Ономастическая игра Пушкина: происхождение имени И.П. Белкина

Как только «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» – первое завершенное прозаическое произведение Пушкина – вышли из печати, перед литературоведами встал вопрос о роли вымышленного рассказчика-автора, который является объединяющей фигурой цикла.

Создавались ли пушкинские произведения именно как «повести Белкина», или авторство было приписано ему постфактум? Связан ли «рассказчик» Белкин со «своими» повестями необходимой внутренней связью, или связь эта случайная, внешняя? Является ли Иван Петрович Белкин реальной значимой величиной, основной фигурой в творчестве Пушкина, или же это только некaя миcтификaция, не имeющая принципиaльного значения? Эти вопросы, наряду с другими, составляют «проб-лeму Ƃeлкина» в пушкинoведении. Нам думается, что для разрешения перечисленных вопросов можно обратиться за помощью к лингвистике и выяснить, что представляет собой Белкин как имя собственное, исследовать этимологию этого слова. Рассмотрим мы эту проблему и со стороны литературоведения, и со стороны ономастики.

Сам Белкин предстает перед нами в предисловии, где Пушкин знакомит читателей с биографией, характером Ивана Петровича

Белкина, рисует его портрет, дает некоторую определенность, однако именно «некоторую», весьма расплывчатую. «Разгадать художественную проблему Белкина и значит, очевидно, установить эту меру определенности – или меру неопределенности – образа Белкина. Но композиционные приемы предисловия специально направлены на то, чтобы сделать эту задачу трудноразрешимой и любую определенность – сомнительной» [2, c. 140].

Во-первых, отметим, что о покойном авторе читатель узнает не от «издателя», о нем сообщает третье лицо – «биограф», рассказчик повести о Белкине. Как мы уже отмечали ранее, «собственное белкинское лицо отдалено и как будто стерто. Более того, Белкин характеризуется апофатически, т. е. через те качества, которых ему недостает, например, недостатком способностей, одним из которых является недостаток воображения» [10, с. 67]. Внешность его тоже непримечательна: «Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав» [11, т. VIII, кн. I, c. 61]. Типичная русская внешность, «характеризующаяся отрицательно отсутствием чего-либо выделяющегося и яркого (портрет родствен описанию внешности горюхинских жителей в другом бол-динском произведении Белкина)», – отмечает С.Г. Бочаров [2, c. 142].

Многие исследователи не в последнюю очередь рассматривают эпиграф, который, как извecтно, взят из «Heдоpocля» Д.И. Фонвизина. Вероятнее всего, здесь и следует искать истоки ироничности восприятия повествования в целом, обусловленные, в частности, связью образа Митрофанушки с образом «Белкина-рассказчика». «“...Он еще сызмала к историям охотник”, – гласит относящийся к Белкину иронический эпиграф из “Недоросля”, предопределяя круг читательских ассоциаций, в котором возникает фигура “автора повестей”», – пишет В.Э. Вацуро [4, c. 481]. Так в читательской среде сложился облик Белкина как литератора-любителя, простодушного провинциального грамотея, по-детски благоговеющего перед сочинителями и сочинительством, переписывающего в свои тетрадки старинные и наивные истории, кочующие по журнальным страницам и перешедшие в устные анекдоты. «Пушкин… создавал литературную маску ординарного рассказчика ординарных повестей, прибегая к распространеннейшему приему литературной мистификации, чтобы тут же эту

мистификацию разрушить и на ее основе создать иную, уже более высокого порядка, непосредственно подводящую искушенного читателя к глубинам авторского замысла» [4, c. 482].

Нельзя в исследовании роли Белкина обойти вниманием работу С.Г. Бочарова «Пушкин и Белкин». Досконально рассмотрев образ рассказчика, исследователь приходит к выводу о том, что Иван Петрович Белкин, «автор» повестей – «это действительно колебание между призраком и лицом; это мистификация Пушкина, литературная игра, однако такая, которая внутренне необходима пушкинским повестям как единому целому и имеет существенное, а не внешнее к ним отношение; это лицо и характер, однако не персонаж «во плоти» и не воплощенный рассказчик со своим словом и голосом» [2, c. 132].

Итак, проблема Белкина – одна из существеннейших в поэтике повестей, имеющая, помимо прочего, теоретическое значение как форма выражения авторской позиции в произведении и с точки зрения литературной типизации (лицо – образ – характер). Однако в создании образа, на наш взгляд, проявилась не только литературная, но и ономастическая игра автора.

Пушкин упорно работал над именем своего персонажа. Иван Петрович Белкин далеко не сразу обрел свое имя. В первом черновом наброске предисловия он именовался как Петр Иванович Д.; затем – П.И.Б [11, т. VIII, кн. II, c. 581, 583]. И только потом на свет появился знакомый нам Иван Петрович. Этот факт кажется нам важным аргументом в защиту значимости вышеупомянутого персонажа. Как известно, Пушкин придавал огромное значение именам своих персонажей. Он тщательно и порой долго выбирал их, изменял, как показывают черновики. Поэтому мы позволим себе говорить о корпусе имен собственных в произведениях Пушкина как о его собственном ономастиконе. Белкин в этом именослове, как мы уже говорили, является одним из ключевых имен. Исследователи его творчества неоднократно обращали на это внимание и пытались обосновать окончательный выбор поэта. Д.Н. Медриш в своей статье «Ее сестра звалась Наташа» пишет: «В жизни человек сначала получает имя, и только затем, годами, формируется его характер, складывается биография. По давним народным представлениям, вся жизнь человека во многом предуказана его именем. В литературе последовательность несколько иная. Имя литературного персонажа – это ключевой художественный образ» [6, c. 111]. По- пробуем и мы прояснить происхождение такого простого, на первый взгляд, сочетания – Иван Петрович Белкин, проанализировав его как авторский концепт.

Для подобного анализа важно все: имя, отчество, фамилия. Каждый элемент несет в себе определенную семантическую нагрузку. Для начала обратим внимание на имя и отчество. Иван и Петр – апостольские имена, несущие определенную информацию. Обратимся к нарицательному значению данных имен. Иван (Иоанн) – благодать Божия (евр.) [9, c. 81]. Петр – камень (греч.) [Там же, c. 89]. Следовательно, обладатель имени Иван Петрович является носителем Божьей благодати, но в то же время должен быть твердым в своих принципах и отличаться сильным характером. Нельзя также не вспомнить о том, что обычно главный положительный герой русских сказок обладает именем Иван (Иван-царевич, Иван Быкович, Иванушка-дурачок и т. д.).

Немного сложнее объяснить фамилию. Ни в христианской литературе, ни в русском фольклоре белка не играет какой-либо значительной роли, в отличие от зайца, волка или лисы. Но у Пушкина белка как концепт встречается. Вспомним «Сказку о царе Салтане»: «Белка там живет ручная, да затейница какая. Белка песенки поет да орешки все грызет, а орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд...» [11, т. III, кн. I, c. 519]. Орешек (орех) – символ мудрости, да и белка не простая, она поет песенки. Откуда возник образ белки-певуньи, белки-сказительницы? И связан ли как-то этот сказочный образ с фамилией Белкин? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к истории изучения «Слова о полку Игореве», которое Пушкин высоко ценил. А точнее – к дискуссии, которая возникла вокруг истолкования выражения «растѣкашется мыслію по древу». Эту фразу первоначально переводили так: «носился мыслию (мысленно) по дереву (деревьям, лесам)». Однако данный перевод смущал многих исследователей. Е.В. Барсов писал: «Что в самом деле может значить движение мыслию по древу? Все попытки как бы то ни было осмыслить это выражение оказываются неудачными» [16, т. I, c. 301]. В связи с этим появилась гипотеза, что в тексте «Слова…» скрывается какая-нибудь ошибка или описка. В 1833 г. Н.А. Полевой предположил, что «под мыслию здесь следует разуметь какого-нибудь зверька или птичку, ибо тут видимая постепенность сравнений: облака, земля, дерево – орел, волк, мысль» (Московский телеграф. 1833. № 7. С. 438). Вдохновившись этой гипотезой, некоторые переводчики стали заменять слово мысль словами рысь (Ф. Корш), соловей (Н. Павлов), бусый горностай (Андриевский). Однако все указанные замены были произвольны. Этого недостатка лишена догадка Н. Корелкина, предложившего вместо слова мысль читать сходное с ним диалектное мысь в значении «белка». Корелкин ссылался на бытование этого слова в Опочецком уезде Псковской губернии, что зафиксировано в словаре В.И. Даля: «Мысь ж. пск. белка, векша» [5, т. II, c. 365]. В среднеуральских говорах это слово известно в том же значении.

Е.В. Барсов предположил также, что в авторском тексте читалось «мысль мысию», но поскольку первое слово было написано под титлом с выносным л , то из стоявших рядом двух слогов мыс- один впоследствии был опущен переписчиком, в результате чего вместо двух слов в тексте оказалось одно – мыслию . По гипотезе Барсова, подлежащим в оригинале было слово мысль: именно мысль Бояна «растекалась» в образе мыси, волка и орла [16, т. II, c. 128–132]. Подобная точка зрения встречается и у современных исследователей «Слова…». Так, Т.Н. Николаева замечает: «В текст “Слова…” белка входит неоднозначно – как белка и как мысль» [7, c. 521].

У А.Н. Майкова читаем «векшей по лесу» [12, c. 129], у И. Шкляревского – «белкою по древу» [15, c. 53]. Л.В. Соколова доказывает, что, вероятнее всего, в авторском тексте следует читать слово мысь . «Об этом говорит прием параллелизма, использованный в рассматриваемом фрагменте, свидетельствующий о том, что наряду с волком и орлом здесь упомянут зверек или птичка, так же прочно связанный в нашем сознании с деревом, как орел с небом, волк с землей. Таким зверьком и является белка» [16, c. 293]. В данном фрагменте чтение мысь в значении «белка» выглядит особенно убедительным, если предположить, что речь идет не о простом дереве, а о мировом древе, отражающем космологические представления язычников. «В таком случае формула тройственного превращения Бояна истолковывается как шаманское путешествие, его «растекание» по мировому древу, по трем сферам космоса: в концепте орла (символа неба) – под облаками, в концепте волка (символа земли) – по земле, в концепте белки (медиатора между верхом и низом) – по стволу мирового древа» [Там же]. Именно эти зооморфные концепты в сказаниях о мировом древе представляют три сферы мироздания, о чем подробно написано в работах Д.М. Шарыпкина («Боян в “Слове о полку Игореве” и поэзия скальдов» (1976)) и

Е.Л. Мороз («Следы шаманских представлений в эпической традиции древней Руси» (1977)). На основе указанных трудов можно сделать вывод, что основной функцией «вещего» Бояна в ипостаси мыси (белки) представляется посредничество между людьми и сверхъестественным – духами и богами. В одном из последних исследований Н.Ю. Бубнов отмечает, что Боян превращается в животных, чтобы беседовать с богами [3, c. 220–222].

Итак, мысь-белка в «Слове о полку Игореве» – медиатор между мирами, вестник богов и разносчик новостей. Предположим, что Белкина Пушкин наделяет теми же функциями. Но знал ли Пушкин слово мысь ? Несомненно, знал, как и многие другие диалектизмы. Тем более что мысь в значении «белка» зарегистрировано в Псковской губернии, на родине няни поэта, Арины Родионовны. Там же долгое время жил сам поэт.

Более того, именно «Слово о полку Игореве» было предметом усиленных занятий Пушкина в последний период его жизни. По свидетельству современников, он собирался дать полный критический разбор появившихся работ о «Слове…», комментариев к нему, переводов и переложений памятника на современный русский язык, определить поэтическое своеобразие, стиль и язык «Слова…», доказать его подлинность, выяснить вопрос об авторстве и т. д. Подготовительные материалы и заметки о «Слове…» Пушкин оставил в «Плане истории русской литературы» (1829), «Набросках статьи о русской литературе» (1830), в статье «О ничтожестве литературы русской» (1834), на записке П.Я. Чаадаева, в тетради № 2386, на полях переводов «Слова…», сделанных А.Ф. Вельтманом и В.А. Жуковским, и в незаконченной статье «Песнь о полку Игореве».

Пушкин писал: «Слово» – произведение подлинное, что «доказывается духом древности, под который невозможно подделаться» [11, т. XII, c. 147]. В своих исследованиях мы уже отмечали, что можно выделить основные положения, заключенные Пушкиным о «Слове о полку Игореве».

• 1.    По идее «Слово» глубоко народное.

• 2.    По форме оно литературное, сохранившее «полуизглаженные черты народности» и возвысившееся над всеми памятниками древности своими поэтическими красотами.

• 3.    Грамматические формы, выражения и вообще весь строй «Слова» необходимо объяснять путем широкого привлечения данных как русского, так и других славянских языков, во многих случаях сохранивших черты древнего языкового строя.

• 4.    Первый перевод «Слова», изданный в 1800 г., считается лучшим, «хотя некоторые места остались темны или вовсе невразумительны» [10, с. 71–72].

Известно, что Пушкин намеревался сделать новый, более точный поэтический перевод «Слова». Вероятнее всего, если бы поэт успел осуществить свой замысел, то в его переводе значилось бы «белкою по древу».

Разумеется, данное толкование имеет оппонентов, среди которых такие авторитеты, как Д.С. Лихачев и Н. Заболоцкий. Например, в академическом издании в переводе Лихачева читаем: «мыслию по древу», то же у Заболоцкого [16, c. 55, 151]. Несмотря на это, нам все же представляется более вероятной первая гипотеза.

Итак, на основании всего вышесказанного мы осмелимся предположить, что образ Белкина соотносится с концептом белки-сказительницы и, далее, с зооморфной персонификацией вещего Бояна, мысью-медиатором между миром земным и миром небесным. Следовательно, Иван Петрович Белкин – не просто псевдоним и не «расплывчатый образ», а сказитель, подобный Бояну. Он пересказывает свои истории абсолютно беспристрастно, не позволяет себе ни тени осуждения, соблюдая высокодуховную смысловую наполненность своего имени.