет Данте, в сущности, предстает здесь у Б.К.Зайцева аллюзией, в которой угадывается он сам, а завершается портретом другого, неназванного по имени лица – нового «царя» скифской земли – «с калмыцкими глазами, взглядом зверя, упрямца и сумасшедшего»11.

Итальянские мотивы в главке «Интермеццо» («Москва») продолжаются в следующим за этим небольшом этюде под названием «Федери-го да Монтефельтро», очень выразительном по своей философской сути, в котором в метафорическом ключе Б.К.Зайцев рассуждает о русской революции, о своем поколении и о себе. «Да, Италия и красота много помогли пережить страшное время. И, развертывая книгу, сейчас ощущаешь сразу три эпохи русского человека, первую, мирно-довоенную, поэтическую, когда Италия входила золотым светом. Вторую, трагическую, – в ужасе, ярости и безобразии жизни она была единственным как бы прибежищем. Рафаэль и божественная империя, Парнас и музы Ватикан умеряли бешенство скифа. Вот теперь – третья…»12. Три фазы насчитывает автор-повествователь и в своей жизни – «мирнопоэтическое» довоенное время, «трагическую», когда Италия, Данте, Рафаэль стали единственным прибежищем, и третья – сама жизнь. Здесь Зайцев-литератор, Зайцев-поклонник итальянского искусства и эстет преобладает.

Одной из важнейших форм реминисценций в повествовательной структуре мемуаров Б.К.Зай-цева, выступает и так называемое «чужое» или неавторское слово Проблема «чужого» слова, как известно, была поставлена и рассмотрена М.М.Бахтиным в ряде его работ, посвященных романному слову. Обобщая положения, выдвинутые в свое время ученым, можно сказать, что согласно его концепции в романе присутствуют два типа слов – «изображающее» и «изображенное». Первый тип реализует речь повествователя и второй – речь героев, то есть «чужую» по отношению к повествователю речь. Таким образом, «чужим» словом является слово другого лица, не автора, или неавторское слово, введенное в текст романа.

В основе взаимодействия «своего» и «чужого» слов, считал М.М.Бахтин, лежат диалогические отношения самих высказываний, в которых раскрываются смысловые позиции автора и его героев. Для данной статьи особенно важным следует считать бахтинское утверждение, что «диалогические отношения возможны и к своему собственному высказыванию, к отдельным его частям и к отдельному слову в нем, если мы как-то отделяем себя от них, говорим с внутренней оговоркой, занимаем дистанцию по отношению к ним»13. То есть, многие слова в повествовании могут быть не только обращены к читателю – «однонаправленное» слово, но и направлены автором как бы и на самого себя, и таким образом, они становятся двуголосыми словами. Со всем основанием можно применить данную концепцию к повествованию в мемуарном жанре, в котором автор мемуаров, ведя диалог самим с собой с разных временных позиций, или «точек зрения» (Б.А.Успенский), вольно или невольно, расставляет существенно важные акценты, вводя, таким образом, свое слово в диалогический контекст со словами других героев.

Таким диалогическим контекстом обладает, в частности, эпиграф из Данте в собственном зайцевском переводе, о котором уже упоминалось. С одной стороны, эпиграф – элемент композиции произведения, но одновременно нередко это и примеры «чужого» слова, цитирования, ведущего за собой реминисценции и аллюзии. Б.К.Зайцев не прибегает к многочисленному использованию эпиграфа, но каждый раз эпиграф оправдан, целесообразен и, что особенно важно при рассмотрении проблемы реминисценций, представляет собой пример одной из ее форм. В диалогический контекст вводит читателя, например, и интертекстуальная ситуация в следующих словах мемуариста: «Пусть ведет вечный Вергилий. Началось схождение в горький мир, в «темный лес». Да будет благословенна поэзия. Не забыть Аполлона, не забыть Рафаэля»14.

Обращает на себя внимание и стремление автора мемуаров, по возможности, обращаться к латинскому и итальянскому языкам. Это и слова на латинском – «igne comburator, sic quod moriator», название книги стихов Петрарки – «Canzonieri», латинские названия сословий – «populo grasso» – верхушка народа (буржуазия) и «populo minuto» – плебс (про- летариат). Эти сословные название Б.К.Зайцев активно вводит в свой текст: «Было это во время так называемого «восстания Чиомпи»…»15. Русская революция вызывает воспоминания об истории Флоренции – восстание против партии гвельфов в 1378 г., из-за которого Данте и покинул Флоренцию навечно, упокоившись в Равенне, в изгнании.

Итальянская тема и композиционно завершает книгу Б.К.Зайцева «Далекое». К главе «Отплытие», в которой как бы ставится точка всем воспоминаниям об Италии, эпиграф на латинском: «Requiem aeternam…»: «Мы тогдашние гости тогдашнего Рима, разъехались по домам – кто в Париж, кто в Германию, Чехословакию. Ничьи судьбы, слава Создателю, от нас не зависели: ни народов, ни госу-дарств»16. Cлова из католической заупокойной мессы – «вечный покой…» – говорят о прощании с Италией… «Далекое» завершает серия этюдов об итальянских городах – Мантуе, Урбино, Кортоне, Орвието. Очарование Италией заканчивается вместе с самой жизнью: «Да будет благословенно искусство. Да будут прославлены мировой славой художники, верно и честно творившие. Да будет благословенна Италия, родина их, страна доброго и ласкового народа, простая и очаровательная. Да будет благословен вечный свет ее, милый говор народа, плеск ее морей, синеющая даль Тосканы, вечный вид на Флоренцию…»17.

Итак, итальянские реминисценции и аллюзии в мемуарных книгах Б.К.Зайцева занимают важное место. Благодаря их введению в повествование на структурном, речевом, смыслообразующем уровнях, в архитектонически-компо-зиционной структуре произведения появляется ситуация выбора, связанная с полярностью «художественных языков», порой прямо противоположных друг другу. Но в этой противоположности, в противопоставлении и начинает проявляться целостность авторской позиции мемуариста в отношении искусства, друзей и недругов, любви и привязанностей, любимых поэтов – самой жизни…

Итальянские реминисценции в мемуарах Б.К.Зайцева, как правило, осознаны, а не случайны. Они намеренно вводятся писателем в собственное повествование для усиления авторской рефлексии прожитого и пережитого. Это и аналогии с чужой биографией, с мировоззрением «другого», «чужой» речью, чем, в результате, достигается полнота «портрета эпохи», и один из главных мотивов обеих книг – мотив изгнания получает особое звучание, как бы «удваиваясь» в сознании автора-повествователя через многочисленные аллюзии. Введение реминисценций – черта, во многом характерная для поэтики мемуарной прозы Б.К.Зайцева, поскольку в его книгах воспоминаний можно найти не только обращение к истории и культуре Италии, но к творчеству Л.Н.Толстого и аллюзии на героев его романа «Война и мир», к прозе писателей-современников, цитаты из Библии и т.д. Все это – черты так называемого «события рассказывания» – общения автора-повествователя с читателем, которое осуществляется посредством определенной речевой структуры. Такая речевая ткань может быть типичной для того или иного жанра, в том числе и мемуарного, в котором установка на диалогичность – одна из важнейших черт. Это и диалог со временем, диалог с самим собой, диалог с читателем. В мемуарной прозе Б.К.Зайцева «типичность» такой речевой ткани окрашена еще и личностью автора-мемуариста, его живой заинтересованностью, эмоциональной отзывчивостью, искренней любовью к Италии и ее искусству.

ITALIAN REMINISCENCES IN ZAYTSEV’ MEMOIRS “MOSKVA” AND “DALEKOE”