Мотивы памяти и забвения в лирике С. Куняева

Забвение – результат невольной слабости человека, но и не только. Поэт с опровергающей иронией пишет о приверженцах прогресса и фанатиках новейших веяний. Сам он категорически против того, чтобы одержимо «стараться в угоду минуте, спешить за временем вслед» [2, с. 38]. Для С. Куняева важны плоды и «ума холодных наблюдений», «и сердца горестных замет» (А.С. Пушкин). Но заметам сердца, как горестным, так и счастливым, он отдает предпочтение. Они надежнее и прозорливее.

Любование чистотой и безгрешностью ребенка – почти всеобщее переживание людей. А вот память о собственной младенческой чистоте и безгрешности – редкостное переживание, которым, видимо, награждается только подлинный поэт. В стихотворении «Прилег, позабылся и стал вспоминать» (1963) раскрывается уникальное, восхитительное переживание. Поэт пишет: «…и стало казаться – баюкает мать меня в полутьме, в полудреме» [2, с. 86]. Лирический герой представлен в двух ипостасях: младенцем, еще не обретшим сознания, еще не мотивированным никакими интересами и страстями; и взрослым человеком, имеющим представление о «коварстве, любви и страданье». Но взрослый человек просветлен, очищен памятью о своем младенчестве. Он переживает настоящий катарсис. В стихотворении дважды используется образ колыбели: сначала это колыбель младенца («я просто лежу в колыбели»), а в финале – это колыбель, вновь обретенная личностью, преображенной воспоминаниями («а море качает мою колыбель и в детство меня возвращает»). Эта святая колыбель, сбереженная памятью, превышает свое исходное значение и прочно связывает лирического героя с матерью, с детством, с неизмеримо огромной жизнью. И как верно подметила Л. Баранова-Гонченко, «здесь полное внутреннее согласие, ясность и прозрачность взаимно преданных отношений» [3, с. 8]. Память у С. Куняева не только удерживает, сберегает прошлое, но и открывает в нем, а также в настоящем новые смыслы, новые перспективы.

Это позволяет С. Куняеву приурочить, приживить собственное прошлое к чужому настоящему. Одна из отличительных черт лирического героя С. Куняева – его способность чужое ощущать, как собственное, как интимное. Это благодатное чувство лирический герой испытывает, например, в стихотворении «Мальчик» (1971). И младенец из предыдущего стихотворения, и мальчик выведены из сферы уюта. Знаменательно, что мальчик «домой не идет» [2, с. 100]. И мальчик, и младенец проникаются стихиями мира, в упоении соприкасаются с ними. Отсюда сюжетно не подготовленный, но философски мотивированный образ-символ моря в первом стихотворении («Море качает мою колыбель»). Отсюда же образ-символ костра в стихотворении «Мальчик». Костер здесь имеет не столько бытовое, сколько философское значение. Огонь – это стихия грозная и очистительная, губительная и спасительная. Это одно из предельных оснований бытия. Замечая, что «мальчик захмелел от весенней теплыни», [2, с. 100] С. Куняев отгадывает, что мальчик охвачен чувством упоения, так как он ощущает таинственную причастность миру, ощущает свою единосущность с миром. Ребенок невзначай открыл это в себе, а лирического героя пронзает чувство тождества с этим юным человеком, «этим миру неведомым отроком, вечным мальчиком, … тайным двойником» [2, с. 100] лирического героя. Таким образом, память в лирике С. Куняева способна воскрешать прошлое не только духовно, внутренне, но и признавать это прошлое реально воспроизведенным в чужом опыте, в чужой судьбе.

В своих представлениях о памяти С. Куняев далек от прекраснодушных иллюзий. И справедливо отмечает Е.С. Кубрякова, что «в русской поэзии слова в цепочке память – душа ‒ жизнь связаны между собой так тесно, что сама память персонифицируется, выступает как нечто живое, которое может заговорить» [4, с. 90]. Память может пригвоздить человека к пережитой катастрофе и лишить его всяких надежд и перспектив. Именно об этом идет речь в стихотворении «Что ни делай – а жертве насилья» (1975). Для героини стихотворения центром судьбы и личности становится память о пережитом надругательстве над ее душой и телом. Если в стихотворении «Мальчик» чужой опыт и чужое сознание жизнетворны, то в данном стихотворении они, наоборот, разрушительны. С. Куняев противопоставляет рационалистически признаваемую норму о святости страдания и непроизвольно возникающие у людей предубеждение, брезгливость к невинной жертве насилия. Перевес оказывается на стороне предубеждения и брезгливости. И дело не только в нравственной испорченности людей, в том, что им приятно чужое падение и чужой позор (мысль Ф.М. Достоевского), а в цепкости, неистребимости памяти. Не только люди в своей бесчувственности и немилосердии подозревают, «словно связана чем-то постыдным истязуемая с палачом», но и сама потерпевшая «глядит на людей виновато, словно чем-нибудь заклеймена» [2, с. 217]. Память не освобождает, не дает облегчения. Но этот жестокий закон жизни во многих обстоятельствах действует как мудрый и оправданный. «Память противостоит уничтожающей силе времени. Это свойство памяти чрезвычайно важно. Принято элементарно делить время на прошедшее, настоящее и будущее. Но благодаря памяти прошедшее входит в настоящее, а будущее как бы предугадывается настоящим, соединенным с прошедшим. Память – преодоление времени, преодоление смерти» [5, с. 160-161].

В стихотворении «Мать пьет снотворное» (1975) соотносятся юношеское требование забвения родительского опыта с непроизвольной, неистребимой привязанностью его матери к своему прошлому. Воспоминания матери сын свысока оценивает как «искусственные сны» [2, с. 109]. Но для матери настоящая «жизнь опостылела вконец, а молодые сны – отрада». Намерения и усилия женщины направлены на то, чтобы воскресить в памяти молодого мужа, но ее сознание оживляет жестокие картины войны, ее работу фронтового хирурга. Сын предлагает матери заместить ее воспоминания покоем и безмятежностью, предлагает «дышать весенними ветрами», «послушать, как журчат потоки» [2, с. 110]. Но мать не может оторваться от трагического зрелища, когда «один без ног, другой без рук, а третий, раненный навылет, кричит… Спаси его, хирург! Ты – Бог» [2, с. 109]. Мольба о спасении, заклинания о спасении звучат в сознании героини не от имени раненого бойца, а как бы от имени мироздания, вселенной. В это воззвание вмещается, очевидно, и надежда на спасение раненого бойца. Опыт этих роковых и священных лет неизмеримо ценнее легкомысленных наставлений сына. Знаменательно, что С. Куняев освобождает героиню и от специфических забот, характерных для женской старости:

героиня «не шьет. Не стряпает. Не вяжет…» [2, с.110]. Причем это неделание объясняется не тривиальной усталостью, хотя и усталость названа, а тем, что женщина как бы получает благословение от обнаженной, оттаявшей земли. Так русская земля и русское небо настаивают на благодетельности и творящей силе памяти.

Таким образом, в феноменах памяти и в феноменах забвения, как они представлены в лирике С. Куняева, перед нами открывается подлинное ядро эстетики и мировоззрения поэта. Память и забвение он осмысливает и как стихийные, непроизвольные начала человеческого духа, и как волевые, преднамеренные усилия человеческого разума. Благодаря памяти и забвению осуществляется животворная связь времен и восхождение человека к предельным основаниям собственной души и всего мироздания.