Этнос и ландшафт: к незатухающему спору о природе взаимозависимостей

Общефилософская трактовка взаи-мозависимостей в системах связей «этнос – ландшафт» («этнос – природа», «этнос – территория») относится к числу неоднозначно трактуемых теоретических вопросов, имеющих прямое отношение к интересам развития этнологии, экологии, социальной географии и других наук. То обстоятельство, что подобные зависимости существуют, в сущности, давно, никем не оспаривается: расхождения обычно возникают при выяснении их глубины и характера, при этом разногласия во взглядах бывают весьма существенны – особенно при оценке влияния природной среды на этническое самосознание народов. На эту деталь акцентируют внимание многие исследователи [3; 4; 6: 10–15 и др.].

Исторически развитие представлений о природе указанных взаимозависимостей происходило параллельно развитию основных течений в этнологии, среди которых упомянем: 1) эволюционистскую школу (Дж. Леббок, Г. Спенсер, Дж.-Ф. Мак-Ле-нан, Э. Тэйлор); 2) антиэволюционистскую (Ф. Ратцель, Г. Риккерт, Л. Леви-Брюль, Ф. Боас); 3) функциональную школу (Б. Малиновский, А. Рэдклифф-Браун); 4) психологическую школу (А. Кардинер, М. Мид); 5) школу дианетики Р. Хаббарда и его последователей, апеллирующих к человеческому разуму и работающих на стыке философии, биологии и психологии; 6) «пассионарную» школу (Л. Гумилев и его последователи).

Целый ряд ценных рассуждений о взаимоотношениях природы общества в «этноэкологическом ключе» неангажи-рованный читатель может обнаружить и в работах классиков марксизма, с мыслями которых подчас перекликаются идеи классиков русской культуры и философии – И.М. Сеченова, В.И. Вернадского, Л.И. Мечникова, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева, И.А. Ильина, С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского и др. Анализу идейно-философ-ских аспектов зависимостей в системах связей «этнос – природа» посвящены немногочисленные издания последних десятилетий [3; 10; 11; 13; 14 и др.].

Можно привести конкретные примеры, свидетельствующие о том, что отношения «этнос – ландшафт» не являются плодом праздного теоретизирования. Так, в 50-е гг. прошлого столетия правительство СССР, руководствуясь благими побуждениями, решило переселить жителей наиболее высокогорных кишлаков горного Бадахшана в плодородные долины Таджикистана. Однако жители с высокогорных «полок» Бар-танга и других районов Памира не смогли существовать в, казалось бы, более благоприятных условиях: психологическая, физиологическая и ландшафтная дезадаптация привела практически к полному вымиранию популяции горных таджиков.

Боязнь в советские годы случайно сместить идеологические акценты в анализе столь «деликатного» вопроса, как зависи-

Cреда обитания

мости в системе связей «этнос – ландшафт», приводила к тому, что даже известные ав- торы старались как можно реже его комментировать. И все же признавалось, что природная среда является непременным условием возникновения и функционирования любого этноса, и ее изменения ока-

Terra Humana

зывают существенное влияние на этнические процессы. Имелся консенсус у авторов и относительно того, что наиболее ощутимое воздействие природная среда оказывает на этнос на ранних ступенях общественного развития, когда связи в системе «этнос – природа» отличаются чрезмерной жесткостью и прямолинейностью.

Тысячи крепких уз связывают этнос с окружающей природой, со «своей» землей. Исследованиями установлено, что так называемый «национальный характер» складывается из двух составных частей, одна из которых предопределена психическим генотипом этноса, вторая – воспитанием. В свою очередь психический генотип формируется в результате его биологической эволюции, контролируемой природной обстановкой и другими факторами.

Даже на бытовом уровне очевидно, что каждому генотипу присуща разная степень выраженности таких черт характера, как эмоциональность, общительность, терпеливость, настойчивость и т. д. Так, отмечаемую многими авторами немногословность и флегматичность финнов (особенно сельских), веками живших обособленно в краю тысяч озер, не без оснований связывают в значительной мере с влиянием особенностей местных ландшафтов. Известно другое наблюдение: англичане и японцы (островитяне) в отличие от китайцев и французов («континентальщиков») природу (естественное) ставят выше искусства (искусственного), что связывается отдельными авторами не только с историческим влиянием местной природы, но и долговременным прямым воздействием этносов на окружающую среду и формированием разнотипных техногенных ландшафтов. Если делать акцент на «чувство территории», связанное с социально-психологическим восприятием географической среды и территории в частности, то у европейцев (точнее – западноевропейцев) возникает чувство «объединенной Европы», у жителей небольших государств – чувство «ограниченности территории», у цыган – чувство «кочевого народа» и т.д. и т.п. Все это свидетельствует о существовании многих, подчас трудных для восприятия нитей, соединяющих этнос с территорией и конкретным ландшафтом.

Как отмечено выше, реальные разногласия среди авторов начинаются при попытках оценок влияния географической среды на этническое самосознание этносов. Этническое самосознание как сложное социально-психологическое явление, являющееся продуктом исторического развития, – это осознание и оценка народом своих действий и их результатов, чувств, мыслей, морального облика, идеалов и мотивов поведения. Это также представление народом собственной сущности, своего положения в системе взаимодействий с другими народами, своей роли в истории человечества. Самосознание этноса – его конституирующий признак, образующийся вместе с формированием этноса. Считается, что этническое самосознание включает в себя психологический настрой и умонастроение этноса, этнические установки и ориентации, этнические авто- и гетеростереотипы, этнический нрав и темперамент, этнические ценности и идеалы и др. Упрощенное понимание этнического самосознания сводится к своеобразному объяснению приверженности к своему этносу.

В контексте исследуемой проблемы отметим тот факт, что в структуре этнического самосознания среди множества еще до конца не определенных ингредиентов национальной идентификации важное место занимают представления о «родной земле» и связи с местными ландшафтами.

Сторонники «географического нигилизма» в науке не готовы согласиться с тем, что «человек остается неотъемлемой частью биосферы, подчиняется тем же генетическим закономерностям, что и другие виды, а его фенотип (внешний и внутренний облик человека) формируется в ходе взаимоотношений с окружающей средой, которая суть взаимодействия социальных и биологических компонентов....В полной мере социальные признаки действительно не наследуются. Но биологические признаки для наследования социальных имеются, они связаны, в частности, со свойствами нервной и эндокринной системы» [5, с. 176]. Человек является продуктом взаимодействия социальной и биологической составляющих – именно поэтому нередко использующийся штамп – «перенос дарвинизма в сферу общественных отношений» – в какой-то мере является бессмысленным. Приобретение человеком качества «социальности» не противопоставляет людей остальной живой природе, а лишь указывает на то, что в результате эволюции развитие представителей Homo sapiens стало подчиняться законам не только биологического, но и в существенной степени общественного развития. Спорить о преобладании той или иной составляющей – все равно что рассуждать, от чего больше зависит площадь – от длины или ширины.

При анализе влияния географической среды на этническое самосознание этносов часто упускается из виду тот факт, что такое влияние реализуется не прямо, а опосредованно – в том числе через взаимосвязь этнических традиций, обусловленных специфическими природными условиями местности, с национальным самосознанием. Большинство авторитетных специалистов разделяют позицию, в соответствии с которой этническое самосознание (как и самосознание отдельной личности) – суть продукт чувств, а не разума, то есть оно формируется не рационально-логически, не с помощью ума, а в глубинах сознания и даже подсознания (не в коре больших полушарий мозга, а в подкорковых областях мозга). Именно с таким интуитивным и чувственным восприятием ассоциируется русское понятие «душа», использовавшееся многими русскими авторами при исследовании характера взаимозависимостей этноса и ландшафта.

Участившиеся в последние годы попытки «приклеить» ярлык примитивизма Н.А. Бердяеву за его рассуждения о своеобразии «русской души» [12; 13 и др.] связаны с его широко известными фразами: «в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины»; и далее: «Бесконечно трудная задача стояла перед русским человеком – задача оформления и организации своей необъятной земли. Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразилась в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широта» [2, с. 8].

Что же это за таинственная категория – «русская душа»? Отвечая на этот вопрос, оппонирующие славянофилам западники и либерально настроенные авторы часто приводят слова немецкого слависта начала XX в. Карла Нетцеля, утверждавшего, что «русская душа – это выдумка русских, которым так проще избегать нелицеприятных для нации вопросов». Но это в свою очередь – примитивная инвектива, преследующая цель не только унизить русских, но и поставить под сомнение такие общепризнанные научные категории, как национальное самосознание, национальный тип и т. д. Ведь многие народы, а не только русские, широко используют те или иные стереотипы возвышенного, чувственного, эмоционального, иногда нерационального поведения представителей своего этноса, тем самым «одухотворяя» эти стереотипы и придавая им своеобразную реальность, онтологическую сущность.

Конечно, понятие «душа» в философии предстает в качестве явления субстанционального уровня и поэтому не может быть сведено к многообразию индивидуальных проявлений русских (масаев, инков и. т. д.), поскольку душа обеспечивает единство человечества в целом. Не может душа иметь и сколько-нибудь завершенный логически-непротиворечивый характер, хотя бы из-за необходимости анализа множества субъективных моментов. Однако никто не в со- стоянии воспрепятствовать использовать термин «душа» применительно к тому онтологическому объекту, который ассоциируется с жизнедеятельностью целого народа. Поэтому есть основания полагать, что категория «русская душа» – феноменологическая специфическая реальность, обладающая универсальной причинностью, оказывающая определяющее влияние на поступки и помыслы русского человека и позволяющая объяснять прошлое и понимать настоящее, а также предвидеть будущее русской нации.

Следует признать, что в рассуждениях Н.А. Бердяева о «русской душе», как бы скрепляющей ряд исторических поколений, действительно присутствует некоторый логический изъян: с помощью этого понятия философ пытался объяснить весь ход истории российской державы. «Может быть, обнаруживаемая им связь между ландшафтом и народной душой излишне прямолинейна, а потому неточна и даже спорна, – писал известный социолог В. Иорданский. – Скорее важно направление бердяевской мысли, которая... видит узел сложнейших взаимодействий. Этническое пространство народа и само несет след его души: его трудных привычек, его вкусов и пристрастий, его культуры» [8, с. 78]. Это позиция многих исследователей творчества ученого.

Когда же речь заходит о более глубоком осмыслении роли географической среды в этническом сознании, у исследователей появляется огромный разброс во мнениях. Так, В.А. Тишков, говоря о «банальной оценке отечественного опыта» Н.А. Бердяевым, заявляет: «Сегодня я с горечью читаю многократно повторяемые и воспринимаемые за откровения суждения этого автора о том, что русский характер сформировался под влиянием бескрайних российских просторов и “русская душа подавлена необъ-

Cреда обитания

Terra Humana

ятными русскими полями и необъятными русскими снегами”» [12]. С Тишковым солидаризируется А.Ф. Филиппов: «Лишь подозрительно наивные авторы и теперь еще станут писать о “власти пространств над русской душой”. Более просвещенные предпочтут, быть может, рассуждения о “власти русской души над пространством”. Несмотря на видимую замысловатость, обе формулы весьма просты и совершенно ложны» [13, с. 54]. И далее: «Нетрудно будет смышленому критику атаковать обе точки зрения. Первая хотя бы потому сомнительна, что устарела лет на сто, а то и двести... так что соблазнять должна бы людей отсталых либо, как сказано, подозрительно наивных (курсив мой. – А.Ф .). И скольким поколениям типичных нерусских должно прожить среди холмов и равнин, дабы уподобиться типичным русским?» [13, с. 54]

Неужели «смышленому критику», лихо собравшемуся критиковать обе точки зрения и апеллирующему одновременно к трудам И.Г. Гердера и Ш.Л. Монтескье, неведомо, что сегодня труды этих авторов можно смело ассоциировать с «прабабушкиным нафталином», поскольку воззрения ни одного, ни другого из них давно не востребованы научным сообществом не только в России, но и в странах Запада. Мало того, речь идет об авторах-антиподах. Так, учение о «духе народа» Гердера (немецкого историка культуры, поэта, критика второй половины XVIII в., противника понятия «раса») никоим образом не было связано с ландшафтным фактором, и вовсе не по причине игнорирования его как такового, а по этическим соображениям – труженик «цеха Евтерпы и Клио» не считал возможным вторгаться в чуждую ему сферу. Известное выражение Гердера: «Вообще – то, что называется генетическим духом и характером народа, удивительно. Он необъясним и неугасим; он стар, как народ, стар, как страна, которую этот народ населял» свидетельствует о том, что его взгляды значительно ближе к Бердяеву, чем к Филиппову. Что же касается другого «авторитета» – Монтескье, проявившего себя в существе «отъявленного» детерминиста, полагавшего климат едва ли не главным детерминантом общественного развития, то тот и подавно находится по другую сторону баррикад от «смышленого критика».

Обнаруживаемая Бердяевым связь между природной средой и «народной душой» и впрямь несколько гиперболизирована и «опоэтизирована». Однако его рассуждения о восприятии русским народом географической среды (и территории в частности) многим российским «умам» представляются отнюдь не «банальными», а вполне логичными и, право, не заслуживают столь высокомерной критики, исходящей от авторов-«феноменологов». Разве обширные просторы российского государства не явились хроническим фактором развития экстенсивных форм и методов развития хозяйства (чему ярчайшее подтверждение – хотя бы освоение целинных и залежных земель вместо повышения урожайности зерновых в традиционных районах земледелия) и соответствующего «поведения» национального сознания? Разве есть те, кто сомневается в том, что российские просторы действительно «охраняли» русского человека во время нашествия наполеоновских и гитлеровских полчищ, давая ему чувство безопасности и объективно влияя на его самосознание, порождая ту самую бердяевскую «безграничность», «устремленность в бесконечность». Кроме недоумения, подобные пассажи критиков других эмоций не вызывают.

Утверждение Н.А. Бердяева о том, что русский характер сформировался под влиянием (подчеркну: не в результате , а именно под влиянием !) бескрайних российских просторов, не несет в себе ничего метафизического, и если в чем-то можно его упрекнуть, так это в непреднамеренном «сгущении красок» по поводу «подавления русской души».

Сколько сказано о недопустимости при рассмотрении влияния географической среды на развитие этнических процессов как преувеличения такого влияния, так и его недооценки (географический нигилизм) [1; 7; 16–18 и др.]. При этом никто не утверждает, что географическая среда есть единственный или наиболее важный фактор, определяющий «лицо» и «душу» этноса, характер его деятельности – специфическая задача исследователей состоит в том, чтобы изучать роль географической среды, а не других факторов. Можно привести бесчисленное количество примеров, свидетельствующих, что суждения и оценки «умеренных» детерминистов во многом оказались верны.

Давно известно, что некоторые представители «социологизированных» отраслей знания, «исповедующие» феноменологический подход (в центре внимания которого со времен Эдмунда Гуссерля оказался человеческий опыт восприятия среды и поведения в ней), пессимистически относятся к самому факту переплетения природных и общественных закономерностей (сторонники бихевиоризма, игнорируя роль природной среды, за основу научного объяс- нения вообще принимают движение масс людей в пространстве). Подобный взгляд на социум в «зауженной» трактовке (лишь как на совокупность усвоенного людьми поведения и способов жизнедеятельности) имеет право на существование. Но ясно и другое – едва ли какая наука может сегодня претендовать на монополию изучения какого-либо «субстратного» сегмента геосферы, поскольку все его элементы связаны корреляционными связями.

Современная географическая наука не чужда всей сложноорганизованной системы надбиологических программ жизнедеятельности человека, зафиксированной в ментальности, нравах, обычаях, в живом опыте совместной жизни людей, но в центр предметного поля исследований ставит все же внешнюю, материализованную, объективированную часть истории, связанную с вещественными геосферами. В этой связи категорически неприемлема назидательная сентенция социолога А.Ф. Филиппова: «А проблема географов состоит в том, что они пытаются разместить в схемах, пригодных для одних объектов, совсем другие объекты. Так бывает, когда в физическом пространстве пытаются локализовать символические, смысловые объекты. Задача