"Морфо Евгения" А.Байетт и "Женщина французского лейтенанта" Дж.Фаулза: интертекстуальный диалог

История викторианского ретро-романа в английской литературе XX в. начинается книгой Дж.Фаулза «Женщина французского лейтенанта». О самом романе с момента его опубликования в 1969 г. написано уже немало, он полноправно вошел во все программы изучения мировой литературы второй половины XX в., ознаменовав начало новой прозы в английской литературе XX в. и став своеобразным эталоном постмодернистского викторианского романа.

Неудивительно, что писатели конца XX в., создавая свои неовикторианские романы, отчасти ориентируются на Фаулза, выстраивая своеобразный интертекстуальный диалог не только с викторианской литературой, но и с самим романом «Женщина французского лейтенанта». Не является исключением и Антония Байетт. В неовикторианских романах писательницы («Обладать», «Ангелы и насекомые») можно обнаружить множество таких параллелей на сюжетно-композиционном, идейнотематическом, художественно-образном уровнях произведения, что

подтверждает тезис о том, что викторианская эпоха, представленная произведениями классиков английской литературы, ассоциируется у писателей XX века с одними и теми же понятиями.

Остановимся на романе «Морфо Евгения» (1992), первой части или первой новелле дилогии Байетт о викторианцах, в которой наиболее отчетливо «эхом отзываются предшествующие тексты» [Эко 1996: 61] викторианской эпохи и, в частности, роман «Женщина французского лейтенанта».

«Морфо Евгения» А. Байетт и «Женщина французского лейтенанта» Дж. Фаулза представляют собой варианты своеобразного романа воспитания, где происходит становление героя и он подвергается ряду испытаний под руководством наставника, направляющего его искания в «правильное» русло и ставящего в ситуацию выбора. Роль такого наставника выполняют Сара Вудраф для Чарльза Смитсона и Мэтти Кромптон для Уильяма Адамсона. Место и время действия романов – викторианская Англия в 60-е гг. XIX в., переломная эпоха в истории и общественном сознании.

А.Долинин приводит следующее замечание Дж.Фаулза: «Геолог Лайель и биолог Дарвин потрясли викторианское сознание. До них человек жил как ребенок в маленькой комнате. Они же дали ему…бесконечное пространство и бесконечное время, снабдив чудовищно механистическим объяснением человеческой реальности» [Фаулз 1993: 450].

Подобно Дж.Фаулзу, Антония Байетт ощущает неразрывные узы, связывающие Британию конца XX в. с эпохой викторианства, заложившей основы современного уклада жизни англичан: “We’re still living at the end of the Victorian era, at least philosophically, in the way we think and in the way we try to understand the world. We’ve moved on technologically, but the foundations of ideas are still there, if you think of Freud and sexuality, or Darwin and the naturalists” [Rothstein 1991].

Главный герой «Морфо Евгении» Уильям Адамсон во многом напоминает Чарльза Смитсона. Общность просматривается в самих фамилиях и увлечениях главных героев: Адамсон – сын Адама, первого человека, обладающий властью нарекать неизвестные виды бабочек, главный герой романа Байетт, – энтомолог, Чарльз Смитсон – сын Смита (наиболее распространенная фамилия англичан, собирательный образ викторианского джентльмена), интересующийся окаменелостями, – палеонтолог. Неподдельный интерес главных героев романов к науке объясняется общим увлечением викторианской Англии теорией эволюции и естественнонаучными исследованиями.

Образ белоснежной Евгении Алабастер из «Морфо Евгении» перекликается с Эрнестиной Фримен, дочерью богатого коммерсанта из романа Фаулза. Сходство подтверждается, прежде всего, портретом: “Ernestina had exactly the right face for her age…Her gray eyes and the paleness of her skin only enhanced the delicacy of the rest…But there was a minute tilt at the corner of her eyelids…to extend the same comparison, as faint as the fragrance of February violets – that denied…her apparent total obeisance to the great god Man” [Fowles 1998: 25].

В романе Байетт находим следующее: “They [the sisters] were all three pale-gold and ivory creatures, with large blue eyes and long pale silky lashes visible only in certain lights and shadows…The eldest, Eugenia…had a cluster of violets at her breast, and more violets at her waist, and violets and ivy woven in and out of her sleek golden head” [Byatt 1994: 4].

Образ Мэтти Кромптон представлен как полная противоположность Евгении, подобно противопоставлению Сара–Эрнестина в романе Фаулза. Метаморфоза, произошедшая с Мэтти Кромптон, превратившейся из невзрачной, смуглой, постоянно одетой в черное женщины в начале романа в новую независимую Матильду в малиновой шали и с пестрой лентой в волосах во многом напоминает Сару Вудраф – «крылатую красавицу-бабочку, вылупившуюся из черной невзрачной куколки» [Фаулз 1993: 528]. Черный цвет, сопровождавший Сару в начале романа, сменяется буйством красок – ярко-синяя юбка, пунцовый пояс, блузка в белую и алую полоску, красная лента в распущенных волосах: “And her dress! It was different that he thought for a moment she was someone else. He had always seen her in his mind in the former clothes, a haunted face rising from a widowed darkness…Her skirt was of a rich dark blue and held at the waist by a crimson belt with a gilt star clasp; which also enclosed the pink-and-white striped silk blouse, long-sleeved, flowing, with a delicate small collar of white lace, to which a small cameo acted as a tie” [Fowles 1998: 443].

У Байетт в описании Матильды, отплывающей с Адамсоном в Южную Америку, встречаем подобное: “She [Matilda] is wearing a crimson shawl, and a striped scarf in her hair, and the wind stirs her skirts round her ankles” [Byatt 1994: 182].

Образы Сары Вудраф и Мэтти Кромптон, занимающих промежуточное в викторианском обществе положение гувернанток, подтверждают тезис о том, что «вещи не то, чем они кажутся» (“Things are not what they seem” [Byatt 1994: 137]), лейтмотивно обрамляющий повествование в «Морфо Евгении». Подобно Саре, Мэтти подстраивает свидания с Уильямом, пытаясь раскрыть ему глаза на происходящее.

Традиционный для викторианского романа любовный треугольник у Фаулза – это отношения Чарльза, Эрнестины и Сары (один мужчина и две женщины). Связав себя обещанием жениться на Тине и влюбившись при этом в Сару Вудраф, Чарльз Смитсон попадает в ситуацию тяжелейшего (особенно для викторианского джентльмена) выбора – чувство долга или веление сердца.

Любовный треугольник в романе Байетт – это первоначально отношения Уильяма, Евгении и Эдгара (ситуация наоборот, одна женщина и двое мужчин) и впоследствии Уильям, Евгения и Мэтти, ситуация, близкая роману Фаулза. Уильям Адамсон так же находится в поиске самоопределения в жизни и вынужденно поставлен перед выбором жизненного пути: остаться навсегда в Бредли Холле или отправиться с Матильдой к далеким берегам в поисках опасных приключений.

О романе «Женщина французского лейтенанта» Фаулз в «Кротовых норах» писал: «Ты не пишешь ничего такого, о чем викторианские романисты забыли написать, но, может быть, нечто такое, о чем кто-то из них написать не сумел…Роман должен как-то соотноситься с «сейчас» писателя, поэтому не пытайся притворяться, будто живешь в 1867 году. Или сделай так, чтобы читатель точно знал, что это притворство» [Фаулз 2002].

«Морфо Евгения» так же существенно отличается от викторианского романа тем, что основу сюжета первой новеллы представляет недопустимое по меркам викторианской морали описание кровосмесительных отношений Евгении и Эдгара Алабастера. Само понятие инцест, появляющееся на страницах в сцене игры в шарады и, по признанию Байетт, родившееся из игры слов «insect–incest», является отнюдь не викторианским и никогда бы не было поднято в качестве одной из проблем современной ему семьи автором-викторианцем.

Мотив тайны, окружающий Сару на протяжении всего повествования в романе Фаулза, обязательный элемент викторианского романа, так же находит отражение на страницах «Морфо Евгении» – в тщательно скрываемых отношениях Евгении с родным братом Эдгаром и обстоятельствах смерти ее жениха капитана Ханта.

На первых страницах «Женщины французского лейтенанта» Чарльзу сообщается «легенда» о Саре Вудраф – брошенной любовнице французского офицера, точно так же в начале повествования в «Морфо Евгении» Уильяма снабжают слегка приукрашенной историей о несчастной любви Евгении: “She was to be married, you see, only Captain Hunt, her fiancé, died quite suddenly. It was a terrible shock, poor Eugenia is only just recovering. It is like being a widow without being married, I think. We don’t talk about it, but everybody knows of course” [Byatt 1994: 6].

Сюжетные параллели дополняются сходством авторской манеры повествования в романах: присутствие автора, играющего с читателем. Подводя читателя к традиционному для викторианского романа счастливому финалу бракосочетания главных героев, Фаулз замечает, что: “Charles and Ernestina did not live happily ever after…” [Fowles 1998: 337], выстраивая на реализованном в романе принципе обманутого ожидания тройственный вариант финала: “Charles was no exception; and the last few pages you have read are not what happened, but what he spent the hours between London and Exeter imagining might happen” [Fowles 1998: 339].

Подобный диалог с читателем ведет Антония Байетт на страницах «Морфо Евгении»: “And so he lived happily ever after? Between the end of the fairy story with its bridal triumph, between the end of the novel, with its hard-won moral vision, and the brief glimpse of death and due succession, lies a placid and peaceful pseudo-eternity of harmony…” [Byatt 1994: 80].

Параллели с романом Фаулза продолжаются на протяжении всего повествования «Морфо Евгении», включая и завершающую сцену – отплытие Уильяма и Матильды в Южную Америку. И в том, и в другом произведении в финале наряду с размышлениями о смысле человеческого существования появляется образ воды – метафора реки жизни и одновременно символ надежды, свободы, будущего: “The river of life, of mysterious laws and mysterious   choice,   flows past a deserted embankment…life…is to be…endured. And out again, upon the unplumb’d salt, estranging sea” [Fowles 1994: 467]. У Байетт Матильда и Уильям, стоя на палубе корабля, любуются неспокойным темно-синим морем, вдыхая при этом “salt air, and hope, and their blood swims with the excitement of the future” [Byatt 1994: 182], а капитан Артуро Папагай философски замечает: “That is the main thing…To be alive. As long as you are alive, everything is surprising, rightly seen” [Byatt 1994: 183].

Викторианство действительно становится одной из наиболее часто цитируемых эпох. Современный английский роман, основываясь на многовековой литературной традиции, тяготеет более всего к своему недалекому прошлому – XIX веку. При этом роман Дж. Фаулза «Женщина французского лейтенанта», первый в ряду викторианских ретро-романов в английской литературе, стал своеобразной «мерой отсчета», критерием оценки, без учета которой уже невозможно представить себе или создать ни один неовикторианский роман конца XX и начала XXI вв.