О теории культуры с точки зрения православной антропологии

Article link: Lurie S. V. On the Theory of Culture from the Point of View of Orthodox Anthropology. Proceedings of the Department of Theology of the Saint Petersburg Theological Academy , 2020, no. 3 (7), pp. 110–133.

Что такое культура? Обычно под ней понимают гуманитарную и художественную сферу человеческой деятельности. В ответ на это многие специалисты-культурологи возражают: любая сфера человеческой деятельности — преломление культуры. В первом случае культура понимается как область идеального, где сосредоточены наши стремления, ценности и идеалы. Второй подход кажется более приземленным, тут имеются ввиду культурные практики, т. е. — как, почему, каким образом человек делает то или иное дело. И тут мы говорим не только о целях деятельности, но и о способах действия. И то, и другое понимание культуры верно: она многослойна, как бы объемна. Мы живем в ее атмосфере, она пронизывает всю нашу среду и нас самих. Попытки выйти из культуры уникальны: это может быть обретением святости, когда человек с помощью Божией преодолевает свою человеческую природу, а может быть падением в самые низы бесчеловечности — расчеловечивание. Своеобразным выходом за пределы культуры порой признают и сумасшествие. Культура — это вся наша среда, в которой мы живем, все наши действия, наши разговоры, идеи, поведение, взаимодействие с другими, а также призма, через которую мы смотрим на все, что вокруг нас, а отчасти и то, что внутри, наш внутренний мир — он тоже в значительной мере обусловлен культурой. Да, культура включает в себя и слова и образы, которыми мы говорим сами с собой и — с Богом, до тех пор, как не достигнем бессловной молитвы, которая есть непосредственное мистическое видение и Богообщение.

Что же культурой не является? Весь духовный мир: и Горний, и бесовский, который в культуре предстает лишь опосредовано, кроме того — глубинная основа человека, которая способна к Богообщению (но, заметим, что и Богообщение часто происходит через культурные парадигмы), и, наконец, материальный мир, но лишь постольку, поскольку он остается вне поля зрения людей.

Культурным является все то, что проходит через специфические процедуры, которые можно назвать культурогенетическими. К таким, например, относится сам процесс человеческого восприятия, который происходит в соответствии с наложением на образы воспринимаемых человеком вещей т. н. культурных схем, являющихся средоточием прошлого опыта человека, отложившимся в обобщенной форме в его голове. Потому информация поступает нам в сознание уже в форме репрезентаций специфических для той культуры, в которой человек живет. Поэтому духовный и материальный мир, как только мы начинаем их осознавать, получает и культурные характери-стики1. Без культуры мы бы не могли смотреть осознанно, воспринимали бы только набор импульсов, а не целостные образы. Используя ментальные культурные схемы как механизмы человеческого восприятия, человек «избегает тем самым столкновения с хаосом разнородных впечатлений» (Режабек, Филатова, 2010, 142).

Поэтому, сколько мы ни будем глядеть вокруг себя, все, что мы увидим, будет относиться к культуре. Даже на других людей, даже на самих себя мы смотрим через призму культуры2. Но что в нас культуре не принадлежит?

Да, культура опосредует восприятие природы, другого человека и даже Бога, поскольку и наши мистические переживания во многом имеют культурную окраску. Не принадлежит культуре лишь то в человеке, что относится к духовному миру.

Тут для нас важно трехчастное деление человека на тело, душу и дух, которое встречается у некоторых Отцов Церкви. Трихотомия в богословской мысли идет от ап. Павла3. Она была свойственна и неоплатонизму, но была адаптирована церковным учением. В трудах Отцов Церкви имеются различия в трактовке состава человека: он понимается и трехчастным (дух — душа — тело), и двухчастным (душа — тело). Но споров о составе человека в истории Церкви не было4, поскольку, когда говорили о душе и теле, то душа виделась сложной, включающей в себя ум — νοῦς5, который часто приближается к понятию «дух», а также раздражительную и желательную части. Последние мы здесь условно относим к душе как Ψυχή, то есть, в современном понимании — к психике.

Очевидно, что личность не совпадает с раздражительной и желательной частью души6. В человеке есть начало, как о том свидетельствует вся аскетическая литература, которое сверху наблюдает за жизнью души и может, например, отсекать помыслы, исправлять душу. Для него нет особого понятия, но очевидно, что именно его и следует понимать как конечную идентичность человека, его «Я», которое может спастись или погибнуть в жизни Вечной. Не его ли следует хотя бы условно, хотя бы в нашем культурологическом контексте соотнести с νοῦς, который мы здесь, опять же условно определяем как дух в человеке, и противопоставляем Ψυχή, психике? Итак, получается, мы связываем душу с психологией, а дух же — психологии противопоставляем. И вот при этом нашем (может быть упрощенном в культурологической перспективе) понимании состава человека тело — материально, дух — духовен, а душа, психея, психика… душа — культурна. Дух — это то, что в нас бессмертно, что обладает безусловной и конечной свободой, то, что соединяет нас с Богом и что выбирает между Богом и дьяволом. Но дух человека укоренен в его душе и теле. Неспроста Ф. М. Достоевский говорит о том, что Бог с дьяволом борется, и место битвы — сердце человека.

Тут есть нечто очень важное для понимания сути культуры, ее отличия от духовного мира. Ангелы вмиг совершили свой выбор между Добром и злом, реализовав тем данную им свободу. Это было так потому, что Добро и зло они видели отчетливо. Также и первозданные люди в раю. Отцы Церкви — св. Кирилл Александрийский, Каппадокийцы (святители Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский), св. Иоанн Дамаскин и др. — рассматривали свободу воли наряду с разумным началом как проявление в человеке образа Божия. Однако в земном мире человек порой видит Добро и зло замутненно, порой заблуждается, путается9. Мир навязывает

• ⁹ Это последствие греха. Как пишет св. Иоанн Дамаскин, по грехопадении «прежде всего ум человека, отвлекшись от Бога, подвергся болезни и впал в мрачное неведение; говоря иначе, умное око человека покрылось тиною. Владычественное место ума заступила неразумная похоть, которая стала управлять разумной душою» (Добросельский, 2009). Характерное рассуждение встречаем у свт. Феофана Затворника. Он предлагает обратить око внимания внутрь и посмотреть, что там: «На первый раз вы ничего там не увидите — не потому, чтоб там не было ничего, но потому, что там слишком много всего и все сбито и бродит в беспорядочном смятении. Вы будете испытывать то же, что испытывают в густой туман. Как в сем случае туман, как стеною, отграждает от нас все предметы и сокрывает их в себе, так кто в первый раз обращается внутрь себя, тот видит, что, как мрачным покровом, закрыто все его внутреннее. В этом можете удостовериться теперь же. Но не прекращайте труда самоуглубления. Потерпите немного в сем труде, и вы скоро начнете различать мало-помалу происходящее внутрь вас подобно тому, как вошедший снаружи в сла-боосвещенную комнату, постоявши немного, начинает один за другим различать находящиеся в ней предметы. Усугубьте же внимание и смотрите: вот предмет, который вас занимал, отошел — его место заступил другой; этот тотчас замещен третьим; не успел этот показаться, как его теснит четвертый, гонимый в свою очередь пятым, и так далее. Одно помышление спешно сменяется другим — и это так быстро, что всегда почти нет возможности дать себе отчета в том, что прошло чрез нашу голову. Эта подвижность помышлений не оставляет нас не только в промежутках занятий, например при переходах с одного места на другое, но и во время их, как бы важны они ни были: и во время молитвы здесь, в храме, или дома, и во время чтения и даже размышления углубленного и прочее. Обычно называют это думанием, в существе же дела это есть расхищение ума, или рассеянность и отсутствие сосредоточенного внимания, столько нужного в деле управления самим собою. Вот это и поставьте первою чертою нашего внутреннего человека. Подобие ему — смятение снежинок, падающих при ветре, или толчение насекомых в воздухе в летние вечера. Противоположное ему состояние у святых есть внимание ума, по коему ничто самовольно не входит в голову и не выходит из нее — все подчинено свободе и сознанию, в коем обычно пребывает один Бог и лицо, Его созерцающее. Между сими противоположностями стоят разные степени душ, потеющих в борьбе с помыслами и ревнующих об умиротворении их. Смотрите еще глубже — и вы должны увидеть внутри пленника, связанного по рукам и ногам, против воли влекомого туда и сюда, в самопрельщении, однако ж, мечтающего о себе, что он наслаждается полною свободою. Узы сего пленника составляют пристрастия к разным лицам и вещам, окружающим его, от которых больно нам отстать самим и болезненно расстаться, когда другие отнимают их у нас. Как на удочку попавшаяся рыба плавает еще, но никак не дальше, как позволяет нить, к коей прикреплена удочка; или как птица в клетке летает и ходит, но никак не далее пределов клетки — так пристрастия оставляют еще душе свободу действовать, как хочет, пока она не касается предметов их. Коснись дело до сих предметов, душа никак не совладает с собою» (Феофан Затворник, 2012). По мысли преп. Максима Исповедника, «когда ум отказывается от естественного движения к Богу, то предает себя чувствам (поскольку нет другого направления его движению), и они непрестанно вводят его в заблуждение, обманывая поверхностным восприятием чувственных вещей» (Неллас, 2011, 70).

человеку в и дение, сильно отличающееся от того, что есть в действительности. Вопреки запрету вкусив с Древа познания Добра и Зла, человек разучился просто и непосредственно различать Добро и Зло. А потому в падшем мире человек неизбежно продирается сквозь обманы и иллюзии, поскольку «мир во зле лежит»¹⁰. И вот это море иллюзий и лжи, сетей обмана и порока, а также то, как мы выбираемся из него, как боремся с ложью и злом падшего мира, как пробираемся к Свету из зловонного болота греха, — все это и есть культура.

У первозданного Адама культуры не было11, не будет культуры в Царствии Небесном, культура существует лишь в падшем мире, появившись как следствие грехопадения, изменившем весь характер человеческой жизни12. На земле люди вынуждены трудиться, «в поте лица» (Быт 3:17–18)13 — «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес 3:10).

В падшем мире человеческая жизнь стала выживанием (свт. Иоанн Златоуст), ведь с грехопадением Адама произошла вселенская катастрофа, извратившая всю природу. В раю, по словам свт. Иоанна Златоуста, не было речи «о городах, искусствах, одеждах и множестве других нужд»14, ставших необходимыми на земле15 и излишних, когда у Адама еще «не было отнято у него естественное благобытие, присущее логосу его природы» (преп. Максим Ис-поведник)16. Однако все, что делает человек, является проявлением дарований, данных еще Первому Адаму17. Способность к обучению является преломлением и огрублением в падшем мире мудрости, данной Адаму до падения, труд — преломления господства над миром; именно эти способности помогают выживать человеку в падшем мире18. Некоторые из Отцов Церкви говорят о творческих способностях человека как об отражении в нем творческих сил Нашего Творца (Керн, 1996).

Итак, именно культура помогает человеку выживать в падшем мире, она — средство адаптации к нему. В падшем мире — дискомфортном и туманном — человек движется к цели, которую он определяет своей свободной волей, которая осталась у человека и свободной, хотя проявления ее порой и затруднено в сложной и порой вязкой культурной среде.

Говорить о культуре как о системе адаптации и деятельности очень любили культурологи-эволюционисты, трактуя культуру как механизм адаптации, а его, в свою очередь, как атрибут эволюции. Но адаптация, как правило, вовсе не атрибут эволюции. Однако тут у нас с эволюционистским взглядом, парадоксально, есть одно пересечение. Культура на самом деле является средством приспособления человека к миру, который отчужден от него и некомфортен. Поскольку падший «мир во зле лежит», человеку постоянно приходится к нему адаптироваться с помощью каких-то механизмов-инструментов, которые от него, от человека исходят и которые он производит, материальны ли они или идеальны. Культура — сфера идеалов и механизмов, технологий и адаптации, и, что важно, инструментов психологической адаптации человека к внешнему миру, что «во зле», т. е. ко всему материальному миру с его бурями, наводнениям и землетрясениями, к миру людей с их ссорами, враждой и ненавистью, к войнам, и главное — к смерти. Ибо смерть для человека всегда нечто внешнее, поскольку происходит человек из рая, где смерти не было19, и создан был Творцом человек как потенциально бессмертное существо20. Потому даже и верующий человек на земле, уверенный в своем бессмертии, порой со страхом ждет часа своего умирания. Не только потому, что боится суда Божия, а потому еще, что ему предстоит пережить нечто крайне противоестественное ему — ощущение своего исчезновения21. Поэтому человек выработал мощные инструменты своей психологической адаптации к смерти, которых все равно недостаточно.

Но здесь на земле внешним выступает по отношению к человеку и весь духовный мир, если человек по доброй воле не принимает в себя духа, Духа Света или духа тьмы. Внешен Бог — для огромного большинства людей это так, — и внутренним Он становится только для познавших Его и принявших в себя, ставших, согласно православному учению об обожении, богами по Благодати. Для остальных Бог, в большей или меньшей степени, внешний. В той мере, в какой человек не идет путем приятия Бога в себя, он к Нему просто психологически адаптируется, понимая под ним «Исполнителя желаний», «Палочку-выручалочку», «Громовержца» или «Громоотвержца», или просто научившись жить так, будто Бога нет. Все это, по сути, уже культура и психология.

Так же как все в отношениях между людьми, кроме бескорыстной любви, строится на культурообусловленной психологической основе, часто это просто ролевые игры с культуроопределенными ролями. (Бескорыстная любовь, как сказал ап. Павел, «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, никогда не перестает» (1 Кор 13:4– 13).) Культурообусловлено все, кроме бескорыстной любви, ибо она Богоподобна, или же, напротив, — звериной ненависти, ибо она внушена дьяволом.

Согласно православной аскетике, жизнь человека определяется помыслами, которые человек либо принимает, либо нет. Помыслы могут быть чисто человеческого происхождения (таких большинство, и это чаще всего чистая психология), Божественного и бесовского. Но они все облечены в культурообусловленную форму, иначе — они воспринимаются только как безотчетные стремления, навязчивые состояния (которые, кстати, тоже могут соотноситься с культурой) или мыслительный шум22. Человек в большей или меньшей мере воспринимает помыслы — голоса сил добра или сил зла. Но чтобы понять голос Бога и его ангелов, нужно духовное напряжение, большое желание это сделать. Бес, дух лжи, говорит с человеком через экивоки, стараясь его обмануть, обольстить. Да человек и сам рад себя обманывать, выстраивая себе иллюзорные картины. В итоге мы имеем некую весьма вольно воспринятую картину добра и зла, которая человеком интериоризируется, а значит — становится культурной схемой, отражающей ценностную систему человека. И в соответствии с этой схемой человек действует.

Падший мир наш туманен и неясен, полон катастроф, конфликтов, войн, горя и бед, да и просто житейских неурядиц, путаниц, скверных неожиданностей. Воспринять мир как он есть и адекватно в нем действовать могут лишь святые, которые в известной мере находятся вне культуры, в лучах Божией благодати. Человек, живущий в культуре, вынужден рационализировать мир, чтобы сделать его для себя понятным, устанавливая связи между вещами и явлениями. И, как правило, эта картина в большей или меньшей степени иллюзорна, но именно она дает нам возможность жить в мире относительно комфортно. В этом суть культурной картины мира, лежащей в основе любой культуры. Это надо принять без осуждения, в этом — способ психологического приспособления к падшему миру. Если восприятие Добра как Добра и Зла как Зла остается в возможностях человека, поскольку он существо не только телесное или душевное, но и духовное, то пребывание в падшем мире для каждого человека сопряжено с неизбежным дискомфортом, ибо он существо не только духовное, но и душевное, и телесное.

Поскольку культура — способ адаптации к дискомфортному миру, включая психологическую адаптацию, искаженное восприятие внешнего мира реальности человеком — обычное явление. Скажем, этническая культура всегда построена на искажении восприятия в коллективной психологии, характерной для того или иного народа. Этническая культура всегда, говоря словами Ричарда Шведера, «интенциональна, т. е. культурно сконструирована (Shweder, 1991). Она в своей основе — система средств адаптации человека к падшему миру, средств реальных и идеальных, психологических в том числе, но она к этому отнюдь не сводится.

Мир, чтобы человек мог к нему адаптироваться, он должен рационализировать, а именно: сконструировать себе в своем сознании некую схему культуры, в которой был бы ясен источник опасности и средство защиты от нее. Схема, очевидно, сама получится противоречивая, поскольку она упрощена, сведена к простому алгоритму действия-противодействия, но это не суть важно. Ее задача другая — она обеспечивает человеку чувство безопасности, избавляет от ощущения неопределенности мира, тревоги. В этом состоит первичная защитная функция культуры. Без такой «сконструированной», т. е. интенциональной картины мира обычный грешный человек не может шагу ступить в этом мире, ибо будет пребывать в растерянности, тревогах и страхах.

Святой действует в соответствии с Божьей волей и Бог открывает ему мир таким, каков он есть на самом деле (имеется ввиду дар прозорливости), но и тут даже прозорливец часто остается в рамках культуры, используя культурные штампы в своем мышлении и действиях. Без них как бы его поняли те, к кому он обращается. Даже юродивые обыгрывают зачатую определенные культурные модели, без которых их обличения были бы непонятны. Это естественно, ибо и святой живет на земле. Это не говоря уже о том, что, как мы упоминали, само восприятие, само мышление есть процесс, построенный на культурных закономерностях. Святой ведь видит предметы, а не сгустки энергии? Обычный же грешный человек без культурных штампов прожить и вовсе не может, ибо, избегая зачастую Божьей воли, он и вовсе не знает, куда ему идти. Культура для него составляет канон восприятия действительности, за который он держится, чтобы не пропасть вовсе в этом мире, что лежит во зле. Что это за канон? Канон прост, как детская сказка: он определяет, как надо действовать, какие модели действия использовать, чтобы добро победило зло. Это исходный стереотип человеческого мышления, и он по сути верен; другое дело, что люди по-разному определяют добро и зло. И оно в культуре оказывается интенциональным, «сконструированным».

Это, к слову, о моделях действия. Они могут быть в соответствии с волей Божией или — гораздо чаще — с волей самого человека, и культура тут подсказывает ему средства, как правило, иллюзорные. Культура, порой — череда ловушек, пучина иллюзий, когда человек идет в сторону от Творца, но она содержит и опоры, чтобы выбраться из мрака и обмана, если человек откликается на Божий призыв. Культура — это система психологических механизмов, орудий приспособления, которые инструментальны, сами по себе не наполнены содержанием и представляют собой формы, в которые человек вкладывает содержание в соответствие со своей волей, направленностью своей личности.

Культура тут именно средство рационализации, упорядочивания тревожного и опасного мира, инструмент выживания в нем, который сам по себе не дает человеку стратегического направления движения. Культура — это среда, в которой человек выживает, как может, в соответствии со своими личными интенциями, которые уже и определяют, какой путь человек выбирает. Таким образом, духовный смысл культурной схемы может оказаться самым разным: он может стать богоборческим и даже склониться к магии, а может опереться пусть на упрощенные (ибо культура, особенно обыденная культура, духовные смыслы рационализирует, упрощает, встраивает в доступные схемы) понимания Бога-Творца. Мы все невольно прибегаем к таким культурным схемам духовного, ибо редко кто способен действительно вполне вместить его содержание.

Итак, культура всегда схематизирует реальность, искажая ее, делает ее как бы удобной для действия в ее рамках, причем зачастую действия в соответствии с некими ранее сформированными сценариями, которые человек склонен повторять из раза в раз: это тоже создает ощущение уверенности, безопасности. И схема эта может быть более истинна или менее, а приближается она к истине только в меру приближения самого человека, живущего в рамках культуры, к святости. Он, в свою очередь, влияет и на культурную схему окружающих людей. Культурная схема имеет как личностное измерение, так и социальное, поскольку каждое общество имеет набор культурных схем, разделяемых его членами.

Социальное проявление тут особо важно, ибо защитная функция культуры выражает себя как картина мира, носителем которой является сообщество, часто — этническое сообщество. Сама по себе социальность культуры служит дополнительным фактором ее искажения — для каждого социума своего, — ибо народ выстраивает рамки, в которых именно коллективное действие было бы комфортным.

И чем далее уходит культура от Православия, тем более она интенциональна и искажена; чем ближе она к нему приближается, тем более адекватные формы принимает картина мира, разделяемая носителями культуры. Но поскольку носители культуры в своем подавляющем большинстве не святые — искажение истинного облика мира неизбежно. Но и в этнической картине мира оно бывает б о льшим или м е ньшим. Конечно, то, как видят мир представители православного народа, несравненно ближе к истине, чем видение племени, активно практикующего колдовство и магию.

Для нас тут важно, что этническая культура основана на моделях человеческого взаимодействия, которые наполняются содержанием в соответствии с содержанием духовных доминант культуры народа. Сами модели, конечно, в разных культурах различны, они являются следствием адаптации человека к миру, но сами по себе они относительно нейтральны с точки зрения ценностных и духовных доминант — они всего лишь форма человеческого действия. Их доброкачественность зависит от конкретного наполнения, которое в разные периоды жизни одного и того же народа может кардинально меняться.

Задержимся на понятии адаптации: оно плодотворно, хотя порой и кажется компонентой эволюционизма, но может быть (и это для культурологии, понимаемой в православной перспективе, особенно важно) истолковано как приспособление людей к дискомфортным условиям падшего мира, о котором говорили Отцы Церкви.

Почти весь наш предметный мир состоит из орудий адаптации: это жилища, мебель, одежда, обувь, телефоны, трактора, комбайны, поезда, пароходы, космические корабли, а также все множество предписаний, инструкций, циркуляры, все что объясняет принципы действия с предметами, парламенты, институты, гильдии, а затем и философии, и литература, СМИ, дискуссии, идеологии, сказки — весь тот контекст, в который культурные предметы-артефакты встроены. Культура — это и системы взаимоотношений людей, которые все вместе используют орудия адаптации, материальны ли эти орудия или идеальны. И человек не только сам приспосабливается к миру, но и мир приспосабливает к себе: строит дороги, мелиорирует поля, осушает болота. Человеку свойственно стремление как-то исправить падший мир, что-то в нем подлатать, изменить. Это так естественно, ведь вместе с Образом Божиим человек получил дар творить.

Именно то, что человек приспосабливается к внешнему миру, и как приспосабливает его к себе, ряд культурологов понимало как саму суть культуры. Культуру можно рассматривать как самоорганизацию человека и человеческого общества, «технология человеческой деятельности», которая в своей основе адаптивна (Маркарян, 2014, 252). В некотором разрезе технологичны даже ценности людей — носителей культуры, ведь и культура предстает как «совокупность способов и средств человеческой деятельности, как объективированных, так и идеальных, поскольку и идеальные элементы культуры имеют в ней свои (Маркарян, 2014, 465). Культурогенез как процесс формирования тех или иных культур состоит «в адаптации человеческих коллективов к совокупности природных и исторических условий своего существования, к результатам собственной социальной самоорганизации и развитию технологий деятельности» (Флиер, 1995, 128). Так мир наполняется «орудиями деятельности, адаптации» (Markarian, 1998, 8).

Эти орудия могут быть психологическими, такими как представления, способы мышления, манеры рассуждения; сама способность формирования культурных схем как механизмов восприятия — она тоже входит в число адаптационных возможностей человека. Но главное — с точки зрения психологии адаптивная способность человека состоит в том, что он может все эти многообразные орудия и приспособления использовать.

Все это многообразие орудий, систем и технологий, служащих адаптации человека в мире, все это — ничто само по себе, ничто без соответствующего модуса человеческой психологии, который бы допускал их использование. Проще говоря, человек должен видеть, как все это многообразие достижений человечества использовать. Без такого видения человек — та самая мартышка, которая «верт и т очками так и сяк, очки не действуют никак». Человек должен понимать, от чего очки, для чего очки, что такое, скажем, близорукость, как очки на лице сидят, какие оправы сейчас в моде… При этом человек еще знает, что глазами — «глазками» — можно «стрелять», а что есть еще цветы «анютины глазки». А кто-то уверен, что «ячмень» на глазу проходит от неожиданного плевка, а кто-то понимает, что глаза открывают окно в душу человека. И все перечисленные значения переплетаются, создавая сложную сетку смыслов, которая и есть картина мира в голове человека; в ее рамках он и действует, а без нее мир ощущается им как хаос. И у каждой этнической или культурной (в антропологическом смысле слова) общности эта картина своя.

Да, на земле после падения Адама жить можно только с помощью механизмов адаптации. Даже и преподобный подвижник приспосабливается к окружающему, прячась от дождя в своей келье и прикрываясь от холода в теплой безрукавке, а также разговаривая с паломниками, используя образы и художественные штампы, без которых нет коммуникации. Существуют отшельники, которые стремятся довести материальные средства жизнеобеспечения до минимума, но кто-то говорит по смартфону и пользуется интернетом, ездит на автомобиле или поездом. И последнее на святость непосредственно не влияет. Но если у человека-грешника культурные штампы, с помощью которых он мыслит, направлены на то, чтобы исказить мир, ибо мир как он есть — некомфортен, то святому этого не требуется. Но и он в мире без культуры не обходится, используя культурные образцы для выражения своих мыслей, поскольку мыслить иначе на Земле невозможно. Нельзя вполне избежать психологической интенциональности мира, точно так же как нельзя вполне обходиться без средств защиты от непогоды, дождя и слякоти. Однако святой делает эту интенциональность более адекватной, более, если так можно сказать, служебной, технической, чтобы в процессуальном плане мышление оказывалось удобным, но по своему содержанию более приближенным к Истине (ведь святому дается уже постижение настоящей реальности вне схем и связанных с ними искажений — в чистой молитве). Но и мо-литвословия и жития содержат свой культурный канон, которые не умаляют их высоты, делая в то же время их более легкими для восприятия.

Без о бразная молитва — единственный доступный человеку способ выйти за пределы адаптации к миру и вообще из культуры. В основном же культура в большей или в меньшей степени предопределяет человеческое мышление и поведение. Поэтому правомерно поставить вопрос о степени свободы человека как существа культурного. Культура — весьма жесткая среда обитания человека, не менее, может быть, жесткая, чем материальная и биологическая, которая определяет способ восприятия человеком мироздания и модели его действия в мире. Культурой детерминированы самые разные области человеческой жизни, в том числе и идеальные, те, которые традиционно воспринимаются как сфера человеческой свободы. Картина культуры может показаться удручающей. Но человек, несмотря на это, остается наделенным свободой воли. Люди в своем большинстве, плывя по течению, идя «широкими вратами» по многолюдной дороге мира сего, к свободе воли своей не прибегают. Отец мира сего — Дьявол, он зовет их в мир жесточайшей детерминации, и культура порой служит ему в этом инструментом. К такому, кажется, прямо-таки пугающему образу мира приходит последовательный культуролог, который понимает, как жестко вся реальность, в которой живет человек, встроена в культуру и подчинена культурологическим закономерностям. Но культура может служить и орудием в руках Божиих, поскольку в жесточайшей культурно-социальной среде Господь всегда оставляет место для самостоятельного шага, и в этом плотном переплетении адаптаций, технологий, значений проявляют себя и Символы Горнего мира, а среди многообразных сообществ людей есть установленная Богом Церковь. Вот в этом мире самых разнообразных культурных проявлений мы и живем.

Мы живем в мире, полном символов и артефактов, представляющих основу культуры. Как они творятся? Антрополог Джефри Уайт утверждает, что система значений пребывает в человеческом и выражается посредством дискурса, в результате чего конструируются социальные и культурные миры (White, 1992). По мнению Теодора Шварца, культура состоит из производных опыта, более или менее организованного и интерпретированного, сформированного в систему значений, передаваемую из поколения в поколение. Символы и культурные значения объективированной культуры ведут свое происхождение из психологии индивида (Schwartz, 1992). У современных антропологов внешний мир выступает как производный от внутреннего мира человека, на который, в свою очередь, влияет та культура, которая так же была произведена людьми предыдущих поколений, их мыслями и чувствами. Рой Д’Андрад говорит о некоем «потоке материала», включающем весь неосознаваемый человеком, а значит, существующий вне культуры, внешний мир (D’Andrade, 1992). По мере осознания их человеком фрагменты «потока материала» получают от человека значения и превращаются в символы, которые, в свою очередь, воздействуют на сознание человека. По мере того, как какие-то элементы культуры отмирают, их субстрат возвращается обратно в «поток материала», как бы «во тьму внешнюю». Получается, что как только человек — носитель культуры отворачивается от предметов и явлений, они лишаются смысла, ибо в глазах антропологов только человек есть производитель смыслов культуры, и неясно, как он приобрел эту способность. Учение об интенциональности Ричарда Шредера представляет собой квинтэссенцию идеи о человеке как творце и о мире как результате взаимодействия объективности и человеческой субъективности без Творца. В его интенциональном мире живут интенциональные личности, конструирующие эти миры и конструируемые этими мирами (Shweder, 1991, 25). Так предстает культура без Творца — всего лишь субъективный конструкт.

Но понять культуру можно лишь, если принять, что через культуру, которая есть язык, доступный человеку в падшем мире, говорит Творец23. Однако в земном мире значение Божественных символов исковеркано, искажено. И вот в их толковании людьми, культурами, традициями возникает разница. Но основание символов заложено в смыслах, данных в творении Творцом, а значит — объективно. Все в тварном мире имеет в себе знак Горнего мира, который истинно или ложно человек истолковывает24. Адекватно, т. е.

в соответствии с замыслом Творца, могут видеть мир только святые. Но порой сильно замутненная интерпретация Божественных символов и есть базовая основа культуры.

Человек и в самом деле творит смыслы мира, в котором живет, имеет дар символизации. Однако такие смыслы вторичны, и необходимо соотносятся с символами Божественного. Человек и земной мир не замкнуты сами в себе, Бог придает им смысл и в них постоянно присутствует, человек же Его присутствие интерпретирует — более или менее (чаще менее) истинно.

Наш земной мир — интенционален, но он наполнен выражениями Божественного Бытия, которые интерпретируются культурой. В обычных простых вещах присутствуют символы мира Горнего. Вот притча, которую рассказывал преп. Паисий Святогорец. Простая безграмотная женщина-крестьянка просит старца научить ее молиться. Он интересуется: «А сейчас как ты молишься?» «Вот я мету комнату и говорю: как я выметаю мусор, вымети, Господь, грехи из моей души. Когда стираю, прошу: как я очищаю от грязи это белье, Господь, вычисти мою душу». Так крестьянка открывала в обычных каждодневных своих делах символы Божественного25.

Итак, культура — это множество артефактов, из которых одни представляют собой сопряжения культурных значений, которые присутствуют в сознании человека, обусловленном культурой, с материальным субстратом этих значений (который сам по себе культурой не является, а представляет собой физическое явление или объект), а вторые являются сопряжением обусловленных культурой значений и Божественных Символов (которые сами по себе также культурой не являются). Так, если мы рассматриваем механизмы образования значений как психологические, то культура представляет собой систему духовно-психологических и материально-психологических объектов и явлений (немало и духовно-материально-психологических, таких, где материальный субстрат является символом духовного). Весь идеальный мир является культурным преломлением духовного.

С помощью культуры Творец открывает себя человеку через Символы Горнего мира (таинства, иконы) и естественное откровение26. А становясь артефактами, Божественные Символы и предметы внешнего мира становятся культурными символами (уже с прописной буквы). Но и Нечистый пытается представить свои темные смыслы. Так, он предъявляет блуд как любовь, побуждает человека создавать тонкую и привлекательную, романтизированную символизацию похоти, характерную не только для современного мира, превращая ее в агрессивную и положительно коннотированную систему значений низшего мира. Однако отец лжи сам символы творить не может, он выворачивает те, что исходят из Горнего мира, наизнанку, совершает подмену смыслов. Основываясь на дьявольской подмене, человек, символизируя — человек, а не Дьявол! — включает смыслы в ложную коннотацию. Господь дал человеку подобную свободу.

На основании знаков духовного мира (Горних, но также и бесовских) человек творит свои культурные символы-артефакты в разных сферах своей жизни, человек образует свою систему символов — свою культуру. Системы эти в различных традициях могут быть разными и производить непохожие картины мира. Их порождение уже является следствием разделения человечества, вызванным наказанием Божиим за Вавилонское столпотворение: люди заговорили на разных языках, разделились на разные народы. Не так ли следует объяснить первоначальный этногенез? Более верная интерпретация Божиих символов теми или иными этническими культурами православных народов помогает им выражать высокие истины человеческого бытия, но, опять же, если речь идет об этнических культурах, то всегда лишь в некотором приближении.

Символизация, порождающаяся из внутреннего мира человека посредством дискурса (того процесса, о котором говорит Джефри Уайт), представляет собой вторичный по отношению к символам духовного мира пласт людской культуры.

Человек порой более восприимчив к ложному перетолкованию Божественных символов врагом человека, к лести, на основе которой он «сотворяет» некую символическую систему, ложно используя свой творческий дар. И эти бесовские символы также вплетаются в ткань культуры. Культура, таким образом, порой представляет собой причудливое переплетение разных артефактов, имеющих разную полярность, а также сплетение их с собственно человеческими порождениями, которые носят характер адаптаций к внешней среде — тех самых сопряжений человеческих значимых систем, материальных объектов и явлений.

Первый Адам был наделен истинным даром сотворца: ему было поручено дать имена (смыслы, значения) явлениям тварного мира, животным, например. Падший Адам во многом утратил способность быть сотворцом, однако стремление к творчеству у человека осталось, и интерпретирование — первое его выражение. Так человек осмысляет, ошибочно или приближенно к Истине — это зависит от интенции личности человека, — явления мира, в котором живет: материального, душевного и духовного. Большой художник может приближаться к истинным смыслам, но человеческое творчество (в том числе и у тех, кого называют большими художниками) может быть иллюзорно и порой ложно интерпретирует смыслы Творения.

Иная деятельность, доступная человеку — исихия, безмолвная молитва, непосредственное Богообщение без культурных образов и внешних символов.

Способность к интерпретации символов, заложенная Богом в человека вместе с даром речи, дает человеку огромное преимущество над животным миром. Орган интерпретации — психология, Ψυχή, душа человека. Но душа человека связана с его телесностью, а значит, имеет нечто общее с животной душой. Поэтому закономерно, что культура имеет измерение, который кажется более естественнонаучным.

Так можно допустить известный резон в соотнесении роли культуры, которую она играет в человеческом обществе, с ролью инстинкта, которую он играет в животном мире. Идея тут состоит в том, что обществу нужны интегративные механизмы, способных столь же эффективно осуществлять его интеграцию, как, скажем, это делает инстинкт у насекомых. Как ни странно, в культуре такую роль могут играть ценности и идеалы, если взять их функционально (Маркарян, 2014, 63). Но что тут нового, если речь идет об интенциональных («сконструированных») человеческих мирах? «Без наличия подобной системы (идеалов и ценностей. — С. Л. ) человек как социальное существо не был бы способен выполнять свою функцию в обществе, преодолевать невзгоды и испытания в борьбе за существование. Веру в смысл и ценность жизни ему придает (как правило! — С. Л. ) как раз культура. Потребность в этом столь же реальна и важна, как в пище и убежище. Именно культура создает в человеке иллюзию его значения, всемогущества и всеведения» (Маркарян, 2014, 64). Конечно, обидно, что такую нашу человеческую способность Маркарян сравнивает с инстинктом, объединяющим сообщество насекомых, но если подойти к делу со смирением, то заслуживает ли вера человека в свое всемогущество иного сравнения? Как о том говорил свт. Григорий Палама, «на самом деле, много ли мы отличаемся от муравьев? Разве не из тех ли веществ составлено это наше смешение, т. е. наше тело, что и ихнее? Разве не тем же веществом питаемся мы, что и они? Разве не в тех же местах живем мы, что и они? Разве не почти одинаковыми способностями мы обладаем, что и они? Да и разве нет ли чего такого, в чем бы муравьи не превосходили нас? Ведь, в самом деле, они более, чем мы, сообразительны в отношении своих потребностей; более предусмотрительны в своих жизненных нуждах, и более деятельны в накоплении годичных запасов пищи. Но с другой стороны и мы превосходим их разумной способностью нашей души. Но что значит это превосходство наше над муравьями по сравнению с превосходством Божиим над нами?» (Керн, 1996).

Такой биологизм может шокировать, но в некотором контексте он правомерен, ведь душа (а значит, и культура) имеет и витальную функцию, она включает в себя и удовлетворение нужд плоти и социальных потребностей.

Иногда говорят об обществе как об организме, и тогда даже на человеческие ценности и идеалы смотрят с точки зрения органических потребностей. Тут культура рассматривается как механизм функционирования человеческого сообщества как целого, где ценности и идеалы — одно из преломлений органической жизни общества, имеющие свои функции. Какие? На первом месте тут стоит функция осмысления, придание человеческой жизни какой-либо осмысленности, ибо без смысла человек и человеческий коллектив жить не может. Но тут смыслы лежат в одном пласте с технологиями, навыками, стереотипами, т. е. в пласте функциональном, в котором чаще всего люди и остаются. Они выходят за его пределы, только обращаясь к жизни духа. Чисто душевная же жизнь во многом остается органической. И в этом нет ничего для нее унизительного, всему свое место. Культура — сфера души, а не духа. В упомянутом срезе она душевно-телесна, и ценности и идеалы можно рассматривать и в таком контексте, в качестве винтиков жизнедеятельности общественной системы. В этом контексте они могут быть более или менее доброкачественны, но без духовной перспективы они в таковом контексте и остаются.

Выявление душевно-телесных оснований культуры отнюдь не указывают на ее злокачественность, ибо тело не является злым началом. Но оно само по себе страдательно и не способно подняться ввысь, когда оно лишено духа. Тело порой может помочь человеку в Богообщении, через крестные знамения и поклоны участвуя в молитве. А потому, конечно, у культуры есть и идеально-духовное измерение.

Что представляет собой идеальное измерение культуры? Оно не противостоит естественнонаучному, а оба они сосуществуют как компоненты единой системы, они переплетены, поскольку идеальное, которое порой представляет собой преломление в рамках культуры духовного начала, неотрывно в культуре от механизмов человеческого восприятия внешнего мира — перцепции, — которые протекают в соответствии с естественнонаучными закономерностями. А потому и ценности, и цели в культуре, которые как правило остаются интенциональными, культурно сконструированными, не находятся полностью в лоне идеального. Они и сами в некотором своем срезе проявляют себя как орудия адаптации человека к падшему миру.

Идеалы и ценности сами по себе — преломление реальностей духовного мира. И они никогда не остаются в уме человека чем-то абстрактным, а выражаются в моделях человеческого поведения, приобретая особый личностный или, если речь идет об этнических культурах или других общностях, коллективный смысл. Так идеалы и ценности превращаются в концепты, в своей системе объединяющиеся в концептосферу культуры27.

Концептосфера — своего рода хранилище человеческого опыта и памяти. Развитие культуры можно рассматривать как осмысленную историю интерпретаций идеалов и превращений их в сложные и разветвленные, гибкие или строгие концепты, которые и подчиняют себе жизнь человека в культуре. Да, в рамках культуры падшего мира полное достижение истинных смыслов невозможно, но человеку свойственно стремиться к Истине, которая обитает в мире Горнем, куда культурная мысль не способна проникнуть. Для человека Она порой остается концептом.

Но культура не чужда Божественному. В литургической культуре это дано самым непосредственным образом, но к этому в свою меру стремятся и все высшие образцы человеческого искусства, эстетика и этика, пусть и в адаптированной форме, поощряющие высокие образы человеческих поступков. Через выполнение Заповедей Божиих человек по Благодати уподобляет себя Богу. И «искусством из искусств», «наукой из наук», как говорили Отцы Церкви, является «умное делание», достижение человеком обожения, когда уподобляются по Благодати Христу-Богочеловеку и дух, и душа, и тело святого. Но это уже вне компетенции культурологии.