Маски парадоксалиста (герой Достоевского в кругу пушкинских и гоголевских литературных типов)

Замечательно, что «наполеоны» Достоевского «примеряют» на себя и маску пушкинского Германна как первого Наполеона на русской почве. А. Л. Бем выстраивает целый ряд героев Достоевского, указывая на их связь с героями Пушкина [2, т. 3, с. 39—80]. Однако же он не отмечает еще одной параллели: Парадоксалист — Германн, делающейся очевидной только в сближении этих персонажей с наполеоновским типом. Этот неизученный в науке аспект станет задачей данного исследования.

Проекция Парадоксалиста на пушкинского Германна дана не в прямых аналогиях, она не лежит на поверхности. Вместе с тем фантастическая и социально-бытовая атмосфера Петербурга способствует сближению этих «петербургских типов», представителей «петербургского периода», по выражению Достоевского.

Оба героя чрезмерно амбициозны, честолюбивы и тщеславны. Оба безусловно являются романтическими эгоистами. Каждый из них — и Германн, и Парадоксалист — скрытен, одинок и стремится к жизненному реваншу. Германн искушает Лизавету Ивановну, как дьявол [5, с. 317], но под маской ее спасителя. Он идет к своей цели, как Наполеон, своевольно переступая нравственные нормы. Другой мнит себя Наполеоном: «я <…> разбиваю ретроградов под Аустерлицем. <…> папа соглашается выехать из Рима в Бразилию; затем бал для всей Италии на вилле Боргезе, что на берегу озера Комо» (см. [9, с. 134]). Здесь узнаются факты из биографии Наполеона: победа под Аустерлицем 20 ноября 1805 г.; конфликт Наполеона с папой Пием VII, в результате которого Наполеон I был отлучен от церкви в 1809 г., а папа Пий VII в течение пяти лет был фактическим узником французского императора; в 1806 на вилле Боргезе праздновали основание французской империи, которая была приурочена к дню рождения Наполеона [9, с. 386]. Парадоксалист, как дьявол, искушает Лизу тоже под маской ее спасителя. Необходимо отметить: сходство в профиле Германна и Наполеона замечают другие, со стороны, Парадоксалист же сам позиционирует себя: «я (т. е. Наполеон. — О. Д. ) <…> разбиваю ретроградов под Аустерлицем» [9, с. 134].

К тому же оба героя поставлены в зависимость от преступления. О Германне сказано: «на его совести по крайней мере три злодейства» [19, т. 6, с. 343]. И на самом деле он становится виновником смерти графини, его невольным убийцей. Фантастическая атмосфера Петербурга, его «грошевая суета» и «наглая прозаичность», толкотня по промышленным улицам, «озабоченные до злости» лица прохожих способствуют появлению особых самоощущений Парадоксалиста: «точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление» [9, c. 165]. А когда в нем поднималась злоба, он готов был раздавить «эту „проклятую“ Лизу» [9, с. 166]. Убить своего лакея: «Я убью его, убью его» [9, с. 172]. Унизить и насладиться властью, уничтожить физически: недаром Лиза побледнела как платок и упала на стул «как будто ее топором подсекли» [9, с. 173]. В сюжете Достоевского, как видим, «снуются» (А. Веселовский) мотивы пушкинской «Пиковой дамы».

Следует добавить, что в наполеоновский комплекс мотивов входит первоначальный, еще до славы и величия, мотив неизвестности и неузнанности героя: это качество выявляют и Пушкин в Германне, и Достоевский в Парадоксалисте. Оба героя — отщепенцы в обществе равных. Рядом с Томским и Нарумовым Германн ощущает недостаточность своего капитала. Точно так же Парадоксалист — в обществе Зверкова, Ферфичкина, Симонова. Однако же оба высокомерны по отношению к своим товарищам и убеждены в своем превосходстве над ними. Германну это право дает мощь его натуры и воли, а Парадоксалисту — мощь его ума.

Справедливо замечание Ю. М. Лотмана о том, что рядом с «людьми Рока», строителями собственной судьбы, необходимо присутствует в сюжете «персонаж страдательный», в отношении с которым герой раскрывает свои бонапартовские свойства [13, т. 2, с. 404]. В «Пиковой даме» эту роль исполняет Лизавета Ивановна, в «Записках из подполья» — Лиза. По сюжетной функции Лизавета Ивановна и Лиза — жертвы героев наполеоновского типа. Повтор сюжетных мотивов и их функций, а также рифмовка женского имени (что для Достоевского нередко играет своеобразную роль указателя на оригинальный текст), сам тип героя свидетельствуют об отражении в «Записках из подполья» мотивов «Пиковой дамы».

Обе петербургские повести сближают и жанровые характеристики. Знаменательно, что и в «Пиковой даме» и в «Записках из подполья» ощутима романная схема. Об этом мне уже приходилось писать [7, с. 8, 9, 36, 37]. Жанровая природа романа проявляется в обеих повестях в связи с типом героя, претендующего на полную независимость от Рока, социальных обстоятельств, на свободу от моральных норм, что безусловно определяет центральное положение персонажа. В романе одинаково интересны любые перипетии: жизнь, любовь, безумие героя, его борьба и смирение, его поиски высшего смысла. Все эти романные мотивы и центральное положение Германна и Парадоксалиста в сюжетах «Пиковой дамы» и «Записок» очевидны. Именно наполеоновский тип «выводит» обоих персонажей в герои романного, панорамного повествования. Именно наполеоновский тип определяет схватку героя с судьбой, иг- ру ва-банк, предельное «все или ничего». Для Германна — это игра в карты за его самоутверждающее право владычества и верховенства. Для Парадоксалиста — это игра умозрения, рефлексии, воображения, логистики, ставка на изменение картины мира во имя власти и тиранства. И Пушкин, и Достоевский убеждены в тщете усилий героев наполеоновского типа. Их нравственный кодекс приводит, как правило, к краху.

В «Пиковой даме» и в «Записках» это связано с крахом сознания. Оба героя поставлены авторами в положение безумцев. Германна отвозят в Обуховскую больницу, в 17 номер сумасшедшего дома. А Парадоксалист тренируется в свободном «хотении», раздраженном «до сумасшествия» [9, с. 113]. Эти его опыты припадков пароксизма бешенства, хотения, своеволия, отрицания разума, желания безграничного владычества и унижения других вызывают замечание слуги Аполлона: «Подлинно вы не в своем уме» [9, с. 179]. Иногда сам герой осознает безумие свое [9, с. 177]. Безумство героев, патология их сознания порождены атмосферой фантастического города. Здесь уместно указать и на мотив изоляции обоих персонажей — уединение одного в сумасшедшем доме, а другого — в психологическом подполье.

Наполеонизм на русской почве способствует появлению «общечеловеков», но и сокрушает личности. После взлета и самоутверждения неизбежно следуют падение и утрата индивидуальности. К такому выводу в исследовании наполеоновского типа приходят и Пушкин и Достоевский. Только Пушкин открывает в Германне классический — серьезный и трагический наполеоновский тип, а Достоевский создает Парадоксалиста как воображаемый, мнимый, комический, ёрнический вариант наполеоновского типа, с которого то и дело «сползают» ролевые маски Наполеона или Германна — и таким образом приглушается их сущностное значение. В этой связи не так легко бывает рассмотреть и узнать первообраз в вибрациях текста Достоевского. Вместе с тем нет сомнений в том, что творческая фантазия Достоевского при конструировании масок Парадоксалиста безусловно опиралась на творческий опыт Пушкина, пушкинское понимание наполеоновского типа, выраженное в образе Германна. Но идеи Пушкина под пером Достоевского получили драматическую заостренность, глубину [1, т. 2, с. 19], дисгармоническую вибрацию материала.

Не менее интересно Достоевский экспериментирует с текстами петербургских повестей Гоголя, обозначая новые тенденции в «петербургском периоде».

Парадоксалист создает свою новеллу на гоголевскую тему, новеллу о Невском проспекте. В ней, как и в одноименной петербургской повести, два героя: «штафирка» и офицер, романтик и практик, мечтатель и пошляк. Только вся ситуация раскрывается не в параллельном, а в конфликтном существовании двух героев, в стремлении маленького человека (который «всех умнее, всех развитее, всех благороднее» [9, с. 130]; но унижен и оскорблен) стать вровень с публикой «суперфлю» [9, с. 131] или, по крайней мере, с одним из них.

Офицер, «вершков десяти росту» [9, с. 128], т. е. около 186 см [9, с. 385], бесцеремонный и нахальный, соотнесен безоговорочно с гоголевским поручиком Пироговым: он предпочитает действовать «по начальству» или «киями» — т. е. неблагородным способом, избегая драться за честь на дуэлях. По описанию, это натура грубая, циничная и неразвитая, он виляет, как вьюн, и сворачивает с дороги «перед генералами и перед особами сановитыми» [9, с. 130], но «давит» — подавляет неравных ему: гражданских чиновников, «штафирок».

Сам же Парадоксалист, исполняя роль антипода офицера, поручика Пирогова, на Пискарева совсем не похож. Напротив, это во всем противоположный гоголевскому персонажу характер: один — кроток, другой — злобен; один при встрече с проституткой видит в ней Перуджинову Бианку, другой — падшую женщину. Пискарев мечтает о высокой любви, Парадоксалист попирает любовь грубым обладанием, насилием. А главное: одному уготована гибель в столкновении с действительностью, которую олицетворяет образ Невского проспекта, другому же — победа над обидчиком, торжество над публикой суперфлю.

Образ Невского проспекта в «Записках», как видим, напрямую обращен к образу-символу Гоголя [8, с. 24—27, 37—39]. Невский проспект — средоточие гоголевского Петербурга. Здесь пересекаются пути всех его героев: Пирогова и Пискарева, майора Ковалева, Чарт-кова, Поприщина и Башмачкина. Герой подполья выбрал для себя принцип «литературного» типа поведения, он мыслит себя уже в заданных образах, проходит испробованный путь, поэтому у него всегда есть возможность импровизации.

Герою из подполья ближе амбициозный Поприщин [17, с. 73] или беспокоящийся о форме, о своем внешнем виде майор Ковалев. Готовясь выступить в поединке со своим противником «на равной ноге», он следует требованиям формы, покупая у Чуркина «черные перчатки и порядочную шляпу», заводит «хорошую рубашку с белыми костяными запонками», наконец, меняет воротник на шинели: «красивый бобрик» воцаряется «на месте паскудного енота» [9, с. 131]. И бобрик выбран исключительно потому, чтобы быть на равных («вроде как у офицеров» [9, с. 131]).

Текст «Записок» явно вступает в перекличку с гоголевскими текстами: шляпа и перчатки у Чуркина — с фраком от Руча («Записки сумасшедшего»), рубашка с костяными запонками — с накрахмаленными манишками («Нос»), желание героя подполья хоть бобриком приблизиться к офицерскому рангу — с желанием Ковалева приблизиться к офицерскому рангу своим чином (коллежский асессор — майор). Парадоксалист похож и на Башмачкина: во-первых, тем, что на него, как и на гоголевского героя, смотрят, словно «на муху» [9, с. 130], во-вторых, общностью «дерзких мыслей»

(не положить ли бобрик на воротник / «не положить ли точно куницу на воротник» [4, т. 3, с. 155]).

На Невском проспекте, как и в гоголевские времена, после двух «графиня ходит, князь Д. ходит, вся литература ходит» [9, с. 131]. По праздничным дням здесь продолжают совершаться экстраординарные события: 25 марта, в день Благовещенья, у майора Ковалева нос сбежал, который герой встретил в Казанском соборе, а на Невском безуспешно ловил извозчика, чтобы догнать самозванца. Парадоксалист именно по праздникам ходит на Невский (иногда даже с божьей молитвой), с целью одолеть своего врага, своего оксюморонного двойника: «Я даже молитвы читал, подходя к нему, чтоб бог вселил в меня решимость» [9, с. 132]. Для него это становится знаком жизненного успеха, способом самоутверждения. Очередная неудача («Он преспокойно прошел по мне, и я, как мячик, отлетел в сторону») вызывает болезнь и лихорадку («В эту ночь я был опять болен и бредил» [9, с. 132]). Уже отказавшись от своего намерения и смирившись со своей долей вечно быть попранным, неожиданно для себя герой подполья, как Давид, одолел Голиафа, «низенький и истощенный» [9, с. 128] — десятивершкового верзилу, штафирка — поручика («я неожиданно решился, зажмурил глаза и — мы плотно столкнулись плечо о плечо! Я не уступил ни вершка и прошел мимо совершенно на равной ноге!» [9, с. 12]). Парадоксалист в «схватке» выходит победителем: «Я достиг цели, поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной ноге» [9, с. 132].

Невский проспект у Достоевского — место боя («я <…> в последний раз вышел на Невский» [9, с. 132]), место публичного поражения одного (опять вспоминается высеченный Пирогов) и успеха другого. Он свидетель бунта «малых сих», социального протеста личности, добившейся своего реванша в отличие от Пискаревых, Поприщиных и Башмачкиных. Невский проспект конца 40-х (именно это время имеется в виду, конкретно 1848 год) — это другой, не гоголевский Невский проспект. Парадоксалиста от героев Гоголя отделяет чуть более десяти лет, а от Голядкина всего лишь два года, но какая между ними ошеломляющая разница: в 1846 не было возможности «победить» — это симптом нового времени. Не случайно момент столкновения на Невском воспринимается в ряду не 40-х, а 60-х годов [11, с. 30—32].

Герой подполья хоть и ощущает свою общность с гоголевскими персонажами и постоянно это подчеркивает в своем рассказе, наталкивая на нужные ассоциации, вместе с тем бесконечно от них далек, так же как и от Голядкина. Он образован, начитан, знает языки (немецкий и французский — как обязательные в училище [10, с. 179]). Герой постоянно демонстрирует свой интеллектуализм (рассуждениями о русских и западноевропейских романтиках; философствованиями о человеческой натуре; знаниями всеобщей истории; наконец, пением итальянских арий [9, с. 132]). Его литератур- ная речь и европейское развитие ни в какое сравнение не могут идти с неразвитой речью и неразвитым мышлением Башмачкина, со вкусами Поприщина, пристрастиями гоголевского героя к «Мирошкам» и «Филат-кам», с пошлостью Ковалева, убогостью Голядкина. Эти отличия не только знак образованности, но и знак нового времени.

Указанные точные даты легко позволяют высчитать время действия повести. Эта конкретизация внедрена в текст «Записок» не случайно. Образ Невского изменился под давлением исторических перемен, еще раз необходимо напомнить — 1848 года. В Европе, как известно, это год революций, сокрушения устоев и основ. В России — формирования политических обществ, духа свободомыслия. Парадоксалист — одиночка, но и в его поведении просматривается тенденция времени: герой овеян «воздухом», прорвавшимся из-за границы. Это выразилось и в понимании проблем равенства, любви, братства, и в желании защитить свое достоинство, противостоять насилию, презреть иерархическую субординацию. Революционаризм ситуации объясняет его «наскоки» на поручиков: безымянного, гремящего по полу саблей, десятивершкового роста и Зверкова. Во всех случаях цель одна: заставить признать себя равным, заявить о своем праве.

Парадоксалист под маской скрывает собственное лицо, придавая себе то значимость Наполеона, то романтика Германна. Будучи незначительным чиновником, подобным Башмачкину (как «муха»), он «заряжается» амбицией Поприщина и Ковалева. Под их маской искажается его собственная сущность, «выравнивается» под публику «суперфлю».

Достоевский показывает изменившийся образ Невского проспекта в сравнении с гоголевским. Именно в «Записках из подполья» в его творчестве начинает складываться литературная топика Сенной площади. Дальнейшее осмысление она получит в «Преступлении и наказании». Сенная открывает еще незнакомый образ Петербурга. С этой площади виден город, расположенный за спиной Медного Всадника, — с его «трущобными» картинками, социальным трагизмом. В литературе он создается стилем натуралистической очерковости, передающим одномоментность драматизма. Это зарисовки по пути, как у Некрасова:

Вчерашний день, в часу шестом, Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую [15, т. 1, с. 69].

Сенная Некрасова «вопиет» в 1848 г. о социальной несправедливости, рассказывает об изнуряющем и позорном рабстве. В «Записках из подполья» тоже выдержан этот очерковый стиль, формирующий точку зрения мимоходом: рассказ о пьяной про ститутке, зарисовку о вынесенном из подвала гробе.

Сенная — не просто рынок и городская клоака. Это символ буржуазного мира. Здесь сортируется человеческий материал на владельцев трущоб и подвалов, т. е. на хозяев мира и их рабов, безвозвратно попавших в кабалу к социальным «паукам». Социальное здесь осложняется метафизическими аллюзиями, мистическими, апокалиптическими смыслами. Подвалы Сенной — это образы кладбищенских могил: в них заживо гниют и погибают от удушья и чахотки несчастные, попавшие на «крючок» постыдного промысла — торговли собой, торговли душой.

Сенная Достоевского — это еще и адское место. Социальное здесь осложняется метафизическими аллюзиями. На Сенной оказываются те, кто душу продал («душу даром <…> загубила» [9, с. 160]; «душу, значит, продала» [с. 161]). Городская площадь, как бездна, поглощает в свои подвалы и кабаки без остатка — до смерти, физической и нравственной.

В повести Сенная отчетливо противостоит Невскому проспекту. Прогулки на Невском и гульба на Сенной — это две точки зрения на Петербург. Невский — это праздники, Сенная — будни. Невский представляет социальные верхи, Сенная — социальные низы. Эти образы оттеняют друг друга, но ведущим у Достоевского становится Сенная, а не Невский.

Петербург 40-х годов выписан в момент острейшего социально-политического напряжения и в Европе, и в России. В «Записках» изображен Петербург 1848 года. Некрасовская тема, открыто звучащая в повести, усиливает мотивы социальных разоблачений и оправдывает мотивы бунтарства. «Новый поэт» необходим здесь как певец нового мира. Его присутствие символизирует начало нового времени. Он формирует иные отношения к жизни, любви, женщине «горячим словом убеждения» (ср.: [3, с. 80, 83; 12, с. 99—105; 20, р. 81—107]). Но его усилия не всегда могут преодолеть старое, консервативное, косное, замшелое, грязное и мстительное в человеческой натуре1.

Преображение штатского чиновника в равного военному, поручику, — это знак разрушения субординации, иерархии, нарушения «порядка природы», стабильности, узаконенности. «Маски» не только подменяют сущность, но и позволяют безнаказанно увильнуть от ответственности. Эксперименты Парадоксалиста совершенно невинны: они касаются только его личности, они не имеют ни малейшего социального резонанса. Однако он, как и десятивершковый поручик, способен унижать и подавлять низших — Лизу, слугу Аполлона. И все же преображение героя свидетельствует о значимой перестройке «петербургского периода».

По мысли Достоевского, к концу 40-х годов Невский проспект как образ-символ утрачивает свою могущественную власть над социальным миром, не играет той особой обобщающей роли в оценке быстротекущей жизни, как в гоголевскую эпоху, теряя свои хронотопи-ческие функции.

Таким образом, Петербург Пушкина явлен образом-символом Медного Всадника; гоголевский Петербург — образом-символом Невского проспекта; у Достоевского главную суть Петербурга раскрывает образ-символ Сенного рынка.

В исторической перспективе образ-символ Петербурга (Медный Всадник — Невский проспект — Сенная) упрощается и утрачивает свою монументальность, имперские значения, высокое и низкое подменяется рыночной символикой с более жесткими противоречиями, с иными ценностями — не состраданием, не милосердием, не лелеющей душу гуманностью, а денежной наличностью и нравственным релятивизмом, который обеспечивается сменой масок.