Эмотивность как метод вхождения в пространство межличностной коммуникации

Обращение к эмотивности как методу, обеспечивающему качество межличностной коммуникации, обусловлено предельной ба-нализацией речевого поведения, представленного триадой «передающая / кодирующая инстанция – сообщение – принимающая / декодирующая инстанция». Несмотря на то, что принимающая инстанция в какой-то момент становится инстанцией передающей и наоборот, во всех без исключения случаях обоюдная связь текста и актуализируемого посредством его декодирования контекста носит формальный характер, поскольку процесс кодирования происходит изолированно от процесса декодирования в их отношении к передаваемому сообщению. В итоге тот факт, что именно сегодня лживая коммуникация приобретает невиданные масштабы [17], оказывается вполне закономерным: проходящие под знаком симуляции коммуникативно-языковые процессы санкционируют терроризм кода, вовлекая включенных в практику коммуницирования акторов в тотальный самообман.

Другими словами, в ситуации, когда эффективность передачи сообщения ставится в зависимость от эффектно поданной информации, антагонизм речевых партнеров, равно как и амбивалентность их обмена, воспринимается с позиции требующей устранения помехи. Однако именно свободно циркулируемая информация, которая используется коммуникантами без каких-либо затруднений, превращает «великий разговор социальных связей» в глобальный монолог [4], поскольку каждый из акторов в действительности преследует исключительно свой интерес, подчас ловко маскируя свои намерения. Напротив, подлинно межличностная коммуникация невозможна до тех пор, пока потребность согласовать имманентно присущие речевым партнерам противоречия не попадает в разряд базовых аксиологических установок, самоценность которых не подвергается сомнению. Игнорирование этого факта сводит на нет многочисленные усилия со стороны теоретиков и практиков коммуни-кологии по оптимизации межличностной коммуникации, которая остается «школой слова» вместо того, чтобы быть «школой мысли».

В качестве примера остановимся на коллективном труде «Межличностная коммуникация: теория и жизнь», увидевшем свет в 2011 г. Акцентируя внимание на этической природе речевого взаимодействия, авторы выстраивают свою коммуникацию в опоре на обусловленные разумным эгоизмом нормы и правила, что делает их одинаково полезными и для так называемой теневой коммуникации, в фокусе которой – основанные на лжи манипулятивные технологии [10, с. 58]. При этом упоминаемое С.А. Биби и Ж.В. Зарицкой «платиновое правило общения», которое гласит: «Относись к другим так, как бы они этого хотели» [Там же, с. 480], – мало что меняет. Более того, именно такая коммуникативная ситуация, участники которой будут стремиться следовать по отношению друг к другу этому правилу, окажется наиболее абсурдной по одной простой причине. Сознательно идя навстречу желанию своего речевого партнера ради достижения собственной выгоды, актор превращается в утратившего идентичность имитатора.

Думается, что сложившееся в зарубежной и отечественной коммуникологии положение дел отчасти обусловлено намеренным отказом ученых различать смысл и значение на том основании, что их имманентное различие относительно, а сами «границы между ними подвижны» [Там же, с. 63]. Однако, соглашаясь с тем, что «противопоставление смысла и значения малофункционально» [Там же], научное сообщество уходит от необходимости при-

знать неоспоримость высказанного Дж.Г. Мидом положения. Речь идет о том, что «присутствие значения в процессе социального бытия» (цит. по: [14, с. 251]) не обязательно предполагает его осознание со стороны речевого субъекта. «Несмотря на то, что значение может стать осознанным среди людей», оно нередко обнаруживает себя «в социальном действии прежде появления» необходимости его осознания [Там же].

Для того чтобы выяснить, каким образом такое оказывается возможным, необходимо вспомнить о двойственности человеческой природы, представленной на биологическом и социальном уровнях. Развивая концепцию Р.И. Павилениса [12], заметим, что в первом случае речь идет об автоматически запущенном природой механизме – индивидуальной информационной системе (ИИС) . Функционируя на уровне самоорганизации , она призвана обеспечивать непрерывный процесс переработки и хранения поступающей по внешним каналам восприятия информации посредством взаимодействия ее невербальных и вербальных компонентов.

Примечательно, что эмоционально-чувственный характер невербальных компонентов не отменяет их интеллектуального статуса, тем более что они и фактически, и логически предшествуют возникновению компонентов вербальных [Там же]. Другими словами, значимость вербальных компонентов определяется лишь необходимостью кодировать невербальный опыт с тем, чтобы манипулировать этим опытом через манипулирование вербальными знаками. При этом собственно кодирование невербальных компонентов вербальными осуществляется на основе принципа интерпретации [Там же].

Гипотетически ИИС может рассматриваться коррелятом врожденной языковой компетентности. Ее актуализация реализуется индивидом посредством овладения навыками говорения, т. е. тем, что В. фон Гумбольдт называл голым, абстрактным артикуляционным чувством [6]. Поскольку специфика ИИС напрямую связана с ее самоорганизацией, постольку, осуществляя процесс переработки и накопления информации исключительно объективно, она оставляет за наделенным врожденной языковой компетентностью индивидом роль пассивного потребителя. Кодирование невербальных компонентов системы вербальными продиктовано здесь необходимостью адаптации организма к окружающей действительности. Подобный опыт отвечает по- знающей деятельности сознания [8]. Именно в этом случае язык являет собой реакцию организма на инстинктивно-рефлекторные сигналы. Налицо ситуация, когда значение «присутствует в социальном действии прежде его (значения) осознания» (цит. по: [14, с. 251]).

Во втором случае (имеется в виду противоположный биологическому уровню – уровень социальный) речь идет об индивидуальной концептуальной системе (ИКС) , организация которой находится в ведении занимающего активную позицию по отношению к своей биологической природе речевого субъекта. Суть такой организации заключается в субъективизации изначально объективного опыта, что с неизбежностью влечет за собой отказ действовать в согласии с установленным природой порядком. Попытаемся предположить, что если в рамках представленной в своей целостности ИИС ее вербальные компоненты кодируют компоненты невербальные, то в ситуации, когда обозначенная система выступает лишь частью коммуникативно-эмоциональной личности (КЭЛ) как целого, происходит нечто прямо противоположное. Сначала невербальные компоненты декодируют вербальные, а уже потом вербальные компоненты кодируют полученный в результате декодирования невербальный опыт [20, с. 138–163].

Значимость подобного шага продиктована тем, что собственная деятельность (мысле-деятельность) не может начаться до тех пор, пока не произойдет «обнуление» прежнего опыта. При этом фундаментальный для ИИС принцип интерпретации оказывается дополненным принципом реинтерпретации (латинская приставка re означает одновременно возврат / повторение и отказ / изменение [15]). В этом случае ИИС обретает статус индивидуальной концептуальной (т. е. смысловой) системы (ИКС), в рамках которой актуализация языка происходит вследствие рефлексивной деятельности ( рефлексия от лат. «обращение назад»), что обеспечивает языку возможность наряду с адаптивной функцией выполнять и функцию преобразующую. Налицо ситуация, когда в результате смыслообразующей деятельности сознания [8] значение становится для коммуниканта осмысленным.

Осуществив проекцию двойственной природы человека на двойственный характер эмо-тивности [16], выскажем предположение, согласно которому актуальные эмотивы предстают неотъемлемой составляющей автоматически запущенной природой системы, способствуя адаптации осуществляющих ком- муникативный акт речевых партнеров друг к другу с учетом того, что каждый из них преследует собственную цель. Напротив, виртуальные эмотивы оказываются принадлежностью смыслообразующей деятельности акторов. Обеспечивая речевых партнеров изнутри идущей мотивацией на осознанное преодоление неизбежных в процессе межличностной коммуникации разногласий, такая мысле-деятельность осуществляется вне какого-либо корыстного интереса. Являя собой сугубо духовный акт, смыслообразующая деятельность речевых партнеров делает подлинным их совместное бытие в пространстве межличностной коммуникации, одинаково способствуя как их взаимообогащению, так и возвышению [19]. И то и другое – результат отказа от слепого подчинения природной программе в пользу свободно осуществляемой мыследеятель-ности.

В данном контексте важно обратить внимание на весьма существенный для нас момент. Установка на декодирование вербальных компонентов невербальными с их последующим кодированием являет собой перевод виртуальных эмотивов в реальные. Сопровождаемый «погружением» в невербальность как некое «хранилище» информации, такой перевод с неизбежностью делает расплывчатым поле восприятия коммуниканта. Принимая во внимание полученные Я. Рейковским в ходе эксперимента данные, подтверждающие мысль о том, что поле восприятия индивида тем более подвержено влиянию эмоций, чем более оно расплывчато [13], мы имеем все основания констатировать: опыт декодирования вербальных компонентов невербальными есть не что иное, как выход на невербализованный личностный смысл [5]. Будучи весьма неустойчивым под натиском непрерывно поступающей по внешним каналам восприятия информации, он требует своей вербализации, т. е. кодирования возникающего в результате декодирования вербальных компонентов системы невербального опыта.

Здесь весьма уместным будет напомнить ключевые положения символического интеракционизма Дж.Г. Мида. Нацеленный на поиск условий, способствующих состоятельности социального взаимодействия, ученый пишет о существовании, с одной стороны, скрытого и явного поведения, с другой – символов и значений. Знаменательно, что если «скрытое поведение как процесс мышления актора, включающий символы и значения, коррелирует с его – актора – внутренним поведением, то явное поведение коррелирует с внешним поведением» (цит. по: [14, с. 263]). Несмотря на то, что «оба поведения реальны», у ряда акторов явное поведение не содержит скрытого, «место» которого занимают «привычное поведение или бессознательные реакции на внешние стимулы» [Там же].

На наш взгляд, важность позиции зарубежного ученого обусловлена тем, что как инициируемые внутренним поведением мидовские символы могут быть уподоблены виртуальным эмотивам, чья неоднозначность обусловлена эмотивной валентностью, так и мидовские значения являют собой аналог функционирующих в единстве вербального и невербального личностных смыслов, которые в терминологии А.Н. Леонтьева получают название «значения для меня» [8]. Напротив, когда речь идет о внешнем поведении, в котором «место» внутреннего занимают «бессознательные реакции на внешние стимулы» (цит. по: [14, с. 263]), даже формально обладающие статусом актуальных эмотивов значения в действительности предстают в качестве объективно функционирующих в рамках ИИС знаков.

Таким образом, расхожая мысль, согласно которой «любой разговор» является процессом «смыслового взаимодействия», в рамках которого «происходит выяснение и согласование… систем координат или личностных смыслов» [10, с. 26], не отвечает реальному положению дел. К сожалению, в большинстве случаев коммуниканты действуют на уровне обусловленного природным механизмом автоматизма, т. е. безо всякого смысла, что в итоге создает благотворную почву для лживой коммуникации.

Вне духовного акта, каковым является процесс смыслообразования, инициируемый мыследеятельностью речевых партнеров, коммуникативный акт с неизбежностью оборачивается поединком «говорящих животных». Отстаивая в таком поединке свой сугубо «шкурный» интерес, каждое из них тщательно скрывает его посредством заученного в полном соответствии с правилами эффективной коммуникации речевого действия. Потому утверждать, что любое осуществляемое коммуникантом «сообщение есть передаваемый смысл» [Там же, с. 24] – значит вводить речевых партнеров в самообман.

Рассмотрев эмотивность в аспекте ИКС, мы имеем все основания утверждать, что именно эмотивность в единстве актуальных и виртуальных эмотивов выступает гарантом единства еmotio и ratio как единства внутреннего

(невербального) и внешнего (вербального), вне которого межличностная коммуникация обречена на вырождение. Пожалуй, именно недооценка роли эмотивности в становлении КЭЛ приводит к тому, что даже тогда, когда мысль о нераздельности в реальной жизни вербального и невербального неоднократно провозглашается наряду с утверждением важности невербальных смыслов языкового общения [10], в целом научный интерес коммуникологов по-прежнему остается сосредоточенным на реализуемом вовне акте говорения, который объединяет в себе лингвистические и паралингвистические средства выразительности.

Отчасти сложившаяся практика может быть оправданной постольку, поскольку в обыденной коммуникации природный автоматизм с неизменностью берет верх над собственно рефлексивной деятельностью. Осознавая мощь и силу природы, выскажем надежду на то, что своего рода тренажером для выработки и закрепления навыков межличностной коммуникации, осуществляемой полноправно владеющими своей ИКС акторами, может быть искусство. Правомерность нашей точки зрения обусловливается тем, что, во-первых, каждое художественное произведение обладает, аналогично человеку, о текстовой сути которого весьма проницательно писал В.В. Налимов [11], двойственной природой. В одном случае мы имеем дело с материей как данным , в другом – с тем, что не является материей, но что, однако, рождается исключительно в лоне материальности, т. е. созданным [1]. В отношении музыкального искусства имеется в виду как эксплицитно представленная в нотном тексте система музыкальных грамматик, так и имплицитно звучащая в нем интонационная форма [13]. В словесном творчестве – наличие организованного материала и того, что выводит словесное произведение за границы материальности [1]. В искусстве изобразительном – главенство Термина, под знаком которого картина предстает безгласной вещью, и главенство Метафоры, обеспечивающей возможность внимать голосу создателя картины [9].

Во-вторых, в контексте искусства любое произведение обладает статусом художественного сообщения, что обеспечивает читателю, зрителю или слушателю положение речевого партнера писателя, художника или композитора. При этом в случае невербальной художественной речи, на уровне которой предстают живопись, музыка, балет и т. п., речевой партнер будет поставлен перед необходи- мостью кодировать невербальные компоненты ИКС автора вербальными компонентами собственной ИКС в опоре на актуальные эмо-тивы. В их числе помимо отмеченного вер-бальностью названия будут такие невербальные компоненты, как темп, регистр, тональность, ритм, динамика, тип речи и т. п. Опираясь на них, мы «считываем» в «Лунной сонате» Бетховена светлую печаль человека, принявшего свое одиночество и не потерявшего себя и свое чувство в борьбе с невзгодами, а в одноименной сонате московского композитора Виктора Екимовского – безысходность отчаяния загнанного в угол неврастеника. Точно также в опоре на специфические для изобразительного искусства актуальные эмотивы – цвет, форму, линию, крупный план, фон, рельеф и т. п. – мы постигаем радость обусловленного свободой выбора любовного чувства в «Алжирских женщинах» П. Пикассо, которое в одноименной картине Э. Делакруа отмечено томной грустью запертых в духоте золотой клетки гарема наложниц.

Другими словами, запечатленные в своей материальности актуальные для композитора или художника эмотивы в совокупности со всеми другими средствами выразительности, характерными для творческого наследия мастера, предстают для слушателя или зрителя в качестве виртуального эмотива. Обусловливая расплывчатость поля восприятия актора, виртуальный эмотив стимулирует у него рождение невербализованного личностного смысла. Вербализация последнего со стороны субъекта, выступающего в качестве речевого партнера композитора или художника, есть не что иное, как перевод виртуального эмотива в реальный. По сути, именно подобный опыт мы продемонстрировали выше, когда в музыкальных композициях Бетховена и Екимовского увидели светлую печаль обреченного на одиночество героя и безысходность отчаяния загнанного в угол невратеника , а в живописных полотнах Делакруа и Пикассо почувствовали томную грусть вынужденных жить в неволе наложниц и радость свободной от эгоизма любви, делающей мужчину и женщину со-работниками самого Творца.

В-третьих, аргументируя мысль о том, что эмотивность сохраняет статус универсального метода, обеспечивающего эффективность межличностного взаимодействия, в том числе в пространстве художественной коммуникации, обратим внимание на связь эмотивности с поступком, который осуществляется изнутри поступающего сознания. Выступая на уров- не отмеченного эмоционально-волевым тоном «участного мышления», «у которого язык исторически вырастал в услужении» [3, с. 34], поступок являет собой акт декодирования невербальными компонентами вербального опыта, коррелируя с инициируемым виртуальными эмотивами невербализованным личностным смыслом. Здесь участное мышление Бахтина в корне противостоит эмоциональному интеллекту Д. Гоулмана [22]. Если у Бахтина речь идет о сознательно актуализируемом единстве (со-бытии) данного и созданного как об опыте мыследеятельности, обусловленном нераздельностью ratio и emotio, то у Гоулма-на – о мыследействии, в рамках которого интеллект корректирует / контролирует проявляющиеся вовне эмоциональные реакции.

Возвращаясь к работе Дж.Г. Мида, у которого внутреннее, т. е. скрытое, поведение обнаруживает сходство с поступающим, т. е. участным, сознанием Бахтина подобно тому, как поведение явное, т. е. внешнее, – с эмоциональным интеллектом Гоулмана, подчеркнем, что в случае мыследействия мы можем говорить о диктате вербальности (рациональности) над невербальностью (иррациональностью) как трагической инверсии характерных для природной целесообразности компонентов. Другими словами, изначально отвечая потребностям участного (невербального) мышления, вербальность оказывается на службе у мышления абстрактного, т. е. безучастного.

Доминирование инициируемой голой абстракцией рациональности – ярчайшее свидетельство обособившегося от сущности существования. Потому, констатируя, что основанный на рациональности акт говорения «совершается без труда отвлеченной мыслью, когда мы подводим себя под общую с другими норму… или под общий познавательный закон» – «…психологический,социальный…»[2,с.134], коммуникативный, Бахтин называет такой абстрактный опыт прямо противоположным «конкретному и ценностному переживания себя как другого» [Там же]. Достижение последнего происходит посредством обеспечивающей единство внутреннего и внешнего эмотивности, когда вербальное значение насыщается невербализованным личностным смыслом, обретая для вступающего в диалог с искусством коммуниканта «значение для меня» [8].

Только таким образом, например, нейтральная для самых разных коммуникантов лексема шинель становится для Н.В. Гоголя, услышавшего однажды из уст своего речево- го партнера анекдотическую историю о незадачливом чиновнике, тем реальным эмотивом, который занимает в его повести сильную позицию текста. Более того, цели раскрытия эмо-тивного потенциала данной лексемы и служит, по сути, от начала до конца написанная Гоголем повесть «Шинель». При этом направление деятельности (мыследеятельности) читателя, выступающего в качестве речевого партнера Гоголя, задают виртуальные эмотивы, тогда как эмотивы актуальные позволяют читателю не сбиться с пути, отвечая за приближенное к авторскому адекватное понимание этого «анекдота». Подобным образом организованная работа обеспечивает читателю статус соавтора писателя, а высказанная им точка зрения по поводу представленного в качестве данного авторского сообщения трансформируется в уподобляемое ответной речи созданное.

То обстоятельство, что актор имеет возможность вдумчиво работать с представленным на уровне картины, книги или нот, в том числе видео или аудиозаписи, сообщением своего речевого партнера, делает очевидным неоспоримое преимущество художественной коммуникации перед осуществляемой здесь и сейчас коммуникацией обыденной. Имеется в виду не ограниченный рамками сиюминутного разговора процесс смыслообразования, который поддерживается бескорыстным интересом к получаемому от речевого партнера сообщению, вследствие чего художественное произведение становится для его автора «входным билетом» в пространство межличностной коммуникации. Более того, владение одним типом художественной коммуникации (например, вербальной) открывает возможность овладеть всеми другими типами [18].

Сложившееся положение дел обусловлено тем, что прежде нейтральные, «равнодушные значения» [8], которые зафиксированы на уровне знаков языка в художественном творении, имплицитно хранящем в себе ценностное отношение к ним автора, обретают для его речевого партнера – читателя, зрителя, слушателя – «значение для меня» [Там же], вновь насыщаясь личностным смыслом. В силу того, что упомянутый взаимообмен являет собой исключительно духовный, лишенный какой-либо эгоистической оценки акт, именно художественная коммуникация может дать представление об идеальной межличностной коммуникации, которая в обыденной жизни столь труднодостижима. Думается, что предоставляемый искусством опыт создания идеального / духовного коммуникативного акта, орга- низуемого посредством эмотивности, позволит читателю, зрителю или слушателю осознать существенную разницу между актом говорения и речевым поступком.

Подводя итог проведенному исследованию, нельзя не признать, что статус эмотивно-сти как метода актуализации эффективности межличностной коммуникации обусловлен ее причастностью к индивидуальной концептуальной системе как частной форме социальной деятельности [21], вследствие чего эмо-тивность пронизывает все жизненное / коммуникативное пространство человека. Играя непосредственную роль в процессе смыслообра-зования, осуществляемого речевыми партнерами в пространстве межличностной коммуникации, эмотивность, таким образом, выступает в качестве регулятора жизнедеятельности самых разных представителей социума. Коррелируя с участным мышлением, или, что то же самое, этическим поступком, эмотивность оказывается одним из действенных механизмов становления обусловленной единством emotion и ratio целостной КЭЛ, в которой вербальное и невербальное находятся в гармоничном соответствии, выступая знаком психического здоровья.

Закладывая фундамент для личностного роста речевых партнеров как непременного условия эффективного коммуникативного акта, эмотивность обеспечивает их возможностью не только опознавать лживую коммуникацию, но и противостоять ей. Именно то обстоятельство, что эмотивность обнаруживает себя в центре диалогической концепции гуманитарного знания, дает речевым партнерам возможность осознать разницу между идеальной межличностной коммуникацией, достижение которой происходит в диалоге с искусством, и отмеченной повседневностью теневой коммуникацией. Все это выводит эмотив-ность как языковую категорию на качественно иной уровень – уровень универсального метода, способствующего пробуждению собственно человеческого в человеке.