Концепты русского национального характера

англичанина вдохновляет идея благополучного сословия, отмеченного духом избранничества. Бритты сознательно взяли в качестве путеводной звезды ветхий Завет, объявив себя избранным народом, призванным «диктовать законы миру» и «держать европу» в состоянии устойчивого покоя. француз стремится к духовно-нравственному лидерству в мире, считая своим предназначением неженец николай иванович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой

10           ли те ра тур ы фа куль те та ме диа ком му ни ка ций и ау дио ви зу аль ных ис кусств (Маис) Мо с ков ско го го су дар ст вен но го ин сти ту та куль ту ры nezhenetS nIKolay IvanovICh — Full Doctor of philology, professor, head of Department of literature, Faculty of Media and audiovisual arts (MaIS), Moscow State Institute of Culture

шагать во главе цивилизации и по-якобински возвещать о духовности; его национальная идея — в «куль тур ной мис сии». Эти идеа лы политического и духовного лидерства пытается свести вместе немец, так и не выяснив для себя преимущества одного из них.

русский не примыкает ни к одной стороне. его национальной идеей является спасение человечества русскими. оно видится ему через всеобщее нравственное возрождение. дух мессианства, которым преисполнена его душа, находит выражение в соборном чувстве, всечеловечно вписанном в масштабы мировой истории. в судьбе своего народа русский не нашёл бы никакого смысла, если бы этим не раскрывался для него смысл судеб всего мира. «человечество должно быть спасено целиком; оно только и может быть спасено как целое». русский непроизвольно связывает свои жизненные проблемы с последними вопросами человеческого бытия; вопрос: в чём предназначение русского на Земле? — тут же философски срастается с другим вопросом: в чём предназначение человека на Земле?

«назначение русского человека, — пишет ф. М. достоевский, — есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное. стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только … стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… русский тогда более всего русский, когда он более всего европеец. с французом (он) француз, с немцем — немец, с греком — грек, и именно поэтому он в высший степени русский. и в то же время он нечто вполне своеобразное… Мы будем первыми, кто возвестит миру, что мы хотим процветания своего не через подавление личности и чужих национальностей, а стремимся к нему через самое свободное и самое братское всеединение… только россия живёт не ради себя, а ради идеи, и примечателен тот факт, что она уже целое столетие живёт не для се бя, а для ев ро пы. для ис тин но рус ских европа и судьба всей великой арийской расы почти так же дороги, как россия, как и судьба всей нашей родной земли, потому что наша судьба — это и судьба мира» [1, с. 147].

и в своём пространственном движении на восток и на юг русский шёл не завоёвывать другие народы, а воссоединяться с ними в единой культурно-духовной державности. его врождённое стремление к примирению «всех и вся» и через примирение — к восстановлению всеобщей целостности сближает русскую национальную идею с христианской.

но чем царственнее идея, тем свободнее она искажается при столкновении с реальностью. русская национальная идея пострадала прежде всего от общей неспособности человеческой природы идти в ногу с идеалом, но ещё и от того душевного надлома, который случился с русскими, когда во главе его мессианского шествия оказались те, кто внушили ему, что ради святой цели лучше годится насилие. но готовность стать в ряды тех, которые думают, что насилием можно оказывать «услугу Бо гу», при ве ла рус ско го к глу бо чай шей душев ной раз дво ен но сти… но что же есть русскость в русском? и что есть мир, в котором ему, русскому, суждено оби тать?

если верить Шубарту, европеец смотрит на жизнь как на войну всех против всех [6, с. 71]. воззрение это нашло своё логичное выражение в учении дарвина о борьбе за существование. русский выдвинул иную идею; князь п. а. кропоткин выразил её в своей книге с «говорящим» названием: «взаимная помощь как фак тор эво лю ции» (1902).

Западный человек надменно горд. он неуклонно стремится возбудить зависть, но не допускает малейшего сострадания к себе; напыщенная условность его жизни настоятельно требует окутывать личное положение дел глубокой тайной. Шубарт справедливо объясняет эти качества «римским наследием» [6, с. 44]. дух и привычки римлян лишили готического человека смирения и скромности; известно, что цицерон не уставал себя прославлять как «отца человечества». европеец индивидуалистичен: он больше привязан к светской жизни, нежели к мысли о царстве Божием.

в отличие от него, русский переживает мир, ис хо дя не из «я», а из «мы». с при су щей ему стихийной живостью он изначально ощущает во всех людях неделимое целое, где люди составляют суть общего мира. поэтому «он один (среди всех) европейцев обладает способностью непосредственной связи с душой своего ближнего» [3, с. 91]. он искренне радуется счастью другого и столь же искренне и честно сочувствует его горю. русский проникается душевными переживаниями ближнего так, словно они происходят в нём самом. он, русский, чрезвычайно доверчив и добр; он хочет видеть вокруг себя братьев, а не вра гов. «как мож но не до ве рять че ло ве ку?» — с удивлением вопрошал а. М. Горький.

русские таинственным образом объединены духовной связью. два человека, только что познакомившиеся, быстро проявляют душевный интерес друг к другу: час спустя кажется, что они знакомы всю жизнь. Мариан Здзеховский в книге «Главные проблемы россии» (1907) пи шет: «встре тишь ся с рус ским впервые в жизни, а создаётся впечатление, что это твой старинный добрый приятель, от которого у тебя нет никаких секретов, который понимает тебя с полуслова, может дать дельный совет, — это впечатление, которое крайне редко возникает при соприкосновении с евро-пей цем» [3, с. 75].

русский сострадателен. Это чувство, переведённое на язык мирского братства, во многом облегчает его жизнь и делает её более естественной и гуманной, чем у западного человека с его инстинктами незатухающего соперничества и конкуренции. он, русский, весь в природе, в замысле о ней и о себе в ней; ему непременно надо добраться до источника жизни, который видится в звёздах, в небе, в земле, из которой и вместе с которой он сошёл в бытие. человек, попавший в беду, всегда найдёт помощь в русском миру, тогда как европеец сам не помогает и от других помощи не ждёт. Братское чувство, выраженное в гостеприимстве, согревает русскую душу.

Михаил Задорнов однажды поведал об одной замечательной встрече нашей русской женщины с туристами из Германии. те из интереса пришли к ней в избу, и она стала поить их парным молоком. немцы, как народ педан-тич но-ци ви ли зо ван ный, ре ши ли рас пла тить-ся, но хозяйка неожиданно и кротко взмолилась. «что вы, немчики? какая плата? — воскликнула она с сердечным укором. — ведь мы с ва ми вое ва ли».

в словах этих сокрылось всё таинство русской души. тут высветилась и её неизбывная, врождённая щедрость, и распахнутая на все застёжки радость от общения с негаданным гостем, заглянувшим к тебе в дом, и, самое главное, откровенно-мудрое желание поскорее забыть все старые обиды, а некогда кровного врага своего расположить к доброму сосед ст ву и друж бе.

русский живёт и трудится, мало заботясь о славе и чести, и если к нему нисходит слава, а во славе восходит осознание чести, то и во славе своей, и в чести ему более всего хочется предстать с отчётом о собственном деле пред Богом, но отнюдь не пред миром людским. он драматичнее, чем европеец, воспринимает своё присутствие на Земле, среди нескончаемых родных просторов, которые кажутся ему притягательнее многих искусственно «надуманных» революционных и социальных программ. ему на Земле грезится соборное братство с верой и любовью к Богу и с любовью к ближнему; оно не поддаётся ни осмыслению, ни воссозданию, но с привнесением его возникает мир, который придерживается совершенно других законов и который на языке христианском именуется царством Божиим. его «насельники» страдают от расколотости бытия; тоска по целостности становится их един ст вен ной дви жу щей си лой.

русский, охваченный этой тоскою, хочет чего-то большего, нежели отведено отдельной личности в миру. окидывая взором Землю, он приходит к идее соборного братства, а вглядываясь в небо, пытается постичь его истоки. его любовь к человеку и его любовь к творцу, в сущности, проистекает из одного и того же духовного родника, обусловленного стремлением выйти за пределы своего ограниченного «я», чтобы соединить некогда разошедшиеся по воле человека берега земные и небесные. движимый этим чувством, русский проник в самую суть бытия: нельзя любить человека, не находя в себе идеи Бога, как нельзя любить Бога, не любя его чуда — человека. так, в сознание вошло ощущение внутреннего родства между религиозностью и брат ст вом.

сущность соборного братства состоит не в том, что люди «в равной мере чем-то владеют или они равны» в праве своём, а в том, что они искренне осознают и, осознавая, столь же искренне воспринимают «равноценность друг дру га» пред выс шей судь бою. рус ско му видится в ближнем подобие Божие, начало которого сокрыто в нём самом. в этом заключается смысл равенства перед Богом, и этим определяется (и оправдывается) смысл русского понятия соборного братства. из чувства братства русский с врождённым недоверием относится к власти, так как чувствует в ней силу соблазна. Этим недоверием извечно подогревается его православное верование, свято оберегающее его в истории.

но в начале хх века ему также стала известна связь между недоверием и «волением к вла сти» (ф. ниц ше). что бы при бли зить ся к ней, надо было допустить отпадение от Бога; и он пошёл на это, что в конечном счёте привело к распаду его сознания. устремление к власти обозначило грани предательства соборного братства; жажда власти сделалась исходным пунктом безбожия. в русском пробудилась страсть адама, отягчившая его первородным грехом: русский адам вознамерился стать как Бог. ему наскучила гармония «рус ских са дов Эде ма» (Шу барт), его за хватила жажда владеть… но всё кончилось тем, что русский сначала был изгнан из власти, а затем его стали вытеснять из жизни. создавалась неведомая новая русскость, нахраписто пронизанная «революционным озорством» (арх. кон стан тин). те перь, го ре ст но озабоченный, русский всё более оказывается без русскости, а россия — без русского.

из русского выбили русскую идею. нет, он также соборно, по-братски распахнут для мира; ему по-прежнему мало земного, и его неудержимо тянет в глубины вселенной; он с идеей своего откровения готов идти к людям, к Богу, к его неизведанным звёздам и мирам. Георгий Гречко, размышляя о своём страстном желании сойтись в беседе с пришельцем из космоса, простодушно открылся: «Я — русский человек. а русскому человеку хочется подойти, пощупать, а лучше — залезть вовнутрь… Я бы сказал ему: “ты — космонавт, я — космонавт, пойдём выпьем”. только вот какая оказия: если когда-либо и состоится такая встреча, то будет ли к ней до пу щен рус ский?..»

на протяжении полутора веков отечественная философия и отечественная словесность разрабатывали ключевую проблему спасения бытия земного через русского человека (ф. М. достоевский, л. н. толстой). но теперь писатели и философы, избравшие эту тему пред-ме том об раз но-пси хо ло ги че ско го ис сле до ва-ния в условиях трагической эпохи, логичнозакономерно переводят её в совершенно иную ху до же ст вен но-фи ло соф скую плос кость, связанную с идеей спасения самого русского человека. чтобы русский сегодня спасся, он должен дать миру такую идею, которая бы убедила всех живущих на Земле, что он нужен не только себе самому, но всему мирозданию, что именно в нём одном и сокрыта та всемогущая сила, какою только и возможно отвести род людской от последней пропасти. и тут надо пойти от того, что есть исключительно высокое и бесспорно значимое в русском человеке. а в нём, как мудро заметил современный прозаик арсений ларионов, есть всё, что и у человека западного: «хлеб, песня, ум, кра са де ви чья», — но ещё и ду ша ши-ро кая и зем ля про сто рная» [цит. по: 4, с. 128]. вот это богатство, слившее воедино человека и Землю, и надлежит показать в новой русской идее западному миру, показать, ничего, однако, не передавая в чужие руки… а пока беспечные люди, «родившиеся от со-гре шив ше го ада ма» (л. Шес тов), ос ту па ют ся и падают, а те, кому ещё суждено жить, как на известной картине питера Брейгеля, короткими цепочками бредут по краю пропасти, заполненной мрачным и слёзным туманом. сле пые ве дут не зря чих… сегодня бы нам надо собраться с духом и заняться устроением своей национальной мирской жизни. когда-то в древности мы звали к себе северных викингов: «идите и правьте нами». теперь мы не нуждаемся в чужаках; мы готовы сказать им: «идите вон! не надо больше править нами. Мы сами пойдём по своему вековечному, русскому пути».

но в нас постоянно шевелится вечная боль, вечная неудовлетворённость миром и собою в мире: ах, отстали! ах, в Берлине по-другому! ах, в париже иначе!.. а может, там чёрт знает что творится в этом самом париже, и нет никакого парижа... но нам больно, но нам стыдно, но мы тоже хотим всё делать и всё иметь, как в париже. а нам лучше бы замкнуться в себе лет этак на тридцать — на сорок, замкнуться и отстраниться полностью от европы, чтобы сил накопить да умом пораскинуть, что к чему. а они пусть эти сорок лет поживут без россии — и суетливая польша, и рас- чётливая Германия, и безалаберная франция, и, конечно, дерзкие и высокомерные Штаты. пусть их понюхают да поедят друг друга; а мы отдышимся и посмотрим, останутся ли они в живых без нас.

Мы сил накопим, порядок в доме наведём, а затем покажем русский кукиш миру: что, каково? а этого не хотите? у нас у самих ума плата и чувство высокое есть; мы умеем переживать утончённее, чем в лондоне, поэтичнее, чем в париже, милосерднее и естественнее, чем в Берлине... но нас либо совесть заедает, либо и того хуже — на лоб беспамятство накатывается. нам скучно без парижа и нью-йорка, нам тоскливо без рима и Мадрида, нас непременно тянет в тель-авив. отчего же мы так приросли к чужеземным градам и весям? так ли уж всё хорошо у немцев с их расчётом и у евреев с их умом?! неужели там звёзды ближе сложились к Земле и солнце животворящее светит каждому?

Зачем нам, славянам, нужны неславянские идо лы?!.